6. «Сила всякой верховной власти требует связи с нацией, — отмечал Тихомиров. — Монархия отличается от аристократии и демократии не отсутствием этой связи, а лишь особым ее построением: через посредство нравственного идеала. <…> Монархическое начало власти, будучи высшим проявлением здорового состояния нации, особенно требует здорового состояния социального строя. Монархия не может действовать одними политическими комбинациями, не приводя к искажению собственной идеи. Все существеннейшие ее потребности, как общение власти с нацией, воздействие на национальную жизнь, и самое сохранение в нации господства нравственного идеала, — удовлетворяются главнее всего соответственным состоянием социального строя. В нем монархия находит свои главные средства действия. Это всегда сознавалось монархической властью, когда она не становилась бесповоротно на точку зрения абсолютизма. Забота о социальном строе характеризует все эпохи процветания монархий, которые всегда относятся к нему крайне бережно, стараются не ломать его, а именно на нем воздвигать свои государственные построения. <…> Для единоличной власти необходим развитой социальный строй. Он составляет естественное дополнение монархии и даже ее необходимое условие, точно так же, как сама монархия является естественным дополнением развитого социального строя, настоящим "увенчанием здания” его» (80). Таким образом, мыслитель выступал за такое строение общества, при котором власть могла бы напрямую взаимодействовать с нацией и опираться на ее лучшие силы.

7. О необходимости серьезной теоретической работы Тихомиров писал, пожалуй, больше, чем кто-либо вообще из русских традиционалистов. Еще до возвращения на родину, в письме П.И. Рачковскому (1888) он подчеркивал, что «меры надзора, репрессий и т.п. совершенно недостаточно в борьбе с идеями», что «против идеи и практики разрушения можно и должно выдвигать идеи и практику созидания, усовершенствования» (81). В 1892 г. он вопрошал: «Разработаем ли мы, наконец, сознательно те основы, какие надломаны в Европе, сумеем ли дать им сознательное употребление для избежания роковых "социальных противоречий” Европы?» (82) В 1893 г. — настаивал на том, что «нам нужна проверка и разработка самых принципов, которая бы дала более сознательное руководство в выработке мер практических», надеясь в области теории (а за ней и на практике) на целую революцию «против идей XVIII века» (83). В 1895 г. — спорил: «<…> Деятельность полезная возможна лишь при ясном сознании действительности. Точка зрения, которая видит основу общественного спокойствия в общественной бессознательности (такой точки зрения, в частности, придерживался Победоносцев. — С.С.), — мною поэтому нисколько не разделяется» (84). В 1897 г., — сетовал: «<…> как много нам еще нужно <…> мирной, спокойной разработки наших идеалов, прежде чем приступить к общественному строению, их достойному» (85). В том же году — объяснял: «<…> Понять <…> внутреннее свое существо — составляет для каждой страны вопрос величайшей важности. Для России он едва ли не важнее, чем для большинства других стран, — уже хотя бы потому, что он у нас постоянно возникает, а стало быть доселе остается неясным, спорным, нерешенным для русского национального самосознания. <…> Этот, по-видимому, столь отвлеченный вопрос имеет совершенно очевидное практическое значение, ибо мы постоянно наблюдаем, что различные его решения дают совершенно различные направления и внешней и внутренней политики нашей. Постоянные же колебания русского правящего слоя в понимании того, что такое Россия приводит к таким же колебаниям в направлении политики <…> твердое решение вопроса что такое Россия сразу открывало бы перед нами ясную и постоянную линию внешнего и внутреннего действия, систематического, сегодня осуществляющего то, что подготавливалось нами вчера, и закладывающего заранее предусмотренные цели на завтра и послезавтра» (86). Наконец, весьма любопытная запись в тихомировском дневнике от 24 января 1899 г.: «<…> Все (т.е. традиционалисты консервативного толка вроде Грингмута. — С.С.) мечтают действовать, хотя сами не знают ясно, что нужно делать. В этом и вся беда. Это стремление действовать производит пренебрежение к теоретической работе, которая в настоящее время единственно важна, а действия разумного, конечно, нет и быть не может, кроме чисто отрицательного, т.