Купить

    Эрзерум зимой 1917 год был грязен и отвратителен. В нём свирепствовали в это время холера и тиф, улицы были полны замёрзшей грязью, развалинами и переполнены пьяной и растерзанной солдатнёй, потерявшей всякий человеческий вид и облик.

    Перед рассветом под окнами этапного помещения, где мы ночевали, бацнул выстрел, все повскакали, хватаясь за оружие. За окнами сыпала и горела перестрелка. Прогремела несущаяся в карьер по обледенелой мостовой двуколка. Кто-то заливисто и испуганно простуженным басом орал: «В ружьё, в ружьё!.. вашу мать!..»

    Стрельба так же неожиданно стихла, как и началась. Утром стало известно, что солдаты нападали на вещевой склад и были отбиты караульными. Кто они были, никто не доискивался и не интересовался.

    Часам к двенадцати дня мы с женой вышли в город, перепадавший снежок крыл небо тусклой унылой поволокой. Тяжёлая холодная дрёма стояла над горными заснеженными пустынями кругом и мрачным разрушенным городом, затаившимся по-звериному. Проходя по площади, мы услышали винтовочный выстрел, на звук которого бросилось несколько солдат. За углом угрюмо и молча стояла группа лохматых и распоясанных «товарищей». У их ног на обледенелой мостовой поперек узкой улочки навзничь лежал труп только что убитого старого турка с седой бородой в грязноватой размотавшейся чалме. Из головы его, перемешавшись с мозгами, расплывалась брызнувшая на аршин в сторону лужа крови. Мимо, не глядя на убитого и солдат, торопливо проходили офицеры, чиновники и сёстры. Никто никого ни о чём не спрашивал, никто не интересовался только что совершившимся убийством. Всё было понятно и без слов…

    Путь между Эрзерумом и Саракамышем, исторический путь переселения народов, был не только ареной недавних боёв, но и местом прежних русско-турецких кампаний; по нему когда-то проезжал и его описывал Пушкин. Древний Кипрекейский мост, перекинутый арками через Чорох, помнил Александра Македонского, которому предание приписывает его постройку. В одном селении мы проехали, не останавливаясь, через бушующую толпу солдат, окружившую прижатого ими к стене сарая пожилого полковника, который что-то кричал срывающимся голосом.

    «Туркестанцы, — не повёртывая к нам головы, пояснил шофёр, — бросили, сукины сыны, фронт и вот теперь тут третий день митингуют». Полугрузовичок наш нёсся птицей, и не успели мы опомниться, как оказались на Зивинском перевале, знаменитом в истории всех войн между Россией и Турцией. По дороге радиатором автомобиля мы несколько раз разгоняли неохотно снимавшиеся с места стаи куропаток, угнездившихся от холоду на самой дороге. Милые кургузые птички в забавных панталончиках. Голая, унылая, без всяких признаков растительности снежная пустыня тянулась до самого Саракамыша, и мы радостно вздохнули, когда вдали показались зелёные от еловых лесов горы Саракамыша.

    Уже стемнело, когда мы въехали в город. Огромное зловещее зарево многочисленных костров трепетало над городом, кругом стоял гул и крики многотысячных солдатских скопищ, расположившихся разбойным табором вокруг железнодорожной станции. Здесь в течение уже многих недель бросившая фронт солдатня жила в ожидании поездов в Россию, заполонив город и образовав пробку на железной дороге. Первые эшелоны, прибывшие с фронта в Саракамыш с оружием в руках, силой захватили и угнали в Россию все имевшиеся налицо железнодорожные составы Закавказья. Под угрозой самосуда и расстрела на месте, одуревшие от бессонницы и насмерть запуганные машинисты принуждены были вести эти составы по требованию своих вооружённых пассажиров вопреки всем расписаниям, куда им только было угодно.

