Юнгер приводит слова Ницше, вложенные им в уста Заратустры: «Пиши кровью и узнаешь, что кровь — дух».

Кровь – тайный язык взаимопонимания, которым говорят родственные души. «Рукопожатие, которым обмениваются мужчины, встреча взглядов, тон голоса, вне зависимости от содержания речи, походка, выправка, движение и мимика — воспринимая тысячи незаметных вещей, даже не думая о них, мы говорим на языке крови, сама кровь говорит в нас, взывая, притягивая или отталкивая». Отсюда проистекает «счастливое чувство сплоченности и единства».

Вопрос крови для народа – это вопрос жизни и смерти. «Народ, не ощущающий кровных уз, является простой массой, физическим телом, неспособным подняться над материей и явить силу высшей жизни. Внутри такой общности уже нет места невероятному, его ослепительный свет больше не может утешить человека в минуты слабости, повсюду царят одни только законы механики. Ради такой общности не стоит ни жить, ни умирать, ни рожать детей, ни растрачивать творческих сил где-либо еще вне индивидуальной сферы. У нее больше нет ни судьбы, ни крови, готовой принять эту судьбу». «Только там, где кровь связывают узы судьбы, рождается общность крови. Не будь этих уз, семья, аристократия, народ - все утратило бы свой смысл, все глубокие чувства стали бы мишенью для насмешек со стороны освобожденных умов, наглых и циничных литераторов».

При этом Юнгер чужд всякого расизма. Даже ощущение родства по расе он выявляет как результат притупления чувства родства истинного, духовного, в котором подобные различия настолько очевидны, но не могут обсуждаться. «Лишь одиночество, лишь сильные различия в расе и стихийные происшествия способны вновь пробудить это могучее, дремлющее внутри человека чувство».

«Кровь» для Юнгера – неизъяснимая сила, которая руководит чувствами и мыслями, решая, наполнять ли их дыханием жизни. «Благодаря чувствам мы познаем, благодаря крови — признаем. Благодаря крови мы ощущаем свою чуждость или родство». «Судьба и кровь. Первая — незримая сила, вторая — стихия, в которой обнаруживается судьба. Лишь благодаря ей мы можем всецело осмыслить сущность крови. Кровь без судьбы подобна незаряженной батарее, магниту без притяжения. Чистота и порода крови, добротность ее смешения не имеет ни малейшего значения без великой силы судьбы. На ней, как на пробном камне, поверяется ценность крови». «Поэтому мы отвергаем все попытки подвести под понятия расы и крови какое-то рациональное обоснование. Доказывать ценность крови с помощью мозга, средствами современного естествознания — все равно что заставлять кнехта отвечать за господина. Мы не желаем слышать о химических реакциях, инъекциях крови, формах черепа и арийских профилях. Все это рано или поздно обернется безобразиями и мелочными склоками, открывая интеллекту дверь в мир ценностей, которые он не в силах понять, а способен лишь уничтожить. Кровь не нуждается в проверке легитимности и доказательствах, особенно если речь идет о родстве с павианом. Кровь — то горючее, что питает метафизическое пламя судьбы. Ее химический состав может быть каким угодно, для нас он не имеет значения».

Метафора крови у Юнгера тесно связана с пониманием души, в которую вводится переживание родства и происхождения самой души. В христианской догматике кровь является обиталищем души. В условиях войны, переживания ее хода и последствий кровопролития, метафора крови приобретает особое значение. Те, кто видел пролитую кровь, не могут считать метафору крови отвлеченной. Она наполняется зримым образом: в кровопролитии видится не только смерть людей, но и прямое истечение из вен и артерий субстанции родства.

Кровопролитие необходимо объяснить, ибо оно не может быть бессмысленным. Тяжесть фронтовой жизни не может быть объяснена только навязанной обязанностью, угрозой расправы со стороны государственных институтов. Фронтовой героизм не может быть предусмотрен уставом. В нем видится нечто большее – высшее явление человеческого духа. Поэтому кровопролитие наполнено смыслом: «Эта кровь скорее прольется, чем позволит обратить себя в рабство». Смерть и ранения на войне становятся духовным явлением, возвышающим тех, что чувствует в себе родство с погибшими и прошедшими фронтовой ад.

Испытание войной для этого фронтового братства рассматривается как «внутренняя закономерность судьбы», перекрывающей все соображения рассудка. Судьбу, как и родственников, не выбирают. Судьба познается не рассудком, а душой. Иначе говоря – кровью, против которой рационализм бессилен. «Доводы крови не убедительны, а принудительны». Тем самым, дух и душевные переживания навязывают решения, которые, с точки зрения рассудка, могут расцениваться как безумные.

Боевое братство отделяется от трусов, которые исключаются из братства - их кровь рабская, а «рабскую кровь не облагородить никогда». В мужском союзе фронтовиков также нет места рационалистам политических объединений, где главным оказывается не вопрос крови и духовного родства, а соображения собственности – либералам, объединяющим тех, кто защищает интересы собственников, и коммунистам, объединяющим неимущих. Националисты создают объединения совершенно иного типа. «Дружины как кровные общности представляют главным образом цели, присущие крови. Партии не имеют авторитарного лидера, а ударная сила дружин концентрируется в единственной личности». У сообщества родственников должен быть патриарх и отец, берущий на себя миссию политического лидерства и представления кровных интересов.

Таким образом, метафора крови превращается в философский концепт, имеющий очевидные социальные приложения: понимание в политическом концепте «своих» как братьев по крови (духу), лидера – как отца, чей духовный статус определяется подлинностью отождествления с Отечеством.

Национализм и война

Национализм не возникает на ровном месте, поскольку необходимость в его существовании возникает лишь в определенной ситуации – когда массы очаровываются умозрительными идеями, и под предлогом плодотворности этих идей начинают крушить старый порядок, проверенный столетиями, но утомляющий как своим однообразием, так и тяжестью закона. Хаос вырывается в социальную действительность из глубин анархического бессознательного.

Национализм вырастает из национального унижения. Для немцев таким унижением было раздробленное существование, сопряженное с воспоминанием о былом величии и единстве в Священной Римской империи германской нации, а затем – Версальский мир, который массы фронтовиков, не ощутивших признаков поражения и не увидевших военной катастрофы, могли считать только следствием правительственного предательства.

Юнгер пишет, что отец немецкого национализма – война. «Война – отец всего» - из этой фразы