е. кроме борьбы против несомненно вредных либеральных или социалистических стремлений. Я боюсь, что это стремление действовать производится — если оставить в стороне простое честолюбие — также непониманием всех громадных размеров нашего незнания, а это непонимание возможно объяснить только тем, что они не сознают и самого принципа. Если бы они сколько-нибудь ясно представляли сам монархический принцип, то немедленно бы почувствовали, что мы не умеем связать его ни с Церковью, ни с социальным строем, а между тем, эту связь необходимо отыскать. Но им все представляется чересчур просто. Плохой признак! В конце концов — один Победоносцев понимает это, и потому-то он сочувствует теоретической работе. Но, к сожалению, он ей не помогает, не умеет и не хочет поддерживать людей, к ней способных <…> вроде хотя бы меня, или покойных [Ю.Н.]Говорухи[-Отрока], [П.Е.]Астафьева. Может быть, конечно, <…> что он понимает малые формы размера способностей этих людей <…> Но это еще не оправдание. Что же делать, коли ничего лучшего нет. <…> Во всяком случае, получая средства руководительного действия, мы бы сделались центрами возбуждения этой теоретической работы. Пример представляет даже такая тупица и нечестный сверх того человек как [A.A.] Александров. <…> Возникли бы со временем и лучшие силы. <…> А со стремлением действовать ничего, кроме глупости не выходит <…>» (87).

8. О внешней политике в 80-90-е гг. Тихомиров писал сравнительно мало. Но все же свое видение самих принципов участия России в международных делах он изложил весьма четко. Настаивая на «необходимости деятельного участия в международной жизни для возможности правильного внутреннего развития страны», мыслитель рисует, прямо скажем, головокружительные перспективы российского вмешательства в мировую политику: «<…> мы не можем и не должны ставить заранее никаких границ участию в мировой жизни и своему на нее влиянию. Эти границы, конечно, есть, они будут со временем показаны историей. Но собственно мы, заранее, их не можем сами ставить даже и в территориальном отношении. <…> Мы <…> не можем отказаться от задачи устроения хотя бы и всего земного шара, если бы к этому повела судьба, т.е., если хватит сил и если окажется необходимость. Мы не можем знать, не для нашей ли будущей культурной миссии приготовила Европа земной шар, подчинив его себе, подобно тому как Рим подготовил древний мир к появлению христианства. Нация, имеющая мировую культурную роль, не может в этом отношении предназначать заранее никаких границ своего воздействия. Они определяются только размерами ее сил и широтой ее миссии» (88). В начале ХХ в. Лев Александрович будет активно выступать в поддержку дальневосточной политики империи.

Итак, как нам представляется, Тихомиров очень ярко выразил в своем творчестве главные установки творческого традиционализма.

ТИХОМИРОВСКИЙ «СИНТЕЗ»

Именно Тихомиров явился тем мыслителем, которому удалось осуществить идеологический синтез разных направлений творческого традиционализма, по крайней мере, в социально-политическом аспекте. Можно, конечно, спорить, насколько сей синтез оказался удачным, но, нужно признать, что тихомировская доктрина отличалась известной стройностью, целостностью, внутренней непротиворечивостью и систематичностью. Видимо, по самому складу своего ума Лев Александрович оказался идеально подходящим для роли систематизатора, завершителя развивавшейся более полувека определенной линии русской мысли. Обладая острым и сильным интеллектом, он в то же время не отличался излишней оригинальностью воззрений, которая для завершителя скорее минус, нежели плюс. В сущности, почти ничего нового в традиционалистское учение он не внес (тут В.А. Твардовская отчасти права), но для данной идеологии как раз требовались уже не новации, а упорядочивание. И Тихомиров эту задачу, с той или иной степенью успешности, решил, соединяя вроде бы противоположные друг другу идеи, путем отсечения их крайностей, в нечто единое. В этом ему помогало еще и то, что он пришел в традиционалистский лагерь «со стороны», будучи совершенно не связан (по крайней мере, внутренне) с какой-либо из его «партий». И это изначальное положение «надпартийного» идеолога способствовало большей объективности его взгляда на своих соратников разных убеждений. С другой стороны, такая позиция неизбежно обрекала ее носителя на идейное и политическое одиночество, о коем Тихомиров поведал в письме А.