Меню сайта
Категории раздела
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
 У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского полотна, узором тканная, с красной каймой и длинными вишневыми кистями; салфетки к ней положены тоже белые в красную клетку с темно-бордовой бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской короной, потрешь ободок, чокнешься - звенят, как малиновые колокольчики. Серебро столовое положили с вензелями, фамильное... Слава богу, хоть столовое убранство да сохранилось.
Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан в петлицу продел. Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у мирского быка, подбородок, в плечах не обхватишь, раздался, как старый осокорь. Свои седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом прошелся перед зеркалом. - Папка жених! - прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя красавица с темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в огромный пучок. На ней было зеленое шумное платье, с белым кружевным передником, в котором она прислуживала за столом. Даже Ефимовна, тоже крупная, как хозяин, старуха с темным усталым лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой на груди. И только один Сашка оделся по-простецки - он был без пиджака, в батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами. Он привел с собой Бабосова да Успенского с Марией, явились прямо с бегов. - А-а, рысаки прикатили! - приветствовал их на пороге Михаил Николаевич. - Ну, кто кого объегорил? - Вон кто виноват, - кивнул Саша на Успенского. - Знаток конских нравов. - Проигрались? - Васька Сноп подвел... Задергал, стервец, жеребца, - оправдывался Успенский. - У меня чутье верное: я еще на разминке видел - Квашнин маховитее. - Эге... А мы, дураки, верили тебе, - с грустью сказал Саша. - А вы что, играли скопом? - спросил Михаил Николаевич. - Меня прошу исключить, - сказал Бабосов. - Я за компанию люблю только пить водку. Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней: - Она мила, скажу меж нами!.. - продекламировал, ловя ее за локоть. - Коля, не дури! У меня поднос. Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил: - Я хотел под ручку, а мне дали поднос. Анюта с Машей расцеловались. - Уж эти лошади... Мы вас ждали, чуть с голоду не померли, - надувая губы, говорила Анюта. - И все это надо съесть? - спросила Мария, оглядывая полный стол закусок. Тут и балык осетровый, и окорок, и темная корейка, и селедка-залом толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры... - Еще индейка есть и сладкое, - сияла, как утреннее солнышко, улыбкою Анюта. - И пить будем, и гулять будем, - кривлялся, притопывая вокруг стола, Бабосов. - Дети, за стол! - басил старик. - Мать, занимай командную высоту! - Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки... Пили шумно, с тостами да шутками... Засиделись до позднего вечера... Собрались не столько в честь праздника, сколько по случаю Сашиного поступления на работу. Почти два года проболтался он безработным после окончания педагогического института. В ту начальную пору нэпа, когда он поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная комиссия, не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед носом таких вот, как он, "протчих элементов"; зато уж в двадцать восьмом году ему, сыну бывшего дворянина, с новым советским дипломом в кармане пришлось не один месяц обивать пороги биржи труда. "Ваша справка на местожительство?" - "Пожалуйста!" И справка и диплом - все честь честью. Раскроют, глянут - пожуют губами, а взгляд ускользающий: "Придется подождать... Ничего не поделаешь - безработица". "Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять меня? - досадовал Саша в минуту душевной слабости. - Долго дремала твоя совесть... И не просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе - сын крестьянки... Сирота. Совсем другое дело". Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила Николаевича... И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже не было. Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал осваивать новое ремесло - точить колесные втулки да гнуть дубовые ободья. Благо силенка была, в батю уродился. Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки с зерном, пахал, косил и метал стога. Рано ушедший в отставку в чине подполковника, он свыкся с крестьянской работой и не очень переживал потерю старого поместья. "Идешь мимо барского дома, а сердце, поди, кровью обливается?" - спрашивали его мужики. Только отмахивался: "Э-э, милый! Чем меньше углов, тем забота легче... Главное - руки, ноги есть, значит, жить можно". Но за детей переживал... Анюта после окончания школы сидела дома, и Саша домой приехал... Редкие налеты его на уроки в какую-нибудь школу (ШКМ) или в ликбез отрады не давали. И вдруг вот оно! Стронулось, покатилась и наша поклажа... И мы поехали. Взяли Сашу на пятые - седьмые классы, историю преподавать. В новую школу второй ступени. Как же тут не радоваться старикам? Как же тут было не загулять? - Ну, омочим усы в браге! За народное просвещение... - поминутно говаривал старик, поднимая рюмку и чокаясь ею... Хотя пили они водку и, кроме графина с домашней вишневой наливкой, никакой браги на столе не было, но этот шутливо-торжественный тост вызывал шумное одобрение молодежи: - Подымем стаканы! - Содвинем их разом! - Да здравствует Степановская десятилетка! И только Ефимовна укоризненно качала головой: - Пустомеля ты, Миша... Ни браги у тебя, ни усов... Когда ты успел нализаться? - Ну, хорошо - браги нет... Ладно. А просвещение есть у нас или нет? - вытаращив глаза, спрашивал Бабосов. - Просвещение-то вы не будете отрицать, Мария Ефимовна? - Перестань дурачиться, - толкал его в бок Успенский. - Вот видите... Я подымаю вопрос о наших достижениях, а он меня под девятое ребро. Прошу зафиксировать... - Коля, достижения наши налицо, - сказала Мария. - Те, кто о них спрашивает, значит, сомневается. А всех, которые сомневаются, бьют. Стало быть, ты получил по заслугам. - Ладно, я колеблюсь. А он за что получил синяк? - указал Бабосов на Сашку. - Он же незыблем, аки гранит. - Я пострадал за веру, царя и отечество, - обнажая крупные, ровные, как кукурузный початок, зубы, улыбался Саша. Михаил Николаевич погрозил многозначительно ему пальцем. - За богохульство дерут уши. - Так нет же бога... Стало быть, и богохульства нет, - сказал Бабосов. - А ты почем знаешь? - удивленно спросила Ефимовна. - Доказываю от противного: говорят, бог есть высший закон... Гармония! Согласие?! Разум вселенной! Нет ни закона, ни гармонии... И разума не вижу. И какой, к чертовой матери, разум в этой подлунной, когда все, точно очумелые, только и норовят друг друга за горло схватить. Если человек сотворен по образу и подобию божьему, то кто же сам творец, когда он равнодушно зрит на это земное душегубство? - Это сатана людей мутит, - ответила Ефимовна. - При чем же тут бог? - Святая простота! - Бабосов растопырил пальцы и потряс руками над головой. - Как у нас все разложено по полочкам для спокойствия и удобства. Вот человек в поте лица добывает хлеб свой. Красивая картина, это лежит на чистой полочке, под богом. Вот человек берет из кармана ближнего своего, да мало того - на шею сядет ему, да еще погоняет. Это нечисто, от сатаны... А если он сегодня добывает хлеб свой, а завтра берет дубину, ближнего своего из жилища гонит - это как, по-божески, по-сатанински? - И все-таки верить нужно, - сказал твердо Михаил Николаевич. - Без веры нельзя. - Да во что верить прикажете? - Ну как во что? В торжество добра. В отечество, наконец. - Ах, в отечество! - подхватил с каким-то радостным озлоблением Бабосов. - А точнее? В настоящее отечество? В будущее? Или в прошлое? Искать залог будущего расцвета в глубинах веков, так сказать? В историю верить, да? - А что история? Чем она тебе не по нутру? - багровея, спросил Михаил Николаевич. - Вся наша история - длинная цепь сказок, разыгранных обывателями города Глупова, - ответил Бабосов. - Молодой человек, не извольте забываться! - Михаил Николаевич повысил голос и тяжко засопел. - А то что будет? - Бабосов сощурился. - Я укажу вам на дверь. - Отец, это не аргумент в споре, - вступился Саша за Бабосов а. - Так мне продолжать или как? - спросил Бабосов. - Как хотите, - хмуро ответил Михаил Николаевич и налил себе водки. - Если про историю города Глупова, то лучше не надо, - ответил Успенский. Бабосов с удивлением поглядел на