Купить

Идем на восток уж которые сутки. Ночью видны большие костры; в их промежуток идем всю ночь. Песни смолкли. Одна забота опять: пить да вытянуть ноги…

Кроме усталости находит и досада: «Вот ведь немчура: долбит и долбит, и нас здесь, и наших союзников – там. Дать бы сдачи, чтобы закачался! Да чем, когда есть части, где половина солдат стреляет, а другая половина – хлопает в ладошки… Истинный Бог! Ах, какое головотяпство с нашей стороны!..»

Ночью отдыхал в какой-то канаве и промочил ноги. Залихорадило, что еле поднялся, а идти не мог. Перенесли в санитарную двуколку и уложили на носилки, хорошо завернув одеялами. Доктор находился где-то сзади, и меня не осмотрел. У него забота с ранеными, которых никак не может сдать, потому что госпитали отскочили уже раньше, и их не догнать. Оставляет по придорожным домам.

В тепле и монотонной тряске я уснул. Проснулся с рассветом, еще сильно лихорадило. Свою беспомощность я старался разогнать тем, что жевал найденный в кармане шоколад.

В двуколке лежал еще один больной, он метался в лихорадке, сбрасывал одеяла, кричал и храпел. «Вот неладно как! – подумал. – Не даст ни помереть,  ни отлежаться…»

Я встал и начал его укрывать, а потом, увидев, что это простой солдат, начал на него приказно кричать:

– Лежи спокойно! Не ори! Немец – недалеко, услышит.

На солдата даже немец не производил впечатления.

– Матушка… Марфушенька… Боженька… – ныл он исступленно и болезненно. Жалость к нему пересилила жалость к себе, и я уже более-менее ласково успокаивал его:

– Да брось ты хныкать! Боженька и поможет, и все устроит по-хорошему…

Но самому стало нехорошо, и я спрятался под одеяло. Не помню, как всё успокоилось, как я уснул и как уснул солдат. Проснулся от фельдшерского вопроса:

– Ну как вы себя чувствуете, ваше благородие?

– Трясёт, трясёт, как под ураганным огнём.

Санитары выволакивали моего спутника.

– Что с ним?

– Кончился, – равнодушно ответил фельдшер.

Через откинутый брезент я видел, что уже рыли яму. Остановка была в большом лесу; яма не была глубже аршина. В неё и сложили кончившегося солдата, которого я ещё несколько часов тому назад хотел побить за нарушение тишины.

Отцу Павлу даже не сообщили, что надо перекрестить новую солдатскую яму; это сделал фельдшер, а санитар лопатой провел крест по болотной земле.

– А от чего он умер?

– От холерины…

Моя лихорадка началась с удвоенной силой. «Я ж его тряс, укрывал, руки чуть ли не связывал, шоколад ел… Конечно, заразился…» – думалось мне, и от этого стало еще тоскливей.

Большой привал. Подошли Куропаткин, фельдфебель и Горячев. Чтобы демонстрировать бóльшую причастность к жизни, Куропаткину наказал насчет роты и, кажется, даже дельно. Фельдфебелю – про распорядок на новой позиции. А когда первые двое ушли, Горячеву сознался, что дела мои уже тамошние: захватил холеру.

– Може, тифу? – переспросил Горячев.

– Нет, холеру… Вон солдат со мною ехал… Уже закопали.

Горячев сокрушенно  смотрел на меня через плечо и, я знаю, очень хотел бы меня заменить собой или, по крайней мере, заплакать.

– Только ты не пиши своим и моим, что я кончился от холеры. Напиши, что какой-нибудь десятипудовый снаряд разорвал меня в клочья…

Горячев отвернулся и, совершенно расстроенный, ушел во взвод.

Остался один. И мне стало невыносимо жалко себя. Не оттого, конечно, что теперь весна в самом разгаре, а мне приходится умирать, а оттого,  что эта смерть от хо-ле-ры. «И любили-то все меня недостойного, хо-лер-но-го…» А я все время мечтал и надеялся на нарядную смерть в бою.