Л. Волынскому от 11 февраля 1894 г.: «Ни с каким органом печати я безусловно не связан. При современном разброде мысли, органы для нового еще даже и невозможны. Новые элементы недостаточно определились, чтобы слиться в некоторые коллективности. В сущности, не будь денежного вопроса, мне следовало бы писать не в журналах, а брошюрами, совершенно на свой личный страх. Я в жизни ничуть не одинок, но, если бы имел даже собственный журнал, то не мог бы считать его своим органом, п[отому] ч[то] не нашел достаточного числа действительно единомыслящих сотрудников. Тем менее возможно нынче связывать свою мысль с каким-либо чужим органом. Я говорю там, где могу, где есть слушатели, не имея ни малейшей возможности разбирать в хорошем или плохом месте приходится говорить, а тем более, кому оно принадлежит. <…> В журналистике вполне могу сказать: града зде пребывающа не имам, но грядущего взыскую» (89). Характерно, что при жизни Лев Александрович так и не был признан идейным вождем традиционализма, хотя к этому были все основания. Он пал жертвой своего стремления к «надпартийности», подобно тому, как Леонтьев пал жертвой своей экстравагантности. Окончательное выражение тихомировский «синтез» получил в фундаментальном трактате «Монархическая государственность» (1905), выпадающего по условиям времени из нашего рассмотрения, но главные положения этого труда были разработаны мыслителем еще в 1880-1890-х гг.

Тихомиров дал наиболее четкую формулировку сочетания творчества и традиции, которое собственно и есть основа творческого традиционализма. И славянофилы, и Леонтьев писали об этом, но разбросано, без должной концентрации. Еще в 1894 г. мыслитель декларировал: «<…> Если цивилизация, среди которой я живу, уже пошла на упадок, то я не посвящу своих сил на простое замедление ее упадка. Я буду искать ее возрождения, буду искать нового центра, около которого вечные основы культуры могут быть снова приведены в состояние активное. Простое задержание смерти того, что несомненно уже гибнет, по-моему не есть задача серьезной общественной политики» (90). Но по-настоящему полно данный вопрос Лев Александрович осветил в работе «Борьба века» (1894), выдвинув учение о «жизнедеятельности». Тихомиров (близко к леонтьевской идее о «реальных силах» общества») говорит о том, что «ни при какой страсти к новизне люди не могут направлять развития своего общества иначе, как в рамках вечно одинаковых, неизменных по существу основ. <…> Мы не знаем в обществах других изменений, кроме эволюции одних и тех же основных форм и различия их комбинаций. <…> В социальной жизни <…> мы постоянно находим одни и те же основные элементы: семья, собственность, право личности, власть общественная, объединение по специальным интересам, распадение на сословия, вечный их антагонизм, вечное их примирение властью целого, для которого они все одинаково нужны. Повсюду мы видим как необходимую скрепу социальной жизни обычай, традицию, привычку, дисциплину. <…> Люди могут делать сколько им угодно революций, могут рубить миллионы голов, и истощая свои силы, но они так же бессильны выйти из социальной неизбежности, как из-под действия законов тяжести. Что бы они ни хотели сделать, но могут воспроизвести в своем строе лишь те основные формы, какие даны самой природой социальной жизни. <…> Якобинцы, социалисты, анархисты или толстовцы могут фантазировать что угодно, но когда придется жить, будут жить в тех же основных формах, как и все прочие люди» (91). Далее Тихомиров уточняет понятие прогресса: «<…> идея прогресса в том смысле, какой она получила в нашу эпоху, — то есть идея достижения сразу или постепенно общественного строя, отрешенного от его исторических основ, и дающего для личности среду, способную удовлетворить ее стремления к свободе и счастью, — это идея безусловно нелепая. Стремление воздействовать на общество в направлении этого прогресса — только вредно, потому что с ним мы можем лишь разрушать действительность, то есть подрывать способность социальной среды давать нам даже и то, на что она по природе своей годится. <…> Нашему времени предстоит понять, что цели прогресса XVIII–XIX века ошибочны не крайностями, но по существу» (92). Истинный же прогресс, по Тихомирову, в эволюционном развитии исторических основ данного общества. В связи с этим, он резко критикует «малодушный», «ложный», «отрицательный» консерватизм, «который из боязни поколебать основы общества, скрывает их, не дает им возможности расти и развиваться». А «истинный консерватизм <…> совершенно совпадает с истинным прогрессом, в одной и той же задаче: поддержание