3. Лагерник «Глеб вырос, не прочтя ни единой книги Майн Рида, но уже двенадцати лет он развернул громадные "Известия", которыми мог бы укрыться с головой, и подробно читал стенографический отчёт процесса инженеров-вредителей. И этому процессу мальчик сразу же не поверил. Глеб не знал - почему, он не мог охватить этого рассудком, но он явственно различал, что всё это - ложь, ложь. Он знал инженеров в знакомых семьях - и не мог представить себе этих людей, чтобы они не строили, а вредили. И в тринадцать, и в четырнадцать лет, сделав уроки, Глеб не бежал на улицу, а садился читать газеты. Он знал по фамилиям наших послов в каждой стране и иностранных послов у нас. Он читал все речи на съездах. Да ведь и в школе им с четвёртого класса уже толковали элементы политэкономии, а с пятого обществоведение едва ли не каждый день, и что-то из Фейербаха. А там пошли истории партии, сменяющиеся что ни год. Неуимчивое чувство на отгадку исторической лжи, рано зародясь, развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником был Глеб, когда декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и прочёл, что убили Кирова. И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что убил Кирова - Сталин, и никто другой. И одиночество ознобило его: взрослые мужчины, столпленные рядом, не понимали такой простой вещи! И вот те самые старые большевики выходили на суд и необъяснимо каялись, многословно поносили себя самыми последними ругательствами и признавались в службе всем на свете иностранным разведкам. Это было так чрезмерно, так грубо, так через край - что в ухе визжало! Но со столба перекатывал актёрский голос диктора - и горожане на тротуаре сбивались доверчивыми овцами. А русские писатели, смевшие вести свою родословную от Пушкина и Толстого, удручающе-приторно хвалословили тирана. А русские композиторы, воспитанные на улице Герцена, толкаясь, совали к подножью трона свои угодливые песнопения.
Для Глеба же всю его молодость гремел немой набат! - и неисторжимо укоренялось в нём решение: узнать и понять! откопать и напомнить! И вечерами на бульвары родного города, где приличнее было бы вздыхать о девушках, Глеб ходил мечтать, как он когда-нибудь проникнет в самую Большую и самую Главную тюрьму страны - и там найдёт следы умерших и ключ к разгадке. Провинциал, он ещё не знал тогда, что тюрьма эта называется Большая Лубянка. И что если желание наше велико - оно обязательно исполнится». («В круге первом»)
Комбат Солженицын был арестован на фронте 9 февраля 1945-го года. В переписке с близким другом Николаем Виткевичем он нелицеприятно отзывался о Сталине, которого друзья прозрачно именовала «Паханом». Впрочем, эта участь навряд ли миновала бы А.И., даже если бы эти письма чудом не привлекли внимание органов. На фронте он не упускал случая расспросить однополчан о голоде, о 37-м годе и других запретных темах, желая узнать подлинное положение дел, понять собственный народ, без чего, как казалось ему, не имел он права браться за перо. То, что приходилось слышать начинающему писателю, шло совершенно вразрез с тем идеальным представлением о советской власти, которое внушали ему с пионерских времён. Отцы-основатели, Маркс и Ленин, покуда оставались незапятнанными, но фигура Сталина уже стала оцениваться исключительно отрицательно. В связи с этим А.И. уже на фронте понял, что легальное писательство не его путь, что работать придётся подпольно, и об этом писал жене в 44-м и 45-м годах.
О том, что станет писателем, Солженицын знал ещё в раннем детстве: школьные тетради и блокноты исписывались рассказами, романами, стихами, издавался собственный импровизированный журнал, а в душе жила мечта написать роман о революции, родившаяся по прочтении Шульгина. К моменту ареста уже было написано несколько рассказов, а, главное, дневники, в которые А.И. заносил все, что доводилось ему видеть и слышать, достаточно прозрачно обозначая имена рассказчиков. Судьба этих дневников потом очень волновала Солженицына: отнесись к ним в органах с достаточным вниманием, и многие невинные люди могли бы пострадать из-за неосторожности молодого прозаика. По счастью, органы утруждать себя скрупулёзным изучением неразборчивых записей не стали.
