2. Фронтовик «Не Воротынцев первый до этого додумался, но ещё Александр III сказал Бисмарку: за все Балканы не дам ни одного русского солдата. (…) Ещё очень важно: за какую именно землю зовут тебя умирать. За щемящую белорусскую, за певучую малороссийскую, за кроткую среднерусскую – всегда бы готов, и солдаты бы тоже. Пойди Германия в глубь России – так это была б и другая война, и другое понятие. Но – за Карпаты? Но – за румынское грязное невылазье, такое чужое, безсмысленное?» Вести надо только неотвратимые войны - к такому выводу пришёл герой «Красного колеса» полковник Воротынцев и вместе с ним сам автор.
Отечественная война 1941-го года была именно такой, неотвратимой. Гитлеровские войска стали быстро продвигаться вглубь России, и (невиданное прежде дело) масса людей сдавалась в плен захватчику. Впервые в истории России на войну Отечественную наложилась война гражданская, продолжавшая полыхать в сердцах 24 года спустя после революции. Многие из тех, кто вставал на сторону немцев, считали советскую власть такой же захватнической, такой же враждебной и чуждой, а потому надеялись руками одних захватчиков уничтожить других. Но в то же время миллионы людей от мала до велика рвались на фронт, штурмовали военкоматы, движимые одним желанием, неистребимым, неизменным с прежних веков: защищать родную землю, Родину. Кроме того, юноши, воспитанные пионерией и комсомолом, искренне верили, что эта война, которая, скорее всего, поглотит всех их, есть та самая, долгожданная война, которая перерастёт во всемирную революцию и освободит весь мир. Среди них был и выпускник РГУ (в июне 41-го получил диплом с отличием), студент-заочник МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории) Александр Солженицын. К началу войны он уже абсолютно уверовал в марксизм. Проведя всю жизнь в нищете (он и на фронт отправится с вытертым портфелем, купленным в 5-м классе, и в толстой, короткой шубе, бывшей его единственной тёплой одеждой со школьных лет), молодой человек верил и жаждал обещаемой учением Маркса всеобщей справедливости. 22-го июня Солженицын приехал из Ростова в Москву сдавать летнюю сессию за второй курс МИФЛИ и здесь узнал о начале войны. Немедленно возвратившись в Ростов, он принялся осаждать военкомат, требуя отправки на передовую. Однако военкоматский хирург призывника забраковал, заметив аномалию в паху, грозившую переродиться в опасную опухоль.
Вместе с женой, Натальей Решетовской, А.И. стал работать учителем в школе районного городка Морозовска в 200 км от Ростова и оттуда писал письма во все инстанции, чтобы всё-таки добиться отправки на фронт. Наконец, через 4 месяца долгожданная повестка была получена.
В романе «В круге первом» сказано, что Глеб Нержин (автобиографический герой писателя) не спускался к народу, как прежде делали это представители интеллигенции, желавшие понять его, но самой судьбой был ввергнут в самую гущу народа, как равный к равным – вначале на фронте, затем в лагере.
Впервые А.И. узнал подлинный народ, угрюмых, необразованных, столь незнакомых до сей поры мужиков, когда был определён не в артиллерию, о которой мечтал, а рядовым обозником, ездовым, хотя до сей поры не имел дела с лошадьми и, вообще, лишён был многих необходимых, как оказалось, хозяйственных навыков. Всему приходилось учиться, и первые неуклюжие действия вчерашнего учителя вызывали смех и ругань окружающего народа. Постепенно, однако, он овладел нужными навыками, стал умело справляться со своим делом, а к тому сделался взводным политинформатором, самостоятельно добывая и разъясняя сводки с фронта, грамотно отвечая на вопросы сослуживцев.
Но просидеть всю войну в тылу в инвалидной команде отнюдь не входило в планы Солженицына, и весной 42-го года он добился отправки на Артиллерийские курсы усовершенствования командного состава. В АКУКСе А.И., как математик, был определён в звукобатарею. Учёба давалась ему легко, он быстро овладевал всеми дисциплинами, оставалось время и на самообразование. Командир дивизиона готов был отправить способного курсанта в артиллерийскую академию, но Солженицын отказался: его целью был фронт. Точно также отказался он от перспективы остаться в училище в качестве командира взвода и преподавателя звукометрии. В ноябре того же года лейтенант Солженицын покинул АКУКС, начинались его фронтовые будни.
