Купить

Занятие Предместья не принесло победителям ожидаемого удовлетворения: словно вода сквозь сито утекли москали из их тисков, и опять гудели нацгвардейцы о том, что «командиры предали и договорились с сепаратюгами». Правда, раненых своих последние забрать не успели: их вместе с тяжело контуженым хирургом добили сразу.

Сенька Головатый вразвалочку расхаживал между уложенными в два ряда страшно оскаленными, изуродованными телами, щерил желтые зубы, сплёвывал и фотографировал каждый труп, приговаривая: «Ось, вам, сволочи кацапські, отримуйте. На хріна ви приперлися сюди? Могли б ще пожити! А раз на нашу землю прийшли, то в ній і залишитеся. Всіх вас і ваших посібників, і шлюх ваших в неї зариємо! Це вам за наших братів! Це вам за Сивоконя!»[1]

Нацгвардеец Сивоконь в мирной жизни был заведующим гей-клуба и носил кличку «Ляля». «Лялю» убили несколько дней назад. Герою были устроены торжественные проводы с проникновенными речами сослуживцев, а затем не менее торжественные похороны на малой родине с гражданской панихидой в Доме офицеров, почётным караулом  и военным оркестром.

Лёнька, конечно, участвовал в проводах, как и все, но в глубине души был убеждён, что таким, как Сивоконь, в армии не место. Да и таким, как Сенька – тоже. Кто таков был этот Сенька? Вырос в детдоме для умственно отсталых и лишь два года назад вышел «на волю» со справкой о лёгкой степени олигофрении. До майдана сперва болтался без дела, голодал, потом спутался с Сивоконём, обеспечившим ему «усиленное питание», ну, и наконец, вошёл в число героев майдана, умело метая «коктейли Молотова» в сотрудников «Беркута». Можно было бы недоумевать, зачем олигофрена взяли в армию, если бы совсем недавно не выяснилось, что сам председатель Совбеза, славный комендант майдана также имеет справку о «лёгкой степени умственной отсталости». Если Совбезом дебилу рулить можно, то уж воевать-то и подавно?

Впрочем, воевать Сеньке не нравилось. А, вот, расправляться с безоружными – тут он среди первых был. И раненых добивал с особым удовольствием… Застав его за проведением жуткой «фотосессии» в маленьком помещении, кажется, насквозь пропитавшимся запахом крови, Лёнька не сдержался:

- Ты что, совсем утырок?! Это же раненые! На хрена их было кончать?!

- А що ж, зазря, чи що, хлопців клали і захоплювали позицію?! Раз ті суки, що на двох ногах і з зброєю, витекли, так вже тим, що залишилися не жити![2]

- Видимо, доктора тебе сильно польстили, когда дали справку о «лёгкой степени», олигофрен долбанный.

- Пащу заткни, а то і тебе закінчу! – зло блеснули глубоко посаженные глаза. – За сепаратюг впрягатися, падлюка?![3]

Не дожидаясь, пока Сёмка перейдёт от слов к действиям, Лёнька сам выхватил пистолет:

- А ну пошёл вон отсюда, а то я тебя сам кончу! Такие, как ты, только марают славу нашей страны!

- Проявився, зрадник… - угрожающе прошипел Сёмка. – Я завжди знав, що ти ворог. Стривай, я тобі це пригадаю![4] – и всё-таки вышел, пятясь, из помещения, не сводя с Лёньки ненавидящих глаз.

Оставшись один, тот почувствовал нестерпимую тошноту от вида мёртвых тел, от чудовищного запаха, заполнившего пространство. Часть убитых погибли в бою, и были перенесены сюда. Других добили Сёмка сотоварищи. Все ли они были сепаратистами и сражались против Украины? Несчастный врач уж точно не держал оружия в руках, а лишь выполнял свой долг. А его, как и остальных, добили выстрелом в голову. Зачем? К чему нужна эта безумная жестокость? К чему разрешать творить расправу без суда и следствия людям с тяжёлой психической патологией?

Лёнька ни разу не видел пленных украинских солдат, которых бы убили, запытали сепаратисты. Зато нацгвардия не отказывала себе в «удовольствии» поизмываться над теми, кто не мог дать им отпора. В соседнем посёлке, где квартировал теперь один из батальонов, недавно изнасиловали двух девчонок тринадцати и пятнадцати лет. И что же? Никакого наказания преступникам. Нехорошо, мол, конечно, но бывает такое на войне: осерчали хлопцы да хлебнули лишку.