него: - А где же взять нам другую историю? Другой нет-с. - Есть! Есть история... Да, изуродованная, да, искалеченная, но это великая история великого народа. - Великая?! Пригласить на царство чужеземцев - володейте нами! Акция великой мудрости, да? Великого народа?! Двести лет гнуть спину под ярмом татар, посылая доносы друг на друга, - признак мудрости и величия? Ладно, бросим преданье старины глубокой и темную неразбериху междоусобиц. Возьмем деяния великих государей... Первый из них - Иван Грозный, душегубец, эпилептик, расточительный маньяк, безумно веривший в свою земную исключительность... Ради утверждения собственного величия жил в неслыханной роскоши, ободрал пол-России, вешал, казнил, голодом морил... Проиграл все войны, потерял приморские земли, вновь обретенную Сибирь. Второй последовал за ним - слабоумный, юродивый, годившийся разве что в церковные звонари. Третий великий государь... Он же первый свободно избранный царь на Руси. Кто ж он? Детоубийца, клятвопреступник, манипулянт. "Какая честь для нас, для всей Руси - вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач". Может, хватит для начала? Или дальше пойдем!.. - Коля, да ты прямо как наш лектор Ашихмин из окружкома, - воскликнула Мария. - У тебя талант... Тебе не математику преподавать... умы потрясать надо. - Не умы, а воздух сотрясать. Старые песни новых ашихминых. Хорошо их распевать перед теми, кто плохо знает свое отечество, - сказал Успенский. - Ну, допустим, Пушкина-то не отнесешь к плохим знатокам отечества, - усмехнулся Саша. Эта реплика точно подхлестнула Успенского. Он встал, легко отодвинул стул и, чуть побледнев, как-то вкось метнул взгляд на Сашу и обернулся к Бабосову. - Пушкин тут ни при чем. У Пушкина была своя задача - наказать гонителя своего, Александра Первого, с нечистой совестью заступившего на трон. "Да, жалок тот, в ком совесть нечиста!" Вот кредо Пушкина. Однако истинный Борис совсем другое дело. Во-первых, он такой же татарин, как я киргиз. Его дальний предок Чет пришел из татар служить на Русь. За двести с лишним лет до рождения Бориса. От Чета произошли, кроме Годуновых, и Сабуровы. Но никто их татарами не называл. И вряд ли Василий Шуйский мог бы попрекнуть Бориса, что он женат на дочери Малюты Скуратова. Ведь на другой дочери Малюты был женат не кто-нибудь, а брат того же Василия Шуйского. Да и стыдного тут ничего не было: Скуратовы-Бельские были старинной боярской фамилии. Конечно, Малюта был опричником... Но ведь и все Шуйские служили в опричниках. Все. А вот Борис Годунов отказывался идти в погромы. Отказывался, хотя рисковал головой. А это что-то значило в те поры. Вот вам исторические факты о нравственном облике царя Бориса. Что же касается его царствования, оно не нуждается в особых доказательствах разумности царя: он восстановил разоренное хозяйство страны, вновь присоединил Сибирь, замирился с Литвой, отстроил Москву и прочая... Вот так, друг мой Коля Бабосов, нашу историю козлиным наскоком не возьмешь. Дело, в конце концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории. Дело в той привычке, традиции - пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печенках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы только потому, что он живет не той жизнью, как нам того бы хотелось. И мы упрямо отрицаем его своеобычность, разрушаем веру в свою самостоятельность с такой исступленностью, что готовы скорее сами сорваться в пропасть, чем остановиться. И срываемся... - Успенский поймал за спинку отставленный стул, с грохотом придвинул его к столу, сел, скрестив руки на груди, и посмотрел на всех сердито, как будто бы все были настроены против него, Успенского. - Откуда сие, Дмитрий Иванович? - восторгался Саша. - Я готовился когда-то в историки... Мечтал стать приват-доцентом. А что касается истории первой русской смуты, тут у меня к ней особое пристрастие... - Дайте я пожму вам руку! Честную руку русского патриота, - Михаил Николаевич протянул через стол свою массивную ладонь с узловатыми пальцами. - Вы уж лучше троекратно облобызайтесь, - усмехнулся Бабосов. - Да на иконы перекреститесь. А то спойте "Боже царя храни". - Коля, это нечестно! При чем тут царь, когда говорят об отечестве? - сказала