Очень скоро А.И. получил должность командира звуковой батареи. Полвека спустя сержант А. Кончиц вспоминал: «Как и все офицеры на фронте, Александр Исаевич получал вместо махорки папиросы, которые большей частью уходили по солдатскому кругу батареи. Такая же участь постигала и печенье, отдаваемое им на кухню солдатам к чаю – пусть и по 2-3 штуки, уж сколько бог послал, точнее армейский тыл. Мелочь? Но как много она говорит о человеке. Внимательный, сердечный с солдатами и мужественный в опасности человек – таким я запомнил его в далёкое фронтовое время». Бойцы БЗР-2 всегда будут высоко отзываться о своём командире. В годы травли Солженицына, когда многие его ближайшие друзья станут озвучивать нужную власти клевету, сослуживцы не примут в этом участия и опровергнут ложь о своём комбате.
БЗР-2 отличилась в ряде операций ВОВ. За освобождение Орла А.И. получил свою первую награду – орден Отечествнной войны II степени. Сохранился приказ об этом командира 794 ОАРАД капитана Пшеченко: «Командир БЗР-2 лейтенант Солженицын получил в январе 1943 года необученных бойцов. К 17 марта 1943 г. батарея была обучена звуковой разведке и готова к выполнению боевой задачи. За период май-июнь БЗР-2 под умелым руководством л-та Солженицына выявила основную группировку артиллерии противника на участке Малиновец – Сетуха – Бол. Малиновец (орловское направление). 11.6.43 г. в период операции три вражеские батареи, засечённые БЗР-2, 44-я ПАБР (пушечно-артиллерийская бригада) подавила. В период наступления наших войск 12.7.43 г. вся группировка артиллерии противника, которая была выявлена БЗР-2, подавлена 44-й ПАБР, что дало возможность успешно и быстро прорвать сильно укреплённую линию обороны немецко-фашистских войск. За успешную и быструю подготовку личного состава, за умелое руководство по выявлению группировки противника на участке Малиновец – Сетуха – Бол. Малиновец командира БЗР-2 предоставляю к награде…»
Переброшенная на запад бригада отличилась при взятии райцентра Гомельской области Рогачёва: за этот город бои шли столь тяжёлые и кровавые, что у 794-го артдивизиона была надежда получить имя «Рогачёвский». За эти бои комбат Солженицын получил орден Красной Звезды: «В боях с немецко-фашистскими захватчиками перед прорывом и во время прорыва глубокоэшелонированной обороны немцев в р-не северней Рогачёва тов. Солженицын благодаря своей хорошей организации и руководству сумел обеспечить разведкой левый фланг наших наступающих частей. 24.06.44 две батареи противника вели фланговый огонь по переправе через реку Друть и нашей наступающей пехоте. Тов. Солженицын, несмотря на сплошной шум, сумел обнаружить эти две батареи и скорректировать по ним огонь наших трёх батарей, которые (батареи противника) были подавлены, тем самым обеспечил беспрепятственную переправу наших войск и продвижение их вперёд…»
Война довела БЗР-2 и её комбата до Восточной Пруссии. Дивное стечение обстоятельств: именно в этих местах 30 лет назад воевал отец Александра Исаевича, именно в этих болотах сгинула армия Самсонова, трагедия которой так подробно будет описана в «Красном Колесе». Замысел «романа о революции» уже был тогда у Солженицына, и первые наброски к нему, касающиеся как раз самсоновской катастрофы были сделаны, а теперь он мог собственными глазами видеть места, которые до того изучал по картам и документам, собирая материал к роману.