жизнедеятельности общественных основ, охранение свободы их развития, поощрение их роста». Консерватизм вреден, «когда ограничивается одним <…> отрицанием и не видит перед обществом положительной работы, движения вперед, то есть тоже прогресса, но в эволюционном смысле. Жизнь действительная не знает революции как творческого начала. Но она также не знает ни неподвижности, ни движения назад» (93). В конце концов, мыслитель предлагает вовсе отказаться от понятий «прогресс» и «консерватизм»: «Сохранение органической силы и развитие ее это одно и то же, ибо органические силы только и существуют в состоянии деятельности, в состоянии развития, точно также как нельзя развиваться, не сохраняясь в типе. Новая точка зрения, громко подсказываемая всем пережитым и передуманным нами, упраздняет эти ложные разделения, порожденные социальным мистицизмом и изменяет их одним понятием жизнедеятельности. Мы должны совершенно отбросить мысль о прогрессе или консерватизме, а думать о жизнедеятельности. <…> Разрушительной работе века расстройства будет положен конец только пришествием века созидания, которое бы восстановило единство действия бессознательных органических сил общества и сознательных усилий государственного деятеля» (94) (т.е. правители страны должны сознательно взять, в качестве руководящей, идею эволюционного развития общества на исторических основах, идею «жизнедеятельности»).

По мнению Тихомирова, монархия — не преходящий фазис «развития идеи власти», а — одна из вечных «основных форм ее» (95). Более того, эта форма власти наиболее оптимальна, ибо «сущность монархии <…> состоит в примиряющей силе высшей правды» (96). По своим свойствам, «монархическое начало <…> является орудием, помогающим нации не впадать в застой, но и не забывать основ своего развития, т.е. именно оставаться в состоянии жизнедеятельности, здорового развития своих сил и обдуманного приспособления к новым условиям. Консерватизм и прогрессивность наиболее уравновешены в этом начале власти. Ни демократическое, ни аристократическое начало не могут даже приблизительно заменить монархию в обеспечении стране правильной и спокойной эволюции. <…> Монархическое начало <…> в отношении движения страны вперед представляет орудие наиболее тонкое и надежное» (97). Вслед за славянофилами, мыслитель разделяет самодержавие как наивысшее выражение монархического принципа и абсолютизм как наибольшее его искажение. «Европейский абсолютизм, — отмечал он, — <…> все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых, эта безусловная власть могла бы брать на себя отправления всех жизненных функций нации. Идея <…> эта демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же». Таким же «извращенным побегом монархической идеи» является и «восточный тип самовластительства», отличающийся «произвольностью власти, зависимостью ее от личности правителя <…>». В своей же норме «монархическое начало власти <…> есть господство нравственного начала <…>, которому народное миросозерцание присвояет значение верховной силы. Только оставаясь этим выражением, единоличная власть может получить значение верховной и создать монархию». Исходя из такого понимания монархии, Тихомиров утверждает, что «истинная монархическая — самодержавная идея» осуществилась только в Византии и России, хотя и там, и там она подверглась искажениям, благодаря влиянию в Византии «восточной идеи» власти, а в России — западного абсолютизма (начиная с Петра I) (98). Следовательно, если русское самодержавие очистится от элементов абсолютизма, то оно будет являть пример самого передового государственного устройства в мире и даст «целое указание пути, который еще не закрыт перед современным культурным миром» (99). Лев Александрович даже предполагает, что «монархическое начало, по всей вероятности, будет наукой снова выдвинуто как орудие спасения и развития современной культуры, подобно тому, как это уже было в античном мире после такого же период господства демократической идеи» (100). Как видим, тихомировский пафос скорее футуристический, нежели ретроспективный. Тот государственный строй, который мыслитель считает наиболее совершенным, собственно нигде и никогда не существовал, его всегда извращали чуждые ему элементы. Монархическая государственность, таким образом, не дана в готовом виде — существует лишь фундамент (заложенный в средневековье), на котором еще строить и строить. Истинная самодержавная монархия — дело будущего, ее нужно творить.