молчавшая весь вечер Анюта, строго сведя брови. - Нехорошо плевать на своих предков. Совестно! Ты какой-то и не русский, татарин ты белобрысый. Все засмеялись... - Ну, конечно! Вы правы, мадемуазель. Я осмелился говорить о безумии национализма, толкающего народы на поклонение собственному образу. Кажется, это слова Владимира Соловьева? - с горькой усмешкой глянул Бабосов на Успенского. - Вроде бы вашего кумира. - Правильно, Соловьева. Но Соловьев никогда не отрицал национализма, он только осуждал попытки противопоставить узкое понятие национализма служению высшей вселенской правде, - подхватил Успенский. - То бишь не правде, а божеству, - поправил Бабосов. - В данном случае это одно и то же. У Соловьева есть и такие слова: наш народ не пойдет за теми, кто называет его святым, с единственной целью помешать ему стать справедливым. И я не вел речи о патриотизме, превращенном в самохвальство. Я только хочу доказать, что наш народ много страдал, для того чтобы иметь право на уважение. - Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не любят, те же, кто поют дифирамбы нашей благоглупости, патриоты. Салтыков-Щедрин смеялся над русской историей, следственно, он был циником, очернителем. Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот. - Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую историю; он бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое. - В таком случае говорить нам не о чем, - Бабосов нахохлился, обиженно, по-детски надув губы. - Я тоже так полагаю, - Успенский взял рюмку с водкой и, ни с кем не чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал: - Пора и честь знать. Спасибо за угощение... Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним. - Куда же вы? - захлопотала Ефимовна. - А самовар?.. У меня пудинг стоит... - А гитара, а песни? - Саша снял со стены гитару и с лихим перебором прошелся по струнам: Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!.. Цыганочка Оля несет обедать в поле... - Нет, Саша... В другой раз, - заупрямился Успенский. - Я пойду. - И я пойду, - хмуро сказал Бабосов. - Я вам пойду! - Саша стал спиной к дверям и еще звонче запел, поводя гитарой и подергивая плечами: Я с Егором под Угором
Простояла семь ночей Не для ласки и Любови - Для развития речей... - Анюта, ходи на круг! - крикнул он. - А там поглядим, у кого рыбья кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха... Анюта словно выплыла из-за стола - руки в боки, подбородок на плечо, глаза под ресницами как зашторены, и пошла, будто стесняясь, по кругу, выбивая каблучками мелкую затяжную дробь, развернулась плавно перед Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу. - Дмитрий Иванович! - Митя! Ну что же ты? - тотчас раздалось из-за стола. Он глядел исподлобья на удаляющуюся от него Анюту и снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше, важно размахнул бороду и сказал: - Кхэ! Потом скрестил руки на груди, поглядел налево да направо и пошел шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах: Деревенский мужичок
Вырос на морозе, Летом ходит за сохой, А зимой в извозе... - Вот так-то... Ай да мы! - весело крикнул Саша, сам бросаясь на круг, и закидал коленки под самую гитару: Ах, тульки, ритатульки, Ритатулечки-таты... Ходят кошки по дорожке, Под забором ждут коты... - Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. - шумел Михаил Николаевич, пристукивая кулаком по столу. - Вот это по-нашему... Вот это по-русски. Наконец-то и у нас праздник... А то развели какую-то словесную плесень. Выпьем мировую! Он налил рюмки и поглядел на Бабосова: - А ты чего присмирел? - А вот соображаю - с кого начинать надо... - Чего начинать? - Обниматься... Без объятий что за праздник. Не по-русски. - Но, но! Не выезжай на панель, разбойник, - шутливо погрозил ему старик и сам засмеялся. Все были довольны, что так легко и просто ушли от давешней размолвки, что стол полон всякого добра, а хозяйская рука не устала разливать да подносить вино: - Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут. Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в обнимку и пели, мрачно свесив головы: Скатерть белая залита вином, Все гусары спят непробудным сном... | |
|
| |
| Просмотров: 738 | |