Здесь суждено было комбату, получившему уже капитанский чин, совершить последнее славное дело в этой войне. За него командование представит его к ордену Красного Знамени, но арест опередит награду. В Восточной Пруссии звукобатарею едва не постигла участь армии Самсонова. «Наша батарея заняла участок в пустующем имении немецкого генерала Дитриха под вечер 26 января. Батарее поставили задачу развернуться на артразведку в сторону окружённых немцев. Однако быстро сгущавшаяся темень и поднявшаяся сильнейшая метель-пурга не позволили привязать топографические и установить микрофоны артзвукоразведки. Был только выставлен пост предупреждения и пуска ЦРП. Связь батареи была только по телефону со штабом дивизиона и постом предупреждения. Так продолжалось до 22-24 часов, потом связь с ПП оборвалась (трое бойцов там и погибли). И вскоре приказ из дивизиона: материальные средства разведки погрузить на автомашины (в батарее имелись две) и отправить в расположение штаба. Эту задачу комбат приказал выполнить старшему сержанту Соломину. Остальным было приказано занять оборону и быть готовыми к отражению атаки противника. Её ждали, по имевшимся в штабе данным, с применением танков. Ситуация сложная, отчаянная, ведь на вооружении в батарее не было ни одного противотанкового ружья. Всё вооружение: у бойцов – карабины, у двух лейтенантов Ботнева и Овсянникова – пистолеты, и у комбата – ППШ. И даже в этой весьма критической ситуации комбат не запаниковал, не растерялся. Приказал обнаруженные в имении бутылки наполнить бензином, и из имевшихся гранат сделать связки…» Из «котла», в котором оставался огневой дивизион комбрига Травкина с двенадцатью тяжёлыми орудиями, А.И. сумел почти без потерь вывести свою батарею и ещё раз возвращался туда за покорёженным «газиком». Сержант Соломин вспоминал: «Солженицын связывался со штабом, просил разрешения отступить. Ответили: стоять насмерть. Тогда он принял решение: пока есть возможность – вывести батарейную аппаратуру (это он поучил мне), а самому оставаться с людьми. (…) Мы расстались, когда они занимали круговую оборону. Но потом пришёл приказ из штаба – выходить из окружения. Солженицын ни одного человека не потерял, всех вывел. Так что, чего там про него писали, - глупости. Батарею Солженицын не бросал, в тяжёлой обстановке действовал абсолютно правильно, спас и технику, и людей».
Среди различных наветов на военное прошлое А.И., один другого нелепее, выделяется, в частности, такой: Солженицын 1,5 года тщательно планировал свой арест, нарочно отправился по этапу, чтобы не погибнуть на войне. Автором этой «версии» стал один из самых близких друзей детства писателя, Кирилл Симонян, сам, несмотря на стремление, на фронт так и не попавший. Оба друга с детства мечтали о литературном поприще. В 44-м году он Симонян писал Солженицыну: «Ты не понимаешь, почему я стремлюсь быть напечатанным. Видишь ли, между нами та громадная разница, что ты знаешь цену своему таланту, независимо от других. Я же до сих пор сомневаюсь в том, что у меня вообще есть какие-либо литературные способности, сомневаюсь мучительно…» Вероятно, именно сознание справедливости своих сомнений и зависть славе некогда лучшего друга сделают своё чёрное дело в душе несостоявшегося писателя и подтолкнёт его к столь низкой мести…
Сам А.И. весьма критично относился к своему офицерскому прошлому, но не потому, что не достаточно хорошо исполнял свой долг. Писатель осуждал себя за чрезмерное, как ему казалось, возношение, спровоцированное офицерскими погонами, за то, что по позволял себе быть чересчур высокомерным с солдатами, годившимися ему в отцы, за то, что уже после ареста по причине своего офицерства потребовал, чтобы его чемодан нёс пленный пожилой немец… Всё это может показаться несущественным для большинства, но для писателя, привыкшего смотреть внутрь себя, эта заносчивость («Я офицер!») была симптомом того, что и в нём была заложена эта склонность к главенству, к гордыне, к тщеславию. А продлись карьера офицера дальше? А стань он офицером НКВД (в РГУ студентов настойчиво приглашали служить в это ведомство)? И рождается вывод, что «кликни Малюта нас – и мы бы не сплошали!» Не патриотизм, не отвагу и умелость, не верность долгу подвергал А.И. пристрастному рассмотрению и суду, но морально-нравственную, человеческую сторону своего офицерства и не мог найти её безупречной. Кому-то история с пленным немцем может показаться даже смешной, а ведь это и есть подлинное следование Христовой заповеди: прежде чем вынуть соринку из глаза ближнего, извлеки бревно из собственного. И в этом контексте старик-немец и другие небезупречные случаи и есть такие бревна, о которых автор «Архипелага» не мог не сказать, берясь за обличение палачей.