Тихомиров был солидарен со славянофилами в их требовании сочетания самодержавия с местным самоуправлением (см. выше его высказывание о земстве), но считал это благое пожелание (как и многие другие славянофильские проекты) не вполне конкретным: «[И.С.] Аксаков был недалек от истины, когда говорил, что наша главная задача устроить не государство, а уезд. Только дело не собственно в "уезде”, а в социальном внутреннем строе вообще, то есть в семье, общине, приходе, корпорации, земстве и в многоразличных сословиях, которых ныне гораздо больше в действительности, нежели числится по старинному бумажному счету и которые остаются без всякого устройства. Вот что требует укрепления, организации, переустройства, а подчас и постройки заново. Это задача, важнее и жизненнее у нас нет никакой» (101). Поэтому А.В. Репников не совсем точен, когда утверждает, что автор «Единоличной власти…» пытался «совместить славянофильство и идею сильной монархической государственности <…>» (102). Во-первых, славянофилы тоже не были противниками «сильной монархической государственности». А, во-вторых, социально-политические построения Тихомирова далеко не укладываются в славянофильские схемы. Его основная идея — идея корпоративной монархии нимало не была свойственна славянофилам. Ее источником скорее нужно признать отчасти публицистику катковского круга (например, статью А.Д. Пазухина «Современное состояние России и сословный вопрос»), но, главным образом, «социологические наброски» Леонтьева. Собственно из славянофильства была взята только мысль о необходимости «общения» монарха и народа посредством некоего представительства (Леонтьеву и «катковцам», конечно, чуждая), да критика бюрократизма. Но и проблему «общения» Лев Александрович трактовал по-своему. Соглашаясь с тем, что «никакие совещательные собрания, созванные, выбранные или назначенные, не противоречат монархической идее», он, однако, вполне резонно замечал: собрания сами по себе «ничуть не обеспечивают общения монарха с нацией. Весь вопрос в том, каковы эти собрания, из кого они состоят. <…> Иной раз, может быть, знакомство с одним, никем не избранным и не назначенным человеком способно более послужить общению монарха с народом, нежели присутствие среди целой тысячи депутатов земского собора». Общение с нацией, полагает Тихомиров, вводя в демократическую доктрину славянофилов аристократический компонент, — «есть общение с национальным гением», «следовательно монарху нужны и важны люди <…> созидательного и охранительного слоя, цвет нации, ее живая сила. <…> В них верховная власть видит и слышит не то, что говорит толпа, но то, что масса народа говорила бы, если бы умела сама в себе разобраться, умела найти и формулировать свою мысль» (103). От понятия «народное представительство» мыслитель всячески открещивался, но, видимо, по цензурным соображениям, ибо позднее в своем главном труде он поместил целую главу о монархической системе народного представительства (104). Но как выявить «цвет нации», с коим нужно «общаться» монарху? Это возможно, доказывает Тихомиров, только при наличии корпоративного строения общества: «Задачи осведомления и общения с нацией — достигаются для верховной власти тем легче, чем более находятся на виду все наиболее деятельные силы и люди нации, а это <…> лучше всего там, где энергичнее и свободнее происходит группировка нации на слои, корпорации, общества, в центре которых сами собою обозначаются наиболее способные и типичные представители национальной работы» (105). Лучшие люди «давно в каждой группе выбраны, проверены, давно привыкли практиковать свое право и исполнять свои обязанности. Они же и не "политиканы”, их не соблазнит легкая карьера парламентского болтуна. Таких людей есть о чем спросить и притом с уверенностью получить от них только "дело”, а не интриги. Когда страна так сложена, то возможны и земские соборы, а когда она дезорганизована внутренно, тогда все попытки выделить "лучших людей” в одно собрание — есть вредная и опасная мечта, которая действительно может создать только политиканский парламент, а никак не собрание нравственных представителей нации» (106).