И так-то – новое государство строится? То самое – справедливое, правовое, свободное? За которое на майдане стояли и погибали? Нет, так не может, не должно быть. Просто потому, что собирается всегда только то, что сеется. А сеялся – беспредел… И зрелище оного на каждом шагу всё чаще заставляли вспомнить мужичка-резервиста с его искренним советом:

- Тикал бы ты отсюда как можно скорее. И чего тебе, дурню, дома не сиделось?

- А тебе чего не сиделось?

- Да меня как-то спросить забыли: поставили в строй и пригнали сюда. И назад ворочать не собираются. Баба моя с детьми еле концы с концами сводит, а я тут башку свою подставляю за парашину ж…у и за ляшкин х…! Да шоб они сдохли все!

- А чего ж не драпаешь?

- А твоих заградотрядовцев стремаюсь. Парнишку-то, десантника, что против ополченцев воевать не захотел – того, хряпнули ваши. И не здесь, не на фронте, в родном городе достали и подкараулили!

- Всё ты врёшь! Российской пропаганды наслушался! Добро, что перед тобой я, другой бы за такие речи!..

- Во-во! Пулю в башку вкатил – знамо! Демократы, мать вашу… Молодой ты ещё, что с тебя взять. Ничего, налюбуешься ещё на эту «войну освободительную». А там смотри, чтоб тебе чего куда не вкатили свои же.

Недели через две после того разговора рассерженный резервист всё-таки исчез. А с ним – ещё четверо. Объявлено было, что они дезертировали. Но как неведомо откуда налетающий дымок ходили слухи, что «всё не так однозначно», что положили мужиков свои же…

До сего дня не верил в то Лёнька, не хотел верить. А, вот, теперь на очередную расправу, да в Сёмкины ненавистью испепеляющие глаза посмотрев, усомнился. Такой-то дебил, пожалуй, не задумался бы мужиков кончить. А ведь он не один отмороженный…

Внезапно Лёньку стала бить крупная дрожь. На шее одного из полуобнажённых тел с изуродованным до неузнаваемости лицом он увидел до боли знакомый предмет: маленький, искусно вырезанный деревянный крестик… Два таких креста сделал всегда увлекавшийся резьбой брат Олег ещё лет десять назад: для себя и для Лёньки. Лёнька хоть и не верил, но подарок братний носил и теперь судорожно выволок его из-под одежды, сверяясь: нет сомнений – тот самый крест!

Лёнька глухо застонал, согнулся, точно пронзило его насквозь, уткнулся головой в окровавленную грудь убитого:

- Как же это? Как же? Мы же поклялись! Так не должно было быть!..

Но мертвец уже ничего не мог ответить на все горькие Лёнькины вопросы. Утерев слёзы, он прошептал:

- Прости меня, братку… Не хотел, не хотел я, чтоб так было… Правда, не хотел… - и, шатаясь, побрёл прочь.

Вот, они – «сепаратюги», «клятые москали». Вот, чья кровь теперь на всех и на нём, Лёньке, среди прочих. Заметив, что руки его в крови, он стал лихорадочно вытирать их об одежду, но стало лишь хуже – точно весь теперь в братней крови был.

Невдалеке что-то горело, рвались к палящему солнцу клубы смоляного дыма. То там, то здесь слышались одиночные выстрелы. Победители обходили уцелевшие дома и выгоняли из них всех обнаруженных мужчин – «для отправки в тыл на следствие». Что такое «отправка в тыл», Лёнька теперь смутно подозревал и, увидев, как трое нацгвардейцев гонят тычками мужика лет шестидесяти с немалым хвостом, грозя ему автоматом и не обращая никакого внимания на голосящую позади старуху:

- Крокуй, кацапське кодло! А ти писок, поки тебе саму не опреходовалі![5] – решил вмешаться:

- Какого хрена вы делаете?! Какой это сепаратист?! Он же старик!

- А нам яке діло? Не хрена було з сепаратюгамі екшаться! Нехай тепер відповідає![6]

- Отпустите его, хлопчики! Не виноваты мы ни в чём! Пожалейте! У него же два инфаркта уже!

