В судорогам бесплодного и разъедающего сомнения современный человек, пытаясь отвергнуть веру, свободу, совесть и семью, не останавливается и перед драгоцен­ным началом родины. И, странное дело, в этом вопросе, как и в некоторых других, соблазнительное сомнение, исходящее от врагов духа и христианства, встречает своеобразный отклик в пределах самого христианства. Старые, изжитые и отвергнутые христианскими испове­даниями идеи, идеи первых веков, оживают или всплывают на поверхность сознания и тем увеличивают современную смуту и шатание умов.

 

Кто эти сомневающиеся отрицатели родины и что мы должны им противопоставить?

 

Современный христианин, сомневающийся в "допус­тимости” родины, по-видимому, имеет в виду следующее.

 

Христианская любовь, говорит он себе, учит нас видеть брата в каждом человеке; все люди всех стран и народов имеют единого Небесного Отца и призваны, став пред его лицом, искренно и последовательно признавать свое все­ленское братство. А это означает, что христианин рожден быть гражданином вселенной; и высшее призвание его состоит в том, чтобы отвергнуть всякие условные деления людей — по сословиям, странам, классам, националь­ностям, расам и т.д. Все эти перегородки должны пасть в душе христианина, а в этом падении сокрушится и деле­ние человечества на различные "родины” и "отечества”. Разве дело не обстоит так, что каждый личный челове­ческий дух во вселенной есть как бы живое жилище Божие или некий алтарь для Его священного пламени? Разве человечество, с точки зрения христианской, не есть брат­ская община, каждый член которой рожден для веры и добрых дел и потому имеет неотъемлемое право получить внешнюю свободу и воспользоваться ею для внутрен­него самоосвобождения?* Словом — разве христианин не рожден для интернационализма? Разве он имеет основание серьезно и последовательно говорить о различных нацио­нальностях, причислять себя к одной из них и служить ей преимущественно или даже исключительно? Нет, патрио­тизм и национализм решительно несовместимы с духом христианства... Отечество христианина на земле — вселен­ная; и христианин не имеет права иметь сверх того или наряду с этим еще особую, земную родину, любить ее, строить ее и бороться за нее с решимостью и мужеством...

 

Наряду с такими христианами, которые, может быть, рассуждают искренно, хотя и поверхностно, и наряду с такими нехристианами, которые поддерживают первых из лицемерно-гуманных соображений, — в наши дни имеется еще неопределенное множество людей, которые подтачивают начала "родины” и "национализма” из по­буждений нигилистических. Современный мир все более пронизываются интернационалистическими организациями; одни из них считают принцип национал-патриотиз­ма "устаревшим” и "реакционным”, а потому не заслу­живающим поддержки; другие отвергают этот принцип последовательно и агрессивно, считая его по существу "вредным и нетерпимым предрассудком”. Замечательно, что такой интернационализм захватывал в течение 19 и 20 века все более широкие круги. Появились, напр., орга­низации, которые поставили себе задачу "преодолеть” и "устранить” национальные языки и заменить их единым, искусственно выдуманным "синтетическим” языком ("волапюк”68 и "эсперанто”). Разрослись и окрепли так на­зываемые "рабочие интернационалы”, утверждающие, что солидарность хозяйственно-производящих классов должна весить больше, чем национально-патриотическая или государственная сопринадлежность людей. Сложилось и крайнее, большевистское воззрение, согласно которому господство должно принадлежать "социально-револю­ционному” принципу, а этот принцип требует, чтобы сознательный пролетарий предавал свою "родину” и в мир­ное время, и особенно во время войны, работая на ее разложение и на победу рабочего интернационала*. И замечательно, что сторонникам большевистского ниги­лизма от времени до времени удается приобретать себе сторонников и в христианском лагере.

 

В противовес этим неверным и соблазнительным уче­ниям мы должны поставить основную проблему открыто и недвусмысленно и спросить себя: можно ли обосновать и оправдать начало родины духовно, перед лицом Божиим и перед лицом христианства?