    Для прибывших во вторую очередь с фронта полков Туркестанского и Кавказского корпусов подвижного состава больше не было, и город сразу попал в полную власть потерявшей всякое человеческое лицо, голодной, замерзшей и озверелой солдатчины. Не хватало ни квартир, ни провианта, поезда больше не приходили. Ночью Саракамыш принимал зловещий вид захваченного и разграбленного ордами Тамерлана селения, чему способствовало множество костров, горевших на всех улицах и площадях. Власти в городе не было никакой, офицеры или бежали, или скрывались переодетыми. В комендантском управлении под охраной пулемётов день и ночь заседал большевистский ревком, «явочным порядком» объявивший себя хозяином Саракамыша. На вокзале, где вповалку прямо на полу и перронах лежали и спали тысячи людей в солдатских шинелях, зло огрызавшихся друг на друга, на наших глазах толпа без всякого видимого повода убила самосудом двух человек, про которых кто-то крикнул сдуру, что они карманные воры. Удивляться здесь ничему не приходилось, по диким мордам, потерявшим всякий человеческий вид, было видно, что с минуты на минуту надо ожидать общей бессмысленной свалки и резни…

    У жены в Саракамыше были знакомства среди медицинского персонала, и она, беспокоясь за мою безопасность, решила не мытьём, так катаньем приютиться на ночь в местном психиатрическом лазарете, где старший врач был наш общий знакомый по Аббас-Туману. Выбравшись благополучно с вокзала, мы наняли подводу и отправились на поиски сумасшедшего дома, который не раз уже выручал меня из трудных положений. Вдоль дороги потянулись остатки пожарищ, обугленные телеграфные столбы, дымящиеся кучи мусора. Дальше шоссе было изрыто снарядами, заборы повалены и разбиты, на телеграфных столбах обрывки проволоки, мостовая усыпана битыми стёклами, посредине улицы лежала лошадь с высоко задранной закаменевшей ногой. Повсюду на улицах попадались солдаты в расстёгнутых шинелях без хлястиков, с заломленными на затылок картузами и папахами, с винтовками, перекинутыми через плечо. С треском из-за угла, перепугав лошадей, вырвалась мотоциклетка, от которой с проклятьями отскакивали в сторону прохожие… На площади, на перекладине телеграфного столба, высоко над землёй покручивался чей-то труп в одном белье. Мы проехали низкий каменный дом комендантского управления, на крыльце которого стояли два раскоряченных пулемёта и расхаживали часовые с красными бантами. Время от времени сюда подкатывали автомобили, из которых выскакивали и бодро вбегали по ступенькам молодые еврейчики из земгусаров. Толпа пьяных и растерзанных солдат, обступив комендантское, орала и материлась страшным матом, густо висевшим в воздухе, грозилась кому-то, с руганью лезла на крыльцо, обрывалась и шарахалась в темноту. Два прожектора ползали белыми лучами по тёмным окнам домов замершего в ужасе города, выхватывая из ночи отдельные, куда-то бегущие фигуры.

    После долгих поисков по городу, мы уже глубокой ночью нашли искомый лазарет, одиноко и глухо стоявший на отшибе, на самом краю города. В окнах не было ни одного огня, и мы долго стучали, пока нам не открыл заспанный и лохматый молодой человек, оказавшийся студентом-медиком Илюшей Шустером, по условиям революционного времени занимавший должность старшего врача. Это был весьма оборотистый и юркий еврейчик, с первых дней революции сразу выплывший на широкую воду и теперь в Саракамыше пылавший большевистской анархией, чувствовавший себя как рыба в воде, состоя членом всех местных комитетов и ревкомов.

    Нас он встретил приветливо, как и его помощница женщина-врач, тоже иудейка. Главноначальствующий Красного Креста на Кавказском фронте сенатор Голубев почему-то евреям особенно покровительствовал, поэтому все учреждения этой организации были переполнены иудеями и не только на должностях медицинских, но и в качестве уполномоченных. Госпиталь оказался почти пустым, в нём, кроме десятка сумасшедших солдат, никого больных не было. Репутация сумасшедшего дома сохраняла свой престиж и во время революции, являясь своего рода защитой против вторжения бушующих стихий, не считавшихся ни с чем и ни с кем.

    Поселившись здесь, мы с женой не выходили из этого тихого острова, лишь из окон наблюдая проявления «революционной воли масс». Массы эти, против своей воли плотно закупоренные в Саракамыше, исходили между тем злобой против всего мира и словоблудием на митингах, буквально лезли на стену от тоски и безделья. Самые дикие сцены происходили ежедневно у всех на глазах среди белого дня. Однажды под вечер я сидел в столовой лазарета и что-то писал. На улице был большой мороз и в тихом воздухе разносился каждый звук, каждый шаг редкого прохожего.

