На личную храбрость всадников, конечно, жаловаться не приходилось, и в условиях партизанской войны, где не требовались действия большими строевыми массами, полки Туземной дивизии были на высоте. В отдельных боях, где требовалась инициатива, ингуши не раз выказывали большое хладнокровие, мужество и самую беззаветную храбрость. Отношения между офицерами и всадниками в полках Туземной дивизии сильно отличались, конечно, от таковых в регулярных полках кавалерии. В горцах не было заметно ни выправки, ни раболепства перед офицером, они всегда сохраняли вид собственного достоинства во всех случаях жизни и не считали начальство за высшую расу. Благодаря тому, что ингуши, будучи очень небольшим народом, почти все находятся в родственных связях друг с другом, взаимоотношения в полку базировались не столько на чинопочитании, сколько на уважении старших по годам. Службу в полку ингуши считали за честь, и самым большим наказанием считалось увольнение из полка «в первобытное состояние». Это не мешало отдельным людям время от времени без спроса уезжать на Кавказ, оставляя за себя в полку обязательно отца, брата или кузена. Понятия о дисциплине были также своеобразные, честь всадники отдавали только офицерам своего полка и никому другому.

Первый день моей окопной жизни прошёл благополучно. Днём мы разобрались в расположении нашего сотенного участка и нашли хороший офицерский блиндаж, в котором расположились. Обстрел австрийцами нашего расположения был опасен только на крайнем левом фланге сотни, где окопы упирались в реку. Со стороны неприятеля в этом месте траншеи также подходили к Днестру очень близко, почему оба противника хорошо видели друг друга. Между нами и австрийцами на берегу Днестра была расположена деревушка Самушин, покинутая жителями, куда на ночь оба противника высылали заставы, между которыми каждую ночь происходила перестрелка.

Готовясь к службе в новых условиях, я от нечего делать приучал себя к новой седловке и снаряжению. С этой целью на обозных конях мы с Чуки ездили в город Борщов, недалеко от Волковцов. Горское седло напоминает казачье, однако подушки на нём выше и арчак меньше. Благодаря тому, что всадник возвышается над лошадью, сидя на подушке, простёганной в несколько слоёв, он совершенно «не чувствует» под собой коня и отстаёт от него в движениях. Прыгать на таком седле и вообще брать препятствия, конечно, почти невозможно при этих условиях, да горцы этого и не умеют. Благодаря узости арчака седельные луки настолько близко расположены одна от другой, что всадник, в сущности, не сидит, а стоит на стременах, что опять-таки не очень удобно в больших переходах. При галопе и шаге горское седло ещё туда-сюда, но при рыси оно чрезвычайно неудобно. Под такое седло лучше всего, конечно, иметь иноходца, не имеющего совсем рыси.

Разговлялись мы утром. Черкесы – магометане – несли боевую службу весь это день. Хозяйки, считая нас уже совсем своими – и Пасха у них, и крест на них, и по комодам не шныряют – заговорщицки улыбались и, мигая на своих мужиков, говорили:

– Вернулся-таки с посева…

Что он сеял – не было известно, и не было важно ни ему, ни ей, ни нам.

Своему мужику мы отдали его винтовку.

– Да, ваше б-родие… – опешил тот, – да тогда выпьемте вместях…

Мы выпили «вместях», а хозяйка вытерла рукавом губы и похристовалась. Была Пасха 1918 года.

Первый Кубанский поход – это коллективная Голгофа ХХ века, где распинали не только тела, но и души, где резали, пилили и рубили, взрывали гранатами не только тело человека, а уничтожали и Правду его, и Любовь его, и Родину его, и простое человеческое тепло. Участники этого похода добровольно и по убеждению вступились за добро, и пошли против зла, бросив свою жизнь без раздумий и сожалений на борьбу за освящённую религией и культурой человеческую Истину. Для того, чтобы она не пропала для человека. Это не романтическое восприятие, не плод воображения, созданный волей и сознанием при участии известных чувств, а исповедание большого нравственного подъёма, выше которого невозможно подняться простому смертному на его коротком жизненном пути. Это как бы углубление до отказа организованного индивидуализма, что, в сущности, и составляет основу нашей европейской культуры.