- Та хоч десять!

- Звери вы, что ли, совсем?! – заорал Лёнька. – Это наш народ, наши граждане, находившиеся под оккупацией сепаратистов! Мы их освободить пришли или что?!

- А ти що тут розпоряджаєшся? – раздался издевательски-злой голос неведомо откуда явившегося Сёмки. – Ти рядовий боєць чи генерал? Тягніть, хлопці, це падло далі. У нас наказ є![7]

- Хлопцы! – дед рухнул на колени. – Не погубите! Мы со старухой всё это время из подвала не вылезали! Мы такие же украинцы!

- Раніше треба було думати, раніше[8], - злорадно ответил Сёмка и, прежде чем кто-либо успел опомниться, выпустил в несчастного пленника автоматную очередь.

Дед рухнул на землю, сразу побагровевшую от растекающейся крови. С воплем бросилась к нему его жена. Конвоиры растерянно переглядывались.

- Ну всё, утырок, - прохрипел Лёнька, в бешенстве оттого, что не мог даже набить мерзавцу морду из-за наставленного теперь уже на него автомата, - ты нежилец!

- Це ми ще подивимося, хто з нас нежилець![9]

Задыхаясь от бешенства, Лёнька бросился к комбату, надеясь, что Гетман непременно остановит это кровавое безумие. Командир уже успел расквартироваться в одном из уцелевших домов. Вальяжно развалившись на диване, он курил что-то странно пахнущее. Дежурный сперва не хотел пропускать Лёньку, но тот, разгорячённый всеми горькими событиями этого проклятого дня, отпихнул его и шагнул в комнату:

- Пан Гетьман, дозвольте звернутися!

«Пан» - это обращение было введено в батальоне самим командиром, и скоро, поговаривали, должно было стать уставным во всей украинской армии.

Комбат скосил на вошедшего мутные, нездоровые глаза:

- Чого тобі, Лео?

- Мені поговорити! – не очень-то владел Лёнька мовой и редко говорил на ней, но с Гетманом иначе никак нельзя было.

Гетман сделал знак дежурному уйти и лениво уселся на диване. Взгляд его странно блуждал, а движения были замедлены:

- Ну, говори…

- Пан Гетьман, потрібно негайно зупинити це свавілля! Ми ж плямувати вигляд усієї Національної Гвардії!

- Про що ти, власне?

- Як про що?! Розстріляні поранені! Вбиваються мирні жителі! Старики! Просто так! Потіхи ради!

- Що поробиш, Лео, це війна.

- Війна?! Ні, Степан, - вспомнив дружбу детских лет, Леонид обратился к комбату по имени. – Ні, це не війна. Це вбивство, злочин. І воно має бути зупинено!

- А ти як би хотів, Лео? Велика Україна з кривавої купелі народиться, лише омита кров'ю ворогів, кров'ю москалів вона підніметься на належну висоту! Ми повинні знищити москалів, знищити їх смердючу Московію - в цьому наша історична, космічна, якщо хочеш, місія.

- Тут не Московія, пан Гетьман. І старий, якого щойно застрелив дегенерат Сьомка, не була Москалем, а українцем!

- Це нічого не значить. Ті українці, що живуть на сході, отруєні москальською заразою, вони ніколи не будуть справжніми патріотами України. Вони можуть тільки прикидатися, вивертатися, що врятувати свої шкури, і при цьому чекати, що Московія розчавить нас, - Гетман нехорошо усмехнулся, облизнул сухие губы. – Але цього не буде! Ми не доставимо ним цієї радості і знищимо їх усіх, якщо це буде потрібно!

- Навіть дітей і жінок ?!

- Малолітніх заберемо і виростимо українцями.

- Ти збожеволів! – воскликнул Лёнька, отступив на шаг. И сам удивился, отчего только теперь пришла ему эта мысль? Ведь то же самое говорил Гетман и прежде…

- - Прикуси мову. Ми не в таборі, не забувай.

Нехорошо смотрели мутные глаза, кривились пересохшие губы… Да что это всё курит он? Ведь не сигареты простые… Запах странный, травяной… Вот оно, значит, как! Он ещё и наркоман обдолбанный! Ну, с таким комбатом весь батальон в банду головорезов превратиться! А он, Лёнька, в соучастника…

- Пан Гетьман, я не готовий знищувати ні старих, ні жінок, ні беззбройних людей. Я солдат, а не вбивця, - отчеканил, набрав воздуху в грудь.