    Издали заскрипел снег под ногами двух идущих людей, и до меня донеслись сначала неясные, а потом отчётливые звуки пьяного разговора. Собеседники остановились под самым окном, и мне был слышен каждый звук.

    — М-ми-шша!.. — тянул один. — Миша! Так-то ты другу… отвечаешь…

    — Так!..

    — Стало, Миша… ты со мной нейдёшь… Миша?

    — Н-не йду… к чёрту!..

    — М-миша… это твоё последнее слово?

    — Н-не йду!..

    — Так-то ты, ссукин сын… а ещё друг… твою мать! Н-ну, держись!..

    За окном неожиданно оглушительно грохает выстрел, заставивший меня подскочить на стуле. За ним жуткое молчание, и опять первый голос нерешительно спрашивает:

    — М-миш… ты чего? Ты спишь… Миша, аль нет?

    Скрипят по снегу неверные шаги и затем в лазаретную дверь внизу слышится грохот приклада. Кто-то дверь открывает и слышно, как тот же голос, но уже отрезвевший, начинает возмущённо орать:

    — Ты санитар?.. ну, значит, и должон забрать больного солдата!.. Мёртвый, говоришь?.. Ну, значит, убили земляка… буржуи окаянные… под такую вашу мать!..

    Жить при таких условиях в лазарете было тревожно и скучно. Пьяная солдатня не раз ломилась сюда по ночам, разыскивая спрятавшееся будто бы «офицерьё». С докторской компанией, собиравшейся у Шустера по вечерам, мы с женой не сходились, всё это были почти поголовно евреи, люди чуждых понятий и среды. Особенно было уныло и одиноко по вечерам, когда мы с женой сидели в холодной и неуютной палате, прислушиваясь к звукам внешнего враждебного мира. Мучила полная неизвестность, будущее было совершенно неясно. Однажды, зайдя в канцелярию к Шустеру, я застал там одетых в черкески горцев. Оказалось, что это были приехавшие из соседних аулов осетины по каким-то торговым делам. Разговорившись с ними, я узнал, что в окрестностях Саракамыша находится несколько осетинских аулов, выселившихся сюда после покорения Кавказа. Они, узнав, что я бывший офицер Туземной дивизии, немедленно пригласили нас с женой к себе в гости.

    Аул Базат, куда мы приехали через два дня в гости, очень нам с женой понравился. Он жил своей собственной отдельной жизнью, не имевшей ничего общего ни с революцией, ни с саракамышской анархией. Это было идеальное место для отдыха от всего пережитого, так как здесь жизнь была построена на старых обычаях и адатах, таких далёких, и потому милых, от современной жизни.

    Через два дня после нашей поездки в Базат под окнами лазарета ночью разыгрался целый бой между бандой солдат и караулом, охранявшим военные склады. Это происшествие окончательно толкнуло нас на решение, пока не схлынет солдатская волна с фронта и не восстановится железнодорожное сообщение с Закавказьем, переждать в Базате. Такому решению способствовало и то обстоятельство, что в Саракамыш начали прибывать с Кавказа первые отряды армянских добровольцев во главе со своим командующим Андроником, которого Временное правительство не известно за какие услуги России произвело в чин генерала. Армяне явились в Саракамыш с необыкновенной помпой и с видом заправских вояк. Обвешанные целым арсеналом кинжалов и бомб, перекрещённые пулемётными лентами по всем направлениям, они целыми днями маршировали в торжественных процессиях по улицам, заранее хвалясь разбить турок в пух и прах. На фронт, впрочем, они выступали неохотно, а он, между тем, неудержимо катился к российским границам, обнажённый и брошенный русскими солдатами. Пленные турки, жившие в Саракамыше в числе нескольких сотен человек, с прибытием армян сразу попали в трагическое положение. Армянские воины, не оказавшие большой прыти в боях на фронте, оказались весьма свирепыми в тылу, и занялись поэтому на досуге убийством пленных при всяком удобном и неудобном случае.