Какой, однако же, могла быть судьба писателя в ту эпоху? Расстреляны, уничтожены, замучены в лагерях многие гении русской литературы: Гумилёв, Есенин, Мандельштам, и из нового поколения – Б. Корнилов… Покончила с собой Цветаева. Который год заживо похоронен среди сотен тысяч других зэков Варлам Шаламов. Под запретом Ахматова, Пастернак, Зощенко, Пильняк, Платонов, Замятин и многие другие ещё сущие и уже почившие. Другие встроились в официальную литературу, покорствуя власти, прославляя идолов, поставляя Божий дар на службу лжи и часто лишаясь его за это. Третьи погрузились в молчание. И в отчаянии говорил один из последних о невозможности творить истоптанными мозгами, писать изломанными руками. Избери Солженицын путь легальной литературы, мог бы и он пополнить отряд бывших писателей, ставших подписантами, лизоблюдами и клеветниками. Мог бы и он уподобиться узнаваемому персонажу из «В круге первом»: «Он сам не заметил, когда, чем обременил и приземлил птицу своего бессмертия. Может быть, взмахи её только и были в тех немногих стихах, заучиваемых девушками. А его пьесы, его рассказы и его роман умерли у него на глазах ещё прежде, чем автор дожил до тридцати семи лет. Но почему обязательно гнаться за бессмертием? Большинство товарищей Галахова ни за каким бессмертием не гналось, считая важней своё сегодняшнее положение, при жизни. Шут с ним, с бессмертием, говорили они, не важней ли влиять на течение жизни сейчас? И они влияли. Их книги служили народу, издавались многон'ольными тиражами, фондами комплектования рассылались по всем библиотекам, ещё проводились специальные месячники проталкивания. Конечно, очень многой правды нельзя было написать. Но они утешали себя, что когда-нибудь обстоятельства изменятся, они непременно вернутся ещё раз к этим событиям, переосветят их истинно, переиздадут, исправят старые книги. (…) Начиная новую большую вещь, он вспыхивал, клялся себе и друзьям, что теперь никому не уступит, что теперь-то напишет настоящую книгу. С увлечением садился он за первые страницы. Но очень скоро замечал, что пишет не один - что перед ним всплыл и все ясней маячит в воздухе образ того, для кого он пишет, чьими глазами он невольно перечитывает каждый только что написанный абзац. И этот Тот был не Читатель, брат, друг и сверстник читатель, не критик вообще - а почему-то всегда прославленный, главный критик Ермилов». Падение всегда начинается с малого: вычищение лучших мест, выстраданных мыслей во имя публикации, привнесение нужных идей и их носителей, участие в травле вчерашних друзей по указке сверху, наконец, полное подчинение себя, своего таланта, своей души чужим целям, осквернение дара, отречение от собственных взглядов, и, в итоге, опустошение, творческое бесплодие, имитация жизни и пребывание в звании писателя, несмотря на бессилие написать что-либо, кроме казённо-плакатных памфлетов. Во время «оттепели» мог бы и он, не утруждаясь проникновением вглубь вещей, развенчать культ, прославляя Ленина, старых большевиков, партию, чем и занималось большинство пишущей братии. Сам Солженицын, рассматривая легальный вариант своей судьбы, писал:
Кто здесь был – потом рычи,
Кулаком о гроб стучи –
Разрисуют ловкачи,
Нет кому держать за хвост их –
Журналисты, окна «РОСТА»,
Жданов с платным аппаратом,
Полевой, Сурков, Горбатов,
Старший фокусник Илья…
Мог таким бы стать и я…
Надо заметить, что примерка на себя чужих судеб, даже судеб палачей НКВД – характерная черта А.И. Он не останавливается на том, чтобы просто осудить и придать анафеме по принципу «мы хорошие, мы бы никогда, а они – выродки», но пытается проникнуть в первопричину: выродки – откуда взялись? Родились такими? Да нет же, в большинстве своём, стали. Но стали – отчего? Как человек, до определённого времени развивающийся нормально, постепенно превращается в подонка и кровопийцу? И пытаясь постигнуть эту загадку, А.И. ставит себя на место такого человека, примеряя на себя возможные обстоятельства, и приходит к выводу, который отнюдь не каждый бы отважился огласить публично: «Позови Малюта нас – и мы бы не сплошали»
Но судьба сама сделала «легальный путь» невозможным для Солженицына, избавив от этого искуса. Удары судьбы часто воспринимаются людьми, как кара за что-то или же просто несправедливость. На деле эти удары очень часто служат спасительными предупреждениям, призванными сберечь человека от чего-либо худшего. Пословица гласит, что всё, что нас не убивает, делает нас мудрее и сильнее. Это утверждение во многих случаях справедливо, и сам А.И. считал свой арест и заключение благом для себя.