 

С самого начала ясно, что жизнь человечества на земле подчинена пространственно-территориальной необ­ходимости: земля велика и человечество разбросано по ее лицу. Оно не может и никогда не сможет победить эту пространственную разъединенность и управляться из еди­ного мирового центра. Условия расстояний, климата, расы, хозяйства, государственного управления и законов, языка и обычая, вкусов и душевного уклада — действуют на людей различающе и обособляюще (дифференциация), и человечеству приходится просто принимать эти условия жизни и приспособляться к ним. Идея сделать всех людей одинаковыми во всех отношениях и подчинить их единой всеведущей и всеорганизующей власти есть идея бре­довая, больная, и потому она не заслуживает серьезного опровержения. Культурный человек должен жить и тру­диться оседло; и эта оседлость, с одной стороны, прикреп­ляет человека и отделяет его от далеко живущих, с дру­гой стороны, заставляет его войти в организованные воле­вые союзы местного характера. В результате этого мир распадается на пространственно раздельные государ­ства, которые не могли бы слиться в одно единое государ­ство даже при самом сильном и добром желании. Силою инстинкта самосохранения, подобия, пространства, взаим­ной защиты, географических рубежей и оружия — люди объединяются в правовые, властвующие союзы и сживают­ся друг с другом; подобие родит единение, а долгое еди­нение усиливает подобие; одинаковый климат, интерес, образ жизни и труда, наряд и обычай поддерживают это уподобление и завершают правовую и бытовую спайку. Государственная власть закрепляет все это единою сис­темою законов и общественной дисциплиной. Психологи­чески говоря, в основе всего этого лежит, конечно, инстинкт самосохранения и далее — краткость личной жизни и ограниченность личной силы в труде и твор­честве. Человеку нет времени для долгого выбора, на него давит суровая необходимость — он вынужден примкнуть к одной, единой и единственной, хорошо организованной группе и искать у нее, именно у нее и только у нее, оборо­ны, помощи и суда. А примкнуть к одной группе значит противопоставить себя остальным. Общественная соли­дарность и общественная противоположность связаны друг с другом и обусловлены друг другом, как, например, свет и тьма. Беда, опасность и страх научают человека солидаризироваться со своими ближними; из этой солидар­ности возникают первые проблески правосознания, "вер­ности” и "патриотического настроения”. И, таким обра­зом, "патриотизм” оказывается, по-видимому, неизбеж­ным, целесообразным и жизненно полезным...

 

Однако наша задача совсем не сводится к тому, чтобы установить инстинктивную необходимость и эмпирическую целесообразность "патриотического настроения”. Любовь к родине должна быть нами духовно оправдана и обоснова­на, а все то, что мы доселе установили, есть не более, чем ряд соображений о жизненно-бытовой пользе патриотиз­ма. Мы совсем еще не подошли к последнему и глубочай­шему источнику любви к родине, который действительно дает христианину основание и право поставить свой пат­риотизм на первое место, а вселенскому гражданству отвести второе, осуществляя это и чувством, и волею, и поступками. Дело не в том, что нам навязывает природа и история; они могут навязывать нам и духовно неприемле­мые вещи (напр., людоедство в эпоху голода, панику на тонущем корабле и т.п.). Дело в том, чтобы вскрыть духовную и религиозную правоту патриотизма. А для этого необходимо показать, что любовь к родине есть творческий акт духовного самоопределения, верный перед лицом Божиим и потому благодатный. Только при таком понимании патриотизм и национализм могут раскрыться в их священ­ном и непререкаемом значении; только при таком освеще­нии инстинктивная необходимость и историческая целе­сообразность — все эти соображения об опасности, соли­дарности и взаимной обороне — получат свое главное и последнее обоснование.