Вообще, как мы уже упоминали, для Тихомирова развитый социальный строй есть лучшая опора монархии. Такой строй может быть только сословным. «Нация, — писал мыслитель, — <…> всегда распадается на слои, не одинаковые по условиям жизни, а потому представляющие известные различия и в своем быте, в своих привычках <…> Это распадение на слои не есть какое-либо "исчезающее” явление, <…> а явление всегдашнее, вечное. Никогда это расслоение не было сильнее, нежели в настоящее время, когда культура значительно усложнилась в сравнении с предшествующими веками. <…> Прежде всякий социальный слой, как только он обозначался в своей отдельности и особенности, становился основой государственного строения. Он привлекался к служению государству на основании тех своих свойств, которыми мог быть государству полезен. С другой стороны, он, именно как слой, получал государственное о себе попечение. <…> Таким то образом "класс” — социальный слой — становился сословием. Сословие есть ничто иное, как государственно признанный и в связь с государством поставленный социальный слой». Беда современного состояния общества, по мнению Льва Александровича, в «разрыве государства и общественных слоев»: «Если теперь говорят о бессословности <…>, то это не значит, что государство не дает этому расслоению своей санкции, игнорирует его в своих политических настроениях». Это происходит потому, что «абсолютистская идея разобщила государство и общество. При своей претензии вобрать нацию в себя, новое государство в действительности стало лишь вне нации. <…> идея бессословности государства в обществе все сильнее расслаивающемся — принадлежит к числу больших опасностей современной жизни. <…> Последствие мы уже видим в том, что ныне уже классовые интересы становятся живее и упорнее, нежели не только государственные, но даже национальные» (107). Тихомиров подчеркивает, что возвращение государства к сословности «непременно произойдет», но «к сожалению, пока это намечается лишь только борьбой бунтом, партиями, рабочими союзами и т.п., вообще путем истощающих столкновений классов <…> народы, путем революции и борьбы, — сами ощупью сложатся в новый сословный строй. Это, конечно, весьма печально, потому что не дешево обойдется народам такое строение ощупью…» При государственном же направляющем руководстве процесс общественного расслоения сможет пройти мирно и без потерь, и здесь монархия должна преуспеть более других типов государственной власти. В свою очередь развитый «социальный строй» мог бы излечить монархию от абсолютистских искажений и прежде всего от гипертрофии бюрократии: «<…> идея сословного государства <…> состоит в том, чтобы естественные классы, естественные группы нации получили от государства делегацию его управительных функций во всех пределах компетенций этих групп; государство же при этом может и должно войти в свою нормальную роль верховного направления и согласования этих естественных групп, покинуть мелочную регламентацию их жизни, а тем избавившись тоже от бюрократического характера, столь невыгодно отличающего "общегражданский” строй повсюду, где он, на несчастье народов, пытается возникнуть» (108). Мыслитель даже полагал, что сословный строй будет способствовать более правильному и гармоничному развитию личности, ее более прочному общественному статусу (о чем, кстати, неоднократно говорил и Леонтьев): «Когда мы признаем <…> расслоение, то мы обязываем сословия известными службами, мы заботимся о целесообразном составе, развиваем нравственное сословное чувство. Когда мы признаем неравенство, мы придаем ему для всех полезный характер патронажа. Не признавая ничего такого, мы достигаем лишь того, что сильный давит слабого совершенно необузданно и бессовестно. <…> В обществе разумно расслоенном <…> каждый человек составляет частицу известной группы. <…> Посему каждый человек получает известное руководство от людей наиболее уважаемых. Мысль людей более выдающихся освещает мысль более слабых, менее развитых. <…> Общественное мнение направляется на обсуждение действительных потребностей личности» (109).