Между тем, война дала А.И. большой опыт, на многое открыла глаза, и свои офицерские впечатления писатель в той или иной степени передаст своим героям – офицерам, которых также немало в его произведениях: это и целая плеяда подлинных исторических фигур, среди которых видим мы и Колчака, и Кутепова, и Самсонова, и Врангеля, и Крымова, и автобиографический герой Солженицына Глеб Нержин, и Саня Лаженицын, и Георгий Воротынцев, которому автор отдал не только военные впечатления и собственные идеи, но и повороты собственной личной жизни. И нельзя не упомянуть, что эта «тяга к офицерству», превозношение его наряду с крестьянством, вызовет недоумение среди прогрессивной общественности. «В августе 14-го» станет первой трещиной в расколе Солженицына с либеральной интеллигенцией. «Зачем тебе это надо?» - спрашивали близкие друзья, подразумевая по этим традиционализм, антиреволюционизм, национальный дух. «Меня пугает в Солженицыне одно, он – враг интеллигенции. Это чувствуется во всём», - говорил ещё в 1963-м году Паустовский. Литературовед Лакшин отмечал, что «симпатизируя больше всего патриотически настроенному офицерству, инженерам и просвещённой буржуазии, Солженицын не противопоставляет им умных собеседников из среды солдат и рабочего класса». Не примут роман вернейшие помощницы в конспирации: Мира Петрова, чью неприязнь вызывала семья Томчаков (особенно – Оря) и Е.Ц. Чуковская. «Незримо для меня, - вспоминал Солженицын, - уже пролегла пропасть – между теми, кто любит Россию и хочет ей спасенья, и теми, кто проклинает её и обвиняет во всём происшедшем. Эту, мне ещё непонятную, обстановку вдруг, первым лучом, просветил «Август», напечатанный в 1971. Хотя это был патриотический (без социализма) роман – его бешено ругали и шавки коммунистической печати, и журнал национал-большевиков «Вече», а вся образованная публика отворотила носы, пожимая плечами. «Август» прорезался – и поляризовал общественное сознание».
О Великой же Отечественной войне А.И. создал ряд рассказов и повестей: «Люби революцию», «Желябугские выселки», «Адлиг Швенкиттен»… Немало размышлял он о ней, жёстко критикуя подчас бездумное её ведение («Любой ценой» - вот был сталинский лозунг, который спускался вниз до генералов, и генералы навешивали себе ордена Суворова, ордена Кутузова, забывали, что там в статуте сказано: «За наибольший успех при наименьших потерях»), но никогда не умаляя величия народа-победителя. В год 50-летия Победы писатель говорил: «Армия наша разорена, расстроена, это не секрет, и вместе с тем она осмеяна, покрыта презрением, даже заплёвана какой-то частью общественности и прессы. Это делается в каком безумии? Это делается в расчёте на какое будущее? А ну, придут оккупанты? А почему бы им не прийти, если у нас не будет армии? Отчего бы не прийти? Сегодня мы говорим… мы слышим голоса: «Не дадим сыновей в армию!» Да, в нашу не дадите, но когда придёт оккупационная – то ещё как, безропотно, без демонстраций, дадите – прислужниками, лакеями. В 39-м году Сталин, порвав переговоры с англо-французской военной делегацией и уже намечая переговоры с Гитлером, сказал: «СССР никогда не будет батраком для Запада». История посмеялась. О, ещё каким батраком мы были! А кто же спас Запад? Кто спас Запад и совершенно гибнущую Англию, если не мы? А сегодня мы слышим на Западе голоса, и насмешки, и подсчёты, и исследования, чтоб уменьшить наш вклад, уменьшить нашу роль, и даже вообще говорят: без Советского Союза мы могли бы справиться. Посмотрел бы я, как бы они без нас справились!» Когда в среде общечеловеческой публики всё настойчивее стали слышны завывания о т.н. «русском фашизме», Солженицын резко ответил на это: «Клеймо «фашизма», как в своё время «классовый враг», «враг народа», - действует как успешный приём, чтобы сбить, заткнуть оппонента, навлечь на него репрессии. А припечатывать – по обстановке. Так и простая наша попытка защитить своё национальное существование от наплыва нетрудовой стаи из азиатских стран СНГ (какая европейская страна не озабочена подобным?) – фашизм! …А казалось бы: если речь идёт об одичалой, фанатичной жестокости, готовой к насилию (определение, полностью применимое и к ранним большевикам), так и выговаривайте с точностью или придумайте новое слово, - но не оскорбляйте тавром «фашизм» тот народ, который разгромил Гитлера. Если сопоставить, что в эти же годы, при махровом расцвете самых жёстких, непримиримых национализмов в Средней Азии, в Закавказье, на Украине (…), к ним не было применено клеймо «фашизм», - нельзя не увидеть во всей кампании безоглядного рефлекса: под усиленными заляпами «русским фашизмом» не дать ни в малой степени возродиться русскому сознанию».