    Буквально не проходило дня, чтобы на улицах и, в особенности, на окраинах Саракамыша не валялось несколько изуродованных турецких трупов. Сознавая свою обречённость после ухода русских войск из Саракамыша, пленные, пользуясь отсутствием надзора, стали десятками бежать из лагерей, ища спасения и убежища в мусульманских аулах. Базат являлся главным пунктом беглецов из Саракамыша, которых затем осетины ночью переправляли дальше в Турцию. Армянские добровольцы это знали и на дорогах по ночам устраивали на турок засады, почему вокруг города повсюду лежали расклёванные воронами и полузанесённые снегом жертвы армянской мести в ожидании Божьего суда…

    В конце декабря мы с женой переселились окончательно из Саракамыша в Базат в дом богатого осетина Ахмета Хасанова. Аул, расположенный в речной долине, занесённый снегом и зарывшийся своими саклями наполовину в землю, был почти невидим издали и заметить это довольно большое селение зимой можно было только с самого близкого расстояния. Осетины, хотя и вели с солдатами в Саракамыше небезвыгодную коммерцию, но относились к ней с недоверием и презрением, почему в аул к себе не пускали ни под каким предлогом, для чего на окраинах селения день и ночь держали вооружённые караулы. За время войны и революции аул сильно разбогател, так как поставлял до революции в армию скот и продукты, а после переворота скупал за бесценок у проходивших с фронта полков снаряжение, обмундирование и оружие, вплоть до пулемётов и пушек включительно. В смутные дни осени и зимы 1917 года в Саракамыше можно было купить всё, что угодно, у солдат, торговавших оптом и в розницу казённым имуществом. Как говорили тогда, какой-то предприимчивый армянин даже умудрился купить у ревкома и заключить купчую крепость на огромные казармы Елисаветпольского полка, занимавшие в Саракамыше целый квартал города…

    Семья Хасановых жила в обширном полуподземном доме, со множеством служб и внутренних крытых дворов и закоулков под общей плоской крышей, покрывавшей чуть не половину селения.

    Кроме Ахмета и его жены с детьми, в том же доме жили его три брата, отец и два дяди с семьями. Младшему из стариков было 96 лет. Жена Ахмета по библейскому обычаю была раньше женой его двух старших уже умерших братьев, от которых она к нему перешла, так сказать, по наследству.

    Несмотря на свои 30 лет, баба эта имела уже взрослую дочь. Род занятий и жизнь Хасановых были не менее сложны, чем их семейные отношения, и были чрезвычайно таинственны. Ахмет и его братья пропадали по целым суткам, возвращаясь всегда поздно ночью в сопровождении тяжело нагруженных подвод и вооружённых всадников. От нечего делать гуляя по их скотным дворам и конюшням, переполненным лошадьми и скотом, я постоянно натыкался на всё новые и новые подземные помещения, скрытые во мраке, могущие вместить целые табуны лошадей совершенно незаметно и предназначенные, по-видимому, для не совсем чистых целей, так как хозяева очень неодобрительно относились к моему любопытству. Не подлежало ни малейшему сомнению, что до войны аул Базат, расположенный у самой русско-турецкой границы, являлся одним из центров контрабанды, и в этом ремесле семья Хасановых была не последняя.

    Как и среди кавказских осетин, среди базатцев было много христиан, которые теперь, ввиду приближения турок и падения русского влияния, снова вернулись к вере предков. Религия осетин и на Кавказе представляет собой такую амальгамбру язычества, христианства и ислама, что, в сущности, ни к одному из этих верований не относится.

    Кормили нас с женой очень вкусно и сытно какими-то особенными слоёными пирогами с мясом и другими редкостями осетинской кухни. Впоследствии за всё это гостеприимство пришлось довольно дорого заплатить наличными. Связь с Саракамышем мы держали через неких молодых людей из военно-технической части земгусарского учреждения, стоявшего в городе. Там укрывались от военной службы несколько молодых московских купчиков и декадентских поэтов со связями. Мы к ним ездили в гости и игрывали в карты. В условиях революционного времени это была весьма приятная молодёжь, главным образом потому, что напоминала нам милое прошлое и потому, что они, как и мы с Женей, чувствовали себя чужими среди происходивших событий. Кроме нас, в Базате пережидал трудное время некий врач лезгин по происхождению, делавший среди мусульман в эти дни большие деньги практикой. Жену также несколько раз вызывали на эпидемию скарлатины в соседние аулы и татарские селения.