Эта тонкая перегородка между жизнью и смертью мне уже кажется не священной, а просто заразной…

Двуколка опять трясется, а я – вдвойне. Принял порошки, и сон находит тяжелый, с теневым или смертным оттенком. Отходит, испаряется душа, которая пыталась спасать душу России… Пушинка-облако… И где – огненное, спасительное средство против всех бед и болезней – девичья любовь?.. Напрасная… Все напрасно.

Но светлый бред как-то отогнал чёрное наваждение. Человек полагает, а Бог располагает. Я не умер, а проснулся в полковом околотке, в деревне Вишеньки-Вельки.

Потянул руки, ноги –  все было в порядке. Вздохнул глубже – тоже без боли. Потер руки – лихорадки не было. Только какая-то особая усталость, будто вернулся очень издалёка. Смерили температуру, оказалась 38, а было невероятно легко и приятно, будто температура нормальней нормальной.

«Вот тебе и холера! – снисходительно подумал.  – Не берёт и холера, значит, еще поборемся».

И хорошее настроение очень согласно зааккомпанировало  розовеющим вишням в саду околотка. Недалеко и взвод полка со взводом ординарцев и знаменным взводом.

Доктор Догадкин[1] умеет не только лечить, но и бодрить:

– Два-три дня и тогда – хоть в атаку!

– А нельзя ли завтра?

– Ни в коем случае! Самый никудышный немец заколет, как кильку…

В этот раз немцы не дали обычной передышки. На другой же день начали работу своим огненным тараном.

Наши позиции тянулись по взгоркам, вырытые в песке и известняке; они рельефно обозначались, будто нарочно приготовленные для вражьего показа.

Огонь открыли разом из всех батарей: мелких и крупных. Земля закачалась, как пьяная, что чувствовалось и за три версты. Из-за угла околотка я в бинокль наблюдал, как снаряды рвались и метались по белым окопам. Дым все крепчал и не спадал, пыль все новым и новым вихрем взлетала к небу, закрывая наблюдение и позицию.

Наверно, с час молотили по позиции, затем огонь перенесли в тыл, и немецкие цепи пошли в атаку. Пошли, как говорится, шутя и играя, победно и стройно, подобрать сбитые яблоки или собрать вырытую картошку.

Их встретили отдельные выстрелы. А потом вдруг заработала пара пулеметов. В одном я как будто узнавал  горячевский «Шварцлозе»[2].

Немцы – гордые тевтоны – легли, затем поддались «на цурюк»[3]. Им было очень неловко. Они за это рассердились. Огонь, разворотив тыл, перебив знаменщиков и ординарцев, опять вернулся к окопам и долбил, долбил без устали и передышки.

Естественно, что их кроме собственной неловкости разобрала и злость: русские, засыпанные огнем, как картофельное поле суперфосфатом, смеют огрызаться!

Тяжёлая артиллерия не стреляла по-военному, а буквально, по-заводскому, накрывала позицию огненными железными плитами. Говорили, что Макензен истратил двести тысяч снарядов на наш корпус. И когда во второй раз вышли из леса…

Но этого я уже не видел. Меня позвал командир полка.

– Как здоровье?

– Отлично, господин полковник!

– Сможете ли за пять часов пройти тридцать километров, чтобы спасти полковое знамя: мы окружены, и свободна только лесная дорога к Дальничу… – Он показал дорогу на карте. – Знаменный взвод почти весь погиб от тяжелого снаряда. Десять человек и унтер-офицер – это все…

Меня опять бросило в жар, но в какой-то радостно-готовный.

– Пройду, господин полковник!..