Зима прошла спокойно. Наступила весна 1929 года. Местное начальство больше не беспокоило народ хлебопоставками, никого не арестовывало, молчало про колхозы. По селу ходили слухи, что правительство опасается резкого уменьшения посевных площадей, и поэтому не трогает крестьян. Кооператоры, кроме того, были уверены, что это секретарь Обкома Варейкис сдержал слово, данное Сергею, и намылил головы не в меру ретивым уездным и сельским партработникам. Но житейский опыт предсказывал, что тишина наступила перед бурей. Буря грянула на пасху.

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки – предмет кадетских мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы и ход в него был из помещения второй роты. Здесь в длинных деревянных стойках рядами стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми к ним штыками, на которых висели жёлтые подсумки для патронов. Под каждой винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

Под Рождество 1914 года, после недолгой побывки в Покровском, я подъезжал к унылому и глухому полустанку Павлыш Южных железных дорог, стоявшему одиноко в голой степи. На последнем перегоне со мной произошёл очень глупый инцидент по молодости лет и из-за служебной неопытности. Поезд подходил к железнодорожному мосту через Днепр, имевшему во время войны большое стратегическое значение, почему мост усиленно охранялся. В вагоны каждый раз, когда поезда подходили к предмостной станции, ставились вооружённые солдаты, а все двери и окна закрывались.

Очень распространенный между детьми и не менее гордости и скупости опасный порок — это зависть, или недоброжелательство к ближним. Завистливый человек, возлюбленные слушатели, досадует и терзается, когда ближнему его улыбается счастье, и радуется, когда этот терпит неудачи и несчастия. Омерзительно и возмутительно такое настроение вообще у людей, но в особенности у детей. Посмотрим же, каким образом родители должны подавлять в сердцах детей своих зависть и недоброжелательство.

Прапорщик Куропаткин тоже был петербуржцем и жил на Песках . Гуревича  не окончил и пошёл в ветеринарный институт.
–  Я ходил к Гуревичу, – говорил он, – чтобы собирать там двойки… Даже не всегда знал, в каком я классе: "а" или "б", пятом или шестом…
Мы вспоминали улицы, лавки и скверы, где мы ходили и жили. Греческую церковь, где говели и христосовались с греческими и прочими красавицами, то есть связывали прошлое с настоящим, воскрешая прожитую жизнь.
Это нас сближало не только годами, настроением, тревогами и душевным состоянием, но и как бы общим домом.
– Без рук, без ног, слепой, глухой и немой согласен стать, но хочу остаться живым, чтобы сознавать, что ещё живёшь и понять, что для меня взойдёт мирное солнце после войны, – говорил прапорщик Куропаткин. Он так много давал судьбе и так мало от неё просил.
– Нет, Иван Иванович, сознавать и не мочь, не видеть, и не слышать, и даже не уметь сказать – это слишком! – возражал я и потом, настраиваясь на куропаткинский лад, мечтательно соглашался:
– Ну, там – одну руку… но только левую – куда ни шло, а больше ни-ни… А то и не перекреститься по-христиански… А как же ты будешь любимую обнимать, как узнаешь, какого цвета у неё глаза, какие косы, какой румянец, что она тебе говорит, как она на тебя смотрит?.. Да и как ты найдёшь любимую? Тогда уж лучше ничего и никогда!..

Спал я крепко, но не долго. Не было и середины ночи, как объявили тревогу, и мы, сопровождаемые проводниками, пошли сменять какой-то полк, кажется, Таганрогский, дивизии нашего же корпуса.

Первое время шли, как сонные, но под звякивание винтовок и под нежно-теноровый звук котелков мы разогнали сон и прониклись реальностью, освоив темноту, хотя и не было луны и мало-мальски видимого пути. Шли по тропинкам, без тропинок, по траве, через кусты, лезли в гору и проходили через лес – прямо удивительно, какие опытные проводники нас вели.

Мы выехали из Омска в феврале 1915 года. В эшелоне – четыре роты по 250 штыков в каждой, все вооружённые и с шестинедельным обучением. Все из Тобольской губернии; девяносто процентов – неграмотные; свою волость большинство увидели впервые, отправляясь через неё на войну.

В волости получили они и фамилии[1], но так как волостные мужи познаниями Грота или Даля[2] не обладали, а знакомые слова скоро истощились, они стали фамилевать будущих защитников  Отечества по деревням и выселкам, в результате чего в моей роте насчиталось десятка два Гореловых и столько же Низовых. Те же волостные мужи объяснили моим солдатикам, что они – русские и обязаны воевать за свою Родину – Россию.