- Справді? Ти вже ні дезертирувати Чи зібрався, солдат? А то дивись. У нас з дезертирами розмова такий же, як з москалями.

- Ні, не зібрався. Але прошу перевести мене в інший батальйон. Служити разом з дегенератом Головатим я надалі не бажаю.

- А наших бажань батьківщина не питає. А тому засунь їх собі сам знаєш куди і повертайся до виконання своїх обов'язків.

- Але пан Гетьман!..

- Пішов геть, я сказав![10] – лицо комбата передёрнула нервная судорога.

Ничего не оставалось, как подчиниться. Выйдя от Гетмана, Лёнька задумчиво побрёл по улице, пытаясь собраться с мыслями. Ему тяжело было видеть сожжённые дома, горькие памятники чьей-то уничтоженной жизни. Сожжённые дома, сожженные машины, чёрные, обугленные деревья… А, вон, у забора детский велик лежит. Жив ли тот, кто на нём катался? Даже на улице никуда не деться от трупного запаха. Да и как не быть ему, если, пожалуй, ещё не все тела и найдены? Там, в центре, с землёй сровнены целые пятиэтажки… Сколько людей под ними?

В закатных лучах дорогу ему перебежала тощая собака, тащащая в зубах что-то большое… Лёнька присмотрелся и вздрогнул: оголодавшее животное тащило в своё логово обглоданную человеческую ногу. Собака покосилась на побледневшего Лёньку, глухо зарычала и исчезла в проулке. Он же рухнул на колени и схватился за живот: его рвало.

Ночью победители отмечали первый крупный успех, уже предвкушая скорое взятие Города, этого анклава сепаратистов, сделавшегося ходячей притчей по обе стороны фронта. Пьяные песни и крики огласили несчастное Предместье. Слушая их, Лёнька решился. Нельзя больше участвовать в этом безумии. Нельзя убивать невинных. И пропади пропадом слава Украины, если слава эта будет основана на такой страшной крови.

Лёнька решил уйти. До Киева добраться возможности не представлялось – оставалось одно: сдаться в плен в надежде, что хотя бы на той стороне остались люди. Некоторое время он думал, взять ли с собой автомат, и в итоге оставил его. Без автомата пришёл, без него и уйдёт. К тому же ничьей крови он больше проливать не хотел.

По дороге Лёнька не пошёл, боясь встретиться со «своими», а покрался огородами, таясь, надеясь под покровом ночи одолеть то невеликое расстояние, что отделяло Предместье от Города.

Он успел пройти совсем небольшой отрезок пути, когда прямо перед ним вспыхнул яркий огонь. Когда ослеплённые светом глаза вновь обрели зрения, то встретились с маленькими, источающими ненависть глазами Головатого. Он стоял перед Лёнькой, светя ему в лицо фонарём, и ухмылялся. Позади замерли ещё двое с наведёнными на него автоматами.

- Ось, гнида, - ощерил зубы Сёмка, смачно сплюнув, - я ж попереджав, що закінчу тебе. Що, погуляти вирішив і заблукав?[11]

Все трое заржали.

- Нет, с такой гадиной, как ты, немочно стало по одной земле ходить!

- Вон як! Нічого, вже недовго залишилося. Ставай на коліна, сука![12]

- Обойдёшься!

- Хлопці, ну-ка, поясніть йому!

Хлопцы дали очередь Лёньке по ногам, и тот с криком рухнул на землю.

- Так-то краще, - хохотнул Головатый. – А тепер кінчати тебе буду[13], - добавил, доставая пистолет.

В тускнеющей от боли памяти мелькнула мысль: автомат-то оставил, а про гранату забыл! Она и теперь ещё в кармане… Успеть бы только…

- Что ж ты, Сёма, даже военному трибуналу не доверяешь, даже командиру собственному? Кто тебя поставил творить расправу?

- Україна, хто ж іще! У моїй країні, москальська б...ь, таким, як ти, не місце![14]

- Вот, в этом, Сёма, я с тобой согласен! – прохрипел Лёнька и выдернул чеку…