– Ну, счастливого пути! А что такое знамя – вы сами знаете…[4]

Забежав в околоток, я через минуту уже бросился в пшеничное поле, чтобы по межам выйти к лесу. Знамя в чехле за оба конца несли два солдата. Шли мы чуть ли не вприпрыжку, перескакивая канавы и луговые кочки. Вон у дороги – два наших тяжелых орудия и вокруг разбросано штук двадцать снарядов. «Не стреляли, чтобы не навлечь на себя огонь», – горько думаю я, не пытаясь найти другое объяснение. Я знаю, что так думают и солдаты, тем более что орудия уже берутся «на задки». Налегке, значит…

Вбегаем в лес, это еще как бы предлесье с молодым сосняком. Переводим дух, мы не в поле неприятельского наблюдения, даже с аэростата. Я смотрю на унтера, на солдат – надо познакомиться.

– Что, ребята, есть еще силы?

– Так точно! На неделю еще хватит! – смеются.

Значит, у «ребят» силы есть. Я думаю: героизм сияет подлинным светом, когда он прокалился бедствием и действительной военной правдой. Пусть бесцельно вот за эти два месяца полегла пара тысяч наших полковых соратников, но полегли честно, без ропота, голой грудью прикрыли Отечество, беря врага на измор, на усталость, на невозможность своим военным порядком осилить наш военный беспорядок. Мы сильны своей слабостью, которую не одолеть никакой организованной и выдуманной силе! Наше – естественное, а их – искусно построенное, и никакие постройки не вечны…

И вот, когда меня одолевали такие высокие мысли, предо мной предстал старший адъютант штаба дивизии, во всей своей аксельбантовской красе.

– Подпоручик, вытащите своими людьми из песку автомобиль начальника дивизии! – голос приказный, почти что переходящий в крик.

– Господин капитан, имею особое задание командира полка, поэтому не имею права задерживаться и растрачивать силы солдат.

– Именем начальника дивизии – приказываю! Или я вас застрелю на месте!.. – перешел в истерику старший адъютант и выхватил револьвер.

– Унтер-офицер! – закричал он далее, – я арестовываю этого офицера, не исполняющего приказания начальника дивизии, отберите у него оружие!..

Мысль, не привыкшая к работе с тыловыми положениями, скакала быстро и так же быстро приняла решение.

Унтер-офицер подошел ко мне.

– На руку! – скомандовал я, и унтер выбросил штык в сторону капитана. Но команды «коли» не последовало: капитан с висевшим на шнуре револьвером отошел.

– Отставить!

И затем:

– За мной! Шагом марш!

Еще крепче сжали солдаты древко своей святыни, из-за которой более двухсот лет бились, под которой умирали, кололи врага и самих кололи и которое являлось символом полковой чести и непобедимости. Пусть и смерти, но бессмертной! И не нам, значит, его бросить в грязь, потерять.

Идем быстро, отдыхаем жадно. Жажду утоляем у многочисленных ручьев и источников.

О случае с капитаном даже не говорим: тыловое дело, тем более что капитан даже не оперативный.

В пути мы уже пять часов. Из окружения, кажется, уже вышли: выстрелы где-то сбоку и сзади.

Находит вечер. Но вот лес кончается, и мы видим деревню. Это – Дальнич.

Деревня переполнена войсками. Преобладают конные и обозы.

Находим халупу. Под голову – знамя, и мы спим, как убитые, нас даже не потревожили тысячи изголодавшихся блох, так как мы попали в какой-то блошиный склад.

Наутро разыскали командира полка с остатками полка. Из четырех батальонов теперь четыре сводные роты. Опять погорели, как солома. Полегла молодая жизнь, не доев своего куска хлеба, не допев своей песни…

Пол моей роты живы. Жив и фельдфебель, и Горячев. Он улыбается больше, чем по-пасхальному, как будто жена ему родила тройню. Я их целую, моих дорогих боевых братьев! Это несколько  по-женски, но если не изойду в поцелуе, чувствую, что расплачусь и выйдет по-детски.

Командир полка возмущен дивизионным капитаном и сегодня же об этом доложит начальнику дивизии. Он понимает нас, но в дивизии нас уже не понимают. Своему капитану (незаменимому!) начальник дивизии, конечно, глаз не выклюет, а меня дивизия будет клевать два года…

И поделом: не заводись с теми, у кого аксельбанты…