Весной 1910 года отец привёз меня из деревни в Воронеж держать экзамен в четвёртый класс кадетского корпуса. В этом городе мне пришлось быть не в первый раз. Мальчиком восьми лет, с матерью и братом, я приезжал сюда, когда мой старший брат поступал кадетом во второй класс. Мать, нежно любившая своего первенца, с большим горем отдавала его в корпус и, не в силах сразу расстаться с сыном, прожила вместе со мной около месяца в Воронеже, в «Центральной» гостинице, близко отстоявшей от корпуса. В качестве младшего братишки я увлекался кадетским бытом и почти каждый день бывал в помещении младшей роты, куда нас с матерью допускали по знакомству.

Раздачу зерна обставили торжественно, с речами, красными флагами и доставкой зерна на дом. Сгрузили два мешка с зерном и у дома Ганны Лободы. Петька, уперев короткие руки в бока рваного полушубка и, наступив ногой на мешок, с торжественным видом ждал жену, за которой пошел Семён. Вскоре она вышла, посмотрела на мужа, подняла мешок и взвалила его на спину Петьки. Второй мешок, не ожидая приказа матери, поднял на плечо Семён и шагнул к двери дома, но на его пути стала мать и приказала им отнести зерно туда, где они его взяли. Мужики, было, заартачились, побросали на землю мешки. Тогда Ганна, схватив сразу обоих за грудки, так встряхнула, что у них щелкнули зубы. При этом сказала, что если они не отнесут зерно назад добровольно, то она запряжет их вместо лошади в телегу и они повезут не только мешки, но и её. И вот с окраины села, к сельсовету, потянулась странная процессия. Впереди длинновязый Семён с мешком на горбу, за ним, поминутно спотыкаясь и скуля, тащился Петька, а следом, нагнув голову, размеренным шагом шла Ганна, глядя себе под ноги.

Кавказская туземная конная дивизия в рядах Российской императорской армии являлась одной из самых красочных боевых частей, принимавших участие в Первой мировой войне. С началом борьбы против большевизма офицеры и всадники дивизии приняли участие в рядах белых армий, и своей кровью запечатлели верность и преданность российским государственным идеям. Так как годы летят неудержимо, и в настоящее время большинство «туземцев» уже перешло в лучший мир, то я взял на себя смелость собрать и редактировать записки и воспоминания участников Первой мировой и Гражданской войн в рядах туземных конных полков, дабы оставить на страницах русской военной печати для потомства страницы бессмертных подвигов Кавказской туземной дивизии во главе с её августейшим командиром.

Быть может, сборник этих воспоминаний послужит в будущем материалом для истории Кавказской туземной дивизии, которую напишут люди, более меня знавшие и компетентные в военном деле.

Всем же соратникам моим по Туземной дивизии, которые прочтут эти воспоминания, я шлю мой братский привет и просьбу прислать, со своей стороны, их воспоминания о службе в дивизии.

После долгих лет военного и голодного лихолетья природа словно сжалилась над горемычным крестьянством и подарила им несколько лет хороших урожаев. Крестьяне ободрились, воспрянули духом, и, казалось, даже посветлели лицами. Амбары ломились от хлеба, во дворах было тесно от скотины, да к тому же были мизерные налоги. Повезло и кооперативу. За два года они рассчитались с кредитом, да еще кое-что прикупили. Этому способствовало то, что они ввели правильный севооборот, тщательную обработку почвы, вносили удобрения, применяли современную технику и сортовые семена. В течение всего сезона радовали сначала глаз дружные и густые всходы, затем правильные ряды высокой нивы и, наконец, крупные, налитые золотом колосья. Причиной тому были не только дружная работа кооператоров и беззаветная любовь к земле, но и на первый взгляд, бескорыстная помощь со стороны заведующего опытной станцией Нечаева.

И вот апрель 1917 года. Февральская революция. Царь Николай II отрекся от престола. В кадетском корпусе идут горячие разговоры, споры. Наш воспитатель, оказалось, был либерально настроен, и отречение царя от престола его очень устраивало. А у нас, мальчишек, была смута. Так вдруг из призыва - «за Веру, Царя и Отечество» вычеркнулось слово - «Царь». Но когда мы побывали в очередную субботу дома, то вернувшись, настроение среди нас было другое и очень разное. Мнение родителей, естественно, определяло и наш взгляд на революцию.