19 февраля за бывшим комбатом захлопнулись ворота Лубянки, и начался его путь по дантовым кругам. Дантов ад открывался бессмертным заветом: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Справедливость его новоиспечённый заключённый ощутил интуитивно и, согласно ему, сформулировал единственно спасительную модель поведения: «Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную тёплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречён на гибель – сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня – и я для них умер. Тело моё с сегодняшнего дня – бесполезное, чужое тело. Только дух мой и моя совесть остаются мне дороги и важны. И перед таким арестантом – дрогнет следствие!»
Солженицыну удалось найти верную линию поведения на допросах. Свою вину он вначале отрицал, но затем признал. Главным же было не допустить, чтобы к делу этому «пристегнули» других людей: жену, друзей, бывших в курсе его мыслей и намерений, однополчан, чьи рассказы он записывал. И это ему удалось. Никого из них не только не был арестован, но даже не подвергся допросу. Виткевичу, разумеется, избежать ареста не удалось. Но это была не вина А.И. Сам Виткевич впоследствии на вопрос, посадили бы его вне зависимости от показаний Солженицына, не задумываясь, ответил утвердительно. Несмотря на то, что оба друга одинаково не стеснялись в выражениях относительно «отца всех народов», лишь А.И. был обвинён по статье 58-11 в создании молодёжной антисоветской группы, и ему одному полагалась по отбытии срока вечная ссылка.
7 июля, «тройка» ОСО НКВД СССР вынесла вердикт: «За совершение преступлений, предусмотренных ст. Ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР Особое совещание при НКВД СССР заочно осудило Солженицына Александра Исаевича к 8 (восьми) годам исправительно-трудовых лагерей».
Четырехмесячное пребывание на Лубянке многое открыло Солженицыну. Перед его взором проходили люди, вычеркнутые из жизни, люди, в чьих судьбах отразилась история последних страшных десятилетий России: здесь были бывшие революционеры, помнившие ещё тюрьмы и ссылки царские и имеющие возможность сравнить их с теперешними, были белоэмигранты, белые офицеры, уже старики, выловленные в восточной Европе по освобождению её от немцев и теперь осуждённые окончить свой век в советских лагерях и застенках. Здесь впервые услышал А.И. утверждения, что Ленин ничем не лучше Сталина, что любимый им Горький – дутая и ничтожная личность. Идейный марксист в Солженицыне не принимал этого, но всё же какие-то зёрна западали в душу, чтобы прорасти позже. Уже на Лубянке наметился в нём тот переворот, который, в итоге, вернул его на оставленную некогда стезю, укрепив на ней на всю жизнь: «Это ничего, что я в тюрьме. Меня, видимо, не расстреляют. Зато я стану тут умней. Я многое пойму здесь, Небо! Я ещё исправлю свои ошибки – не перед ними – перед тобою, Небо! Я здесь их понял – и я исправлю!»
Лубянку сменила Бутырка, там А.И. получил возможность сообщить о себе родным и узнал свой приговор, после оглашения которого, занявшего ровно пять минут, его и других арестантов должны были перевести в пересыльную тюрьму на Красной Пресне, но та была переполнена и не справлялась с многотысячными потоками. Узников разместили в помещениях Бутырской церкви, приспособленных под камеры, вмещающие в себя до двух тысяч арестантов одновременно, сливавшихся в копошащуюся массу людей, ежечасно вынужденных бороться за место на нарах, под нарами, на полу, за миску, ложку и кружку, отнимавшиеся после каждой скудной еды, от вида которой заключённый тюрем царских пришёл бы в ужас. Затем была Красная Пресня. Сто человек в помещении, чуть большим жилой комнаты, где ступить на пол уже нельзя было, среди блатарей и малолеток-урок, выхватывающих из рук вещи и срывающих одежду. Первое время заключения Солженицын провёл в столице и рядом с ней, вначале трудясь на кирпичном заводе в Новом Иерусалиме, затем на улице Большой Калужской. Объявленная амнистия даровала свободу многим блатарям и бытовикам, и их заменяла 58-я.