Много писал Тихомиров и об устройстве отдельных сословий. В частности, он считал необходимым сохранение, или в случае его вырождения — воссоздание, дворянства: «Если бы России оказалось нужным сословие служебное, а дворянство не могло им быть, или сословие землевладельческое, а дворянство и тут не проявляло бы должного умения, — то очевидно, что эти сословия могли бы сформироваться и заново, из других элементов» (110). Но в центре внимания мыслителя находились прежде всего новообразованные «классы», незамеченные государством, а потому не получившие статуса «сословий». Например, его сильно интересовал «рабочий вопрос». В одной из своих первых программных статей «Нужна ли нам фабрика?», отстаивая мысль, что «без капитализма не обойдешься», Лев Александрович одновременно выступал и за «государственное упорядочение частной промышленности», предполагающее улучшение условий жизни фабричных рабочих: «Государственный надзор и вмешательство может обеспечить рабочих от эксплуатации, то есть несправедливых притязаний хозяина, может создать надлежащее посредничество в спорных случаях, может предписать обязательную обстановку труда и т.д. Государство может систематическими мерами достигать обеспеченности фабричного населения посредством развития в нем собственности, поддержания прочных семей, учреждения пенсионов старикам и т.п. Все это, и многое другое, направленное к той же цели, не представляется даже особенно трудным, но лишь при том условии, чтобы государство имело дело с крупной промышленностью» (111). По сути, перед нами конкретизация одного из аспектов идеи Леонтьева о «законной организации труда и капитала». Тихомиров в 80-90-х гг. еще не дал своего развернутого толкования данной проблемы, но в начале ХХ в. она уже занимала в его публицистике одно из первых мест. Достаточно назвать такие его работы как «Рабочий вопрос и русские идеалы» (1902), «Рабочие и государство» (1908), «Рабочий вопрос.(Практические способы его решения)» (1909) и др. Рассмотрение этого пласта тихомировского наследия выходит за хронологические рамки нашего исследования, но все же, хотя бы в двух словах, основную его идею очертить нужно, ибо она непосредственно вытекает из корпоративистских построений мыслителя конца XIX в. Тихомиров активно пропагандировал необходимость государственного регулирования стихийного рабочего движения и создания рабочих профсоюзов в духе бисмаркова «государственного социализма», деятельность которых бы носила национально-созидательный, а не классово-разобщающий характер. Несомненно, что автор «Монархической государственности» являлся главным идеологом так называемой «зубатовщины». С самим С.В. Зубатовым он был знаком, по крайней мере, с 1896 г. (запись в дневнике от 15 декабря: «Был утром неожиданно Сергей Васильевич Зубатов» (112)), в архивном фонде Зубатова хранится тихомировская записка 1901 г. «О задачах русских рабочих союзов и началах их организации» (113). Позднее Лев Александрович консультировал по той же проблеме П.А. Столыпина, которому в одном из писем так излагал излюбленные свои мнения: «В политике и общественной жизни — все опасно <…> Понятно, что бывает <…> опасна и рабочая организация. Но разве не опасны были организации дворянская, крестьянская и всякие другие? <…> Вопрос об опасности организации для меня ничего не решает. Вопрос может быть лишь в том: вызывается ли организация потребностями жизни? Если да, то значит ее нужно вести, так как, если ее не будет вести Власть и закон, то поведут другие — противники власти и закона. Если государственная власть не исполняет того, что вызывается потребностями жизни, — она погрешает против своего долга, и за это наказуется революционными движениями. <…> благодаря возне с корпорациями — средние века п р о ж и л и (разрядка здесь и далее автора. — С.С.) целую тысячу лет. Это значит, что труд был окуплен. <…> Раз навсегда, на веки вечные, ничего нельзя устроить. <…> Живут вечно только з а к о н ы жизни, а формы постоянно изменяются» (114). В этом письме очень хорошо выражен сам пафос творческого традиционализма.

http://www.portal-slovo.ru/history/41712.php