 

Есть на свете предметы, которые можно воспринять только глазом (напр., свет или цвет); есть такие предметы, которые доступны только уху и слуху (напр., звук, пение, музыка); подобно этому есть такие предметы, которые могут быть восприняты, пережиты и приобретены только любовью (будь то любовь чистого инстинкта или любовь, прокаленная духом). К таким предметам при­надлежит и родина. С человеком, у которого нет реаль­ного, живого опыта в этой сфере, который никогда не ощу­щал сердцем, что есть для него родина, трудно было бы даже беседовать на эту тему.

 

По-видимому, люди приобретают этот патриотический опыт без всяких поисков и исследований: он приходит как бы сам собою. Люди инстинктивно, естественно и не­заметно привыкают к окружающей их среде, к природе, к соседям и культуре своей страны, к быту своего народа. Но именно поэтому духовная сущность патриотизма остается почти всегда за порогом их сознания. Тогда любовь к родине живет в душах в виде неразумной, предметно неопределенной склонности, которая то совсем замирает и теряет свою силу, пока нет надлежащего раздражения (в мирные времена, в эпохи спокойного быта), то вспы­хивает слепою и противоразумною страстью, пожаром проснувшегося, испуганного и ожесточившегося инстинк­та, способного заглушить в душе и голос совести, и чувство меры и справедливости, и даже требования эле­ментарного смысла. Тогда патриотизм оказывается слепым аффектом, который разделяет участь всех слепых и духов­но непросветленных аффектов: он незаметно вырождается и становится злой и хищной страстью — презрительной гордыней, буйной и агрессивной ненавистью; и тогда оказывается, что сам "патриот” и "националист” пере­живает не творческий подъем, а временное ожесточение и, может быть, даже озверение. Оказывается, что в сердце человека живет не любовь к родине, а странная и опас­ная смесь из воинственного шовинизма и тупого нацио­нального самомнения или же из слепого пристрастия к бытовым пустякам и лицемерного "великодержавного” пафоса, за которым нередко скрывается личная или классовая корысть. Из такой атмосферы, подкрепленной чисто коммерческими интересами (сбыт товаров!), и воз­никает нередко та форма национализма, которая ре­шительно не желает считаться ни с правами, ни с достоин­ствами других народов и всегда готова возвеличить пороки своего собственного. Люди, болеющие таким "патриотиз­мом”, не знают и не постигают — ни того, что они "любят”, ни того, за что они это "любят”. Они следуют не духовно-политическим мотивам, из которых только и может родить­ся политика истинного великодержавия*, а стадному или массовому инстинкту во всей его слепоте; и жизнь их "патриотического” чувства колеблется, как у настоящего животного, между бесплодной апатией и хищным порывом. Конечно, надо признать, что патриотизм слепого инстинкта лучше, чем отсутствие какой бы то ни было любви к родине; и возражать против этого могли бы только фана­тики интернационализма. Однако ныне пришло время, когда такой, чисто инстинктивный патриотизм, сводящий­ся у некоторых народов к самой наивной националисти­ческой гордыне и к самой откровенной жажде завоева­ний, готовит человеку неизмеримые опасности и беды; ныне пришло время, когда человечество особенно нуждается в духовно осмысленном и христиански облагороженном патриотизме, который совмещал бы страстную любовь и жерт­венность с мудрым трезвением и чувством меры, ибо только такой патриотизм сумеет разрешить целый ряд ответствен­ных проблем, стоящих перед современным человечеством... Нам, ищущим путей духовного обновления, не может быть безразлично, какой патриотизм мы утверждаем и какой национализм мы насаждаем.

 

Но, противопоставляя "слепо-инстинктивный” патрио­тизм "духовному”, мы нисколько не отрицаем и не умаляем силу инстинкта в отношении к "родине” и "нации”. Напротив. Здесь осуждается отнюдь не "инстинкт” — это было бы беспочвенно и нелепо, а только слепой, духов­но не освященный, противодуховный инстинкт. Нельзя человеку жить на земле без инстинкта, без этой таин­ственно-целесообразной, органически-мудрой, бессмыс­ленно-страстной силы, от Бога дарованной и от природы нам присущей – силы, строящей и личное здоровье, и при­способление к природе, и хозяйственный труд, и брак, и жизнь семьи, и историю народа. В здоровой жизни че­ловека инстинкт и дух вообще не оторваны друг от друга: но степень их примиренности, взаимной согласо­ванности и взаимного проникновения бывает неодинакова. Инстинкт, не приемлющий духа, — слеп, самоволен, безу­держен и чаще всего порочен; он идет к крушению. Дух, не приемлющий инстинкта, — подорван в своей силе, тео­ретичен, бесплоден и чаще всего нежизненен; он идет к истощению. Инстинкт и дух призваны к взаимному прия­тию: так, чтобы инстинкт получил правоту и форму духовности, а дух получил творческую силу инстинктив­ности. Так и в патриотизме. Патриотизм есть любовь — не просто "предпочтение”, "склонность” или "привычка”. И если эта любовь не "пустое слово” и не "поза”, то она есть инстинктивная прилепленность к родному. Поэтому патриотизм всегда инстинктивен. Но он не всегда духовен. И то, что должно быть достигнуто, есть взаимное про­никновение инстинкта и духа в обращении к родине. Инстинктивная страсть должна креститься огнем духа; духовное избрание, предпочтение и самоопределение долж­но получить всю силу инстинктивной страстности. Это бу­дет любовь зрячая и оформляющая; это будет духовность таинственно-целесообразная и страстно-мудрая: это будет истинный патриотизм...

 

Как же это достигается и осуществляется? Поучительно отметить, что человек может прожить всю жизнь в пределах своего государства и "не найти” своей родины, и не полюбить ее, так что душа его будет до конца патриотически пустынна и мертва; и эта неудача или личная неспособность приведет его к своеобразному духов­ному сиротству, к творческой беспочвенности и бесплод­ности. В современном мире есть множество таких несчастных безродных людей, которые не могут любить свою родину потому, что инстинкт их живет лично-эгоис­тическим или эгоистически-классовым интересом, а духов­ного органа они лишены. И вот идея родины ничего не говорит их душе. Идея родины предполагает в человеке живое начало духовности. Родина есть нечто от духа и для духа, а в них — духа нет: он или безмолвствует, или мертв. То, во что они верят, есть материя, тогда как начало духа отринуто или поругано; или то, чего они хотят, есть новое распределение материальных благ, а все духовное им безразлично или враждебно*. Орган духа атрофирован в них, как же они могут найти и полюбить родину? Ибо обретение родины есть акт духовного (хотя бы смутно-духовного, хотя бы духовно-инстинктивного) самоопреде­ления, предполагающий, что сам человек живет духом и что духовный орган в нем не атрофирован; и этот акт самоопределения указывает ему его собственные духовные истоки и тем самым развязывает и оплодотворяет его собственное духовное творчество. Итак, духовно мертвый человек не будет любить свою родину и будет готов предать ее потому, что ему нечем воспринять ее и найти ее он не может. Бремя этой неспособности и этого духовного бессилия такие несчастные люди обычно несут в тече­ние всей своей жизни.

 

Но бывает и так, что человек, в действительности не нашедший свою родину и не сумевший ее полюбить, все-таки всю жизнь ошибочно принимает и выдает себя за патриота. Это означает, что он прилепился своею любовью не к родине, а к какому-то "суррогату” ее, который он по ошибке принимает за родину. Таким "суррогатом” мо­жет быть любое из перечисленных нами естественных и исторических условий, составляющих обстановку народ­ной жизни: стоит только взять это эмпирическое условие жизни как нечто самостоятельное, оторвать его от духов­ного смысла и священного значения — и заблуждение возникает само собой. Нечто, взятое само по себе, в отрыве от духа, — ни территория, ни климат, ни географическая обстановка, ни пространственное рядом-жительство лю­дей, ни расовое происхождение, ни привычный быт, ни хозяйственный уклад, ни язык, ни формальное поддан­ство — ничто не составляет Родину, не заменяет ее и не любится патриотической любовью. Ибо все это, взятое в отдельности, подобно телу без души или колыбели без ребенка, или раме без картины; все это есть не более, чем жилище родины, ее орудие, ее средство, ее материал, но не она сама. Все это необходимо ей; все это через нее и через ее жизнь получает высший смысл и священное значе­ние, но она сама больше всего этого; она этим не исчерпы­вается и к этому не сводится; и потому она может жить и осуществляться — и при известных изменениях в ее жи­лище или в ее материале. Родина нуждается в террито­рии, но территория не есть родина. Родине необходима географическая и климатическая обстановка, но похожие условия климата и географической обстановки можно най­ти и в другой стране и т.п. Ни одно из этих условий жизни, взятое само по себе, не может указать человеку его родину: ибо родина есть нечто от духа и для духа. И обратно: патриотизм может сложиться при отсутствии любого из этих содержаний. Есть люди, никогда не бывавшие в Рос­сии и еле говорящие по-русски, но сердцем поющие и трепещущие вместе с Россией; и обратно: есть люди, русские по крови, происхождению, месту пребывания, бы­ту, языку и государственной принадлежности — и предаю­щие Россию, ее судьбу, ее жилище, ее тело, ее колыбель и ее самое во славу материализма и интернационализма.

 

И вот, чтобы постигнуть сущность родины, необходимо уйти в глубь своего сердца, проверяя и удостоверяясь, и обнять взором весь объем человеческого духовного опыта.

 

Долгая жизнь на чужбине не делает ее родиной, не­смотря на сложившуюся привычку к чужому быту и при­роде и даже на принятие нового подданства, — все это остается бессильным, пока человек не сольется духом с дотоле чужим ему народом. Признак расы и крови не разрешает вопроса о родине: напр., армянин может быть русским патриотом, а может быть и турецким патриотом, но может быть и армянским сепаратистом, революцион­ным агитатором и в России, и в Турции. А в великую войну за Россию патриотически дрались на фронте представи­тели многих десятков российских национальностей*. У людей смешанной крови происхождение бессильно разре­шить вопрос о родине. Формальная принадлежность к какому-нибудь государству не только не обеспечивает патриотическое настроение у граждан, а, наоборот, в случае завоевания или произвольного проведения границ создает недобровольное подданство и вызывает в душах упорное антипатриотическое напряжение...

 

Все это означает, что родина не определяется и не исчерпывается этими содержаниями; она больше и глубже, чем каждое из них, взятое в отдельности, и чем все они вместе.

 

Французский аристократ, граф Шамиссо де Бонкур*70, родом из Шампани, братья которого были лейб-пажами Людовика XVI, спасается со своей семьей в 1790 году от революционного террора в Германию, срастается с нею духовно и становится одним из глубочайших немецких лирических и патриотических поэтов. Швейцарские патриоты говорят на четырех различных языках: не­мецком, французском, итальянском и лодинском. Лорд Биконсфильд (д'Израэли)71 был евреем и английским пат­риотом. Э. Ст. Чемберлен72 был англичанином и патрио­том германской родины. Славный русский генерал 1812 года, Бенигсен73, был немцем по крови и русским патрио­том. А ныне, в эпоху русского эмигрантского рассея­ния, во всех государствах мира найдутся полноправные граждане, духовно верные России... И именно в этой связи осмысливается поступок английского индепендента Род­жера Вильямса74, который, видя себя религиозно теснимым в Англии, порывает со всем, что обычно считается роди­ной, и отправляется за океан создавать себе новую ро­дину — где английский дух сочетался бы со свободой вероисповедания...

 

Чем же определяется родина и как находит ее человек?

 

 

И.А. Ильин. О Родине. 1. ПРОБЛЕМА

И.А. Ильин. О Родине. 2. ОБРЕТЕНИЕ РОДИНЫ

И.А. Ильин. О Родине. 3. ЧТО ЕСТЬ ПАТРИОТИЗМ