В «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. крайне сурово рассматривал собственные ошибки и проявления малодушия в то время, публично каясь в них и осуждая себя: то, как однажды прибегнул к помощи блатарей, чтоб занять место на нарах, то, как, кичась офицерством, жаждал занять начальственную должность, то, как стал «Ветровым», не сумев противостоять оперу, вербовавшему его в агенты. И пусть лишь один раз подписался он этой фамилией на соглашении о сотрудничестве, а после ни мгновения не был осведомителем, всё же факт этот Солженицын назвал своим позором, ничуть не пытаясь оправдать минутного малодушия серьёзными причинами, кроме одной единственной – страха, страха плоти перед новым угнетением, перед новым сроком: «Раб своего угнетённого испуганного тела, я тогда ценил только это». Именно борьбой с этим самым тяжким рабством, рабством духа у плоти стало для А.И. заключение. Здесь постигал он, что истинная свобода есть свобода духа. Свобода духа не совершать преступления, не лгать, не бояться. И свобода эта не зависит от внешних обстоятельств, но исключительно от самого человека. И во имя этой свободы лучше принести в жертву плоть, претерпеть страдания телесные, потому что только в победе духа, неподвластного никому из смертных, над плотью, заключается подлинная независимость человека, дающая ему силы жить и умирать среди людей, а не во псах.
К этой новой ступени развития Солженицын окончательно пришёл в Марфинской шарашке, куда был определён благодаря свой специальности математика. Первое время никаких исследований в Марфино ещё не велось: прибывала и сортировалась аппаратура, обустраивались помещения. А.И. в то время получил должность библиотекаря и с упоением погрузился в чтение Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского и др. Особенное впечатление произвёл на него словарь Даля, с которым не расставался он долгое время, прорабатывая и конспектируя его. Когда в Марфино начались настоящие работы, Солженицын попал в группу по изучению звучания русской речи. Основываясь на теории вероятности, он определял наименьшее количество текстов, необходимое для исследования, изучал слоговое ядро русского языка методами математической статистики. Целью этих исследований было создание анализаторов речи, распознание голосов по телефону, выяснение, что именно делает голос человека неповторимым. На всё это ушло два года.
На шарашке А.И. близко сошёлся с Л.З. Копелевым и Д.М. Паниным. Эти люди являлись непримиримыми антагонистами. Панин был убеждён, что большевики есть орудие сатаны, вся революция – плод действий злонамеренных инородцев, а спасение России может произойти лишь вследствие чуда. «Красный империалист» Копелев яростно защищал марксизм, революцию, Ленина и Сталина. Дмитрий Михайлович вспоминал: «Со Львом мы расходились по всем главным вопросам современности и прошлого… Обычно наши столкновения происходили с глазу на глаз, но иногда мы прибегали к Солженицыну как к арбитру… Солженицын – человек уникальной энергии, и сама природа создала его так, что он не знал усталости. Он частенько терпел из вежливости наше общество, про себя жалея часы, пропавшие из-за такого времяпрепровождения, но зато, когда был в ударе или разрешал себе поразвлечься, - мы получали истинное наслаждение от его шуток, острот и выдумок… Не часто выходило наружу и другое его качество – присущий ему юмор. Он умел подметить тончайшие, ускользающие обычно от окружающих, штрихи, жесты, интонации и артистически воспроизводил их комизм, так что слушатели буквально катались от хохота. Но разрешал он себе это, увы, крайне редко и только тогда, когда это не идёт в ущерб его занятиям…» Солженицын, по собственному его признанию, «пытался вести какую-то среднюю линию» между друзьями-противниками. «В ту пору он считал себя скептиком, последователем Пиррона, но уже тогда ненавидел Сталина – «пахана», начинал сомневаться и в Ленине. Снова и снова он спрашивал настойчиво: могу ли я доказать, что если бы Ленин остался жив, то не было бы ни раскулачивания, ни насильственной коллективизации, ни голода», - вспоминал Копелев. А.И. не принимал его аргументов и взрывался при попытках доказать историческую неизбежность революции, Гражданской войны, красного террора, коллективизации.
Шарашка дала Солженицыну бесценную передышку. Здесь он не только занимался прямыми обязанностями, но и – литературой. В своём столе прятал он первые зрелые размышления о революции. Как математик, А.И. также достиг больших высот. Он, по воспоминаниям Копелева, «стал отличным командиром артикулянтов, был действительно незаменим. Это понимал каждый, кто видел его работу и мог здраво судить о ней». Для чего же понадобилось Солженицыну спускаться из этого высшего круга ада, круга, о котором могли лишь грезить загибающиеся на общих работах лагерники, оставить его, променять на круги последние, на бездну? Зимой 50-го его решили перевести в криптографическую группу, то есть погрузить в невылазную работу и безраздельно завладеть его временем, необходимым для литературы. «Все доводы разума – да, я согласен, гражданин начальник! Все доводы сердца – отойди от меня, сатана!» В начале срока А.И., вероятно, послушал бы первый голос, но теперь всё стало иначе: «Я уже нащупывал новый смысл в тюремной жизни. Оглядываясь, я признавал теперь жалкими совета спецнарядника с Красной Пресни – «не попасть на общие любой ценой». Цена, платимая нами, показалась несоразмерной покупке». В романе «В круге первом» автобиографический герой Солженицына Нержин объяснит это короче: «Милое благополучие! Зачем – ты, если ничего, кроме тебя?..»
Так требования духа стали преобладать над требованиями тела. С этого момента рабство завершилось, коренной перелом состоялся: дух победил материю.
Написанное в Марфино частично сохранилось: конспекты по Далю, истории и философии сберёг Копелев, другую часть архива на свой страх и риск взяла сотрудница Марфинского НИИ Исаева (прототип Симочки из «Круга»).
Жизнь на шарашке А.И. подробно, красочно и очень точно воспроизвёл на страницах романа «В круге первом». По мнению Панина, себя в образе Нержина Солженицын изобразил исключительно верно. Именно в этом романе впервые явилась мысль, повторённая позже в статье «Жить не по лжи»: «Пусть ложь всё покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упрёмся: пусть владеет не через меня!» Мысль эта, к слову, веком раньше была высказана Гоголем устами Костанжогло: «Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки!» Здесь же, в Марфино, сформулировал А.И. понятие «народ»: «Народ – это не всё, говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком гения. Но по рождению, не по труду своих рук и не по крыльям своей образованности отбираются люди в народ. А – по душе. Душу же выковывает себе каждый сам, год от году. Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком. И через то – крупицей своего народа. С такою душой человек обычно не преуспевает в жизни, в должностях, в богатстве. И вот почему народ преимущественно располагается не на верхах общества». Тема народа и власти стала одной из главных в творчестве Солженицына. «В круге первом» - фактически, первое произведение А.И., не считая юношеских. Но в нём уже ярко сформировался особый стиль писателя, его манера повествования. О каждом из своих героев он рассказывает не со стороны, но вживаясь в него, погружаясь в его естество, исходя из его позиций. Это погружение естественно, когда речь идёт о Нержине и других зэках – их опыт в той или иной степени был пережит Солженицыным. Но для проникновения в психологию людей иного слоя, людей власти необходима была колоссальная интуиция. А ведь они представлены в романе ничуть не менее ярко, нежели зэки: Яконов, Абакумов, Сталин – откуда, казалось бы, столь точное постижение их сущности? Вспомним, как примерял А.И. к себе обстоятельства палачей и приходил к выводу, что, при иных условиях, и сам бы мог попасть в их число. Несомненно, берясь за их описание, вспоминал он, обличивший прежде других себя, свои дурные качества, поступки, стремления, представлял, куда могли бы завести они его, не будь пресечены обстоятельствами, раздувал их до масштабов своих кровавых героев. Но дело не только в этом. Жертва при ином раскладе могла стать палачом, но ведь и палач ещё легче мог стать жертвой. И уже стали жертвами собственной системы Зиновьев, Ягода, Ежов и многие другие. И уже отбыл срок Яконов, смертельно боящийся повторения его. И через несколько лет окажется в тюрьме и будет расстрелян всесильный Абакумов. И палачи прекрасно понимали, в большинстве своём, что один неверный шаг – и они окажутся на месте своих жертв. Среди них нет людей свободных. Они, пожалуй, ещё более несвободны, нежели бесправные зэки, поскольку у них гораздо больше есть, чего терять. Жизнь их пронизана страхом. Палачи боятся палачей. Яконов боится Абакумова, Абакумов – Сталина. Самому «отцу» бояться как будто бы некого. Но боится и он. Мнимых заговоров, врагов, всего и всех, кто может посягнуть на его власть. Этим страхом пронизано всё, сами палачи живут фактически в тюрьме, которую сами построили, и, кажется, нет исхода этому. Палачи, в большинстве своём, не родились палачами. Они были людьми. И остатки человеческого в некоторых из них ещё сохранилось и пробуждается иногда. И Солженицын пишет о них не как о палачах, но именно как о людях, палачами ставших, не обедняя палитры своей, не сводя её к двум цветам, к чёрному и белому, но стремясь к полноцветности выводимых образов, составляющих истинный реализм и художественную высоту.
Новым местом отбытия срока стал далёкий, степной Экибастуз, пятитысячный лагерь для добычи угля. За время пути сюда А.И. приметил немало перемен по сравнению с 45-м годом. Теперь уж никто не отделывался сроками в 8-10 лет, но получали «четвертак» - 25 лет. При этом народ, видимый из окошек вагона, прежде искренне принимавший зэков за врагов, теперь сочувствовал им, а не конвою. Изменились и сами обладатели 58-й. Они научились давать отпор блатным, прежде измывавшимися над ними, не встречая к тому никаких преград. «Сколько же лет мы терпели нелепо! Добро бить того, кто плачет. Мы плакали – вот нас и били». Режим строжал, а дышалось отчего-то вольнее. Внешне условия становились всё более суровыми, но атмосфера внутренняя изменялась в обратную строну, крепла вера 58-й в свою правоту, крепло взаимное доверие внутри неё.
Первое письмо домой из Экибастуза походило на исповедь: «Снова начинаю такую жизнь, какая была у меня 5 лет назад. Очень многое со мной сходно с тем, что было тогда в Новом Иерусалиме; но огромная разница в том, что на этот раз я ко всему был приготовлен, стал спокойнее, выдержаннее, значительно менее требователен к жизни. Помню, например, как я тогда судорожно, торопливо и с кучей ошибок пытался устроиться поинтеллигентнее, получше. А сейчас всё это для меня как-то не кажется главным, важным, да и надоело, признаться. Палец о палец ничего подобного не предпринял. Пусть идёт всё, как оно идёт. Я стал верить в судьбу, в закономерное чередование везений и невезений, и если во дни юности я дерзко пытался подействовать на ход своей жизни, изменить его, то сейчас мне это часто кажется святотатством. В конце концов все серьёзные перемены в моей жизни, кроме поступления в артучилище, от меня не зависели – и через все из них я прошёл цел и невредим, благословляя многие из них. И я уверен, что судьба не покинет меня и в дальнейшем. Может быть, такая вера в судьбу – начало религиозности?..»
Немало было случаев у А.И., чтобы уверовать в судьбу и прийти к фатализму. К примеру, ещё в первый год своего заключения он очень желал попасть в ансамбль, состоящий из зэков. Положение артиста спасало от общих работ, давало свободное время, а потому являлось весьма выгодным. Но стремление это не увенчалось успехом. Солженицын сожалел об этом, а через год узнал, что во время одной из поездок грузовик с артистами попал под поезд: многие погибли, другие остались калеками. Осуществись тогда желание А.И., и он был бы в их числе, но и здесь спасла судьба.
Фатализм – качество, необходимое зэку. Фатализм укрепляет душевную устойчивость. Фатализм свойственен воинам, ежеминутно рискующим быть убитым, и тяжело больным, знающим свою болезнь и краткость своего земного пребывания. Что бы ни произошло, к худшему или лучшему, но «во всяком случае ты освобождаешься от самоупрёков: пусть тебе будет хуже, но не твоими руками это сделано. И ты так сохраняешь дорогое чувство бестрепетности, не впадаешь в суетливость и искательность». Отрицаясь от своеволия, легче сохранить ясность души и чистоту совести. Своеволие не даёт блага, умножает заботы и страхи, а потому надёжнее полагаться на судьбу.
«Судьба» - именно это слово употреблял в ту пору Солженицын. К Богу он ещё не пришёл. Но ощущение «судьбы» стало первым шагом на пути к возвращению блудного сына в дом Отца. И позже он станет понимать судьбу, как Божию волю, Божию руку, не оставлявшую его на протяжении всей жизни, направлявшую на истинный путь, подчас жестокими ударами, но всегда без исключения – ко благу. «Судьба в течение жизни посылает нам знаки. На это судьба со мной не скупилась».
В Экибастузе А.И. освоил специальность каменщика. Вначале бригада строила дома для вольных, затем БУР (барак усиленного режима). Об этом написано было стихотворение «Каменщик»:
…За стеной стена растет, меж стенами стена...
Шутим, закурив у ящика растворного,
Ждем на ужин - хлеба, каш добавка вздорного -
А с лесов, меж камня - камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина.
И всего-то нить у них одна - автомобильная
Да с гуденьем проводов недавние столбы...
Боже мой! Какие мы бессильные!
Боже мой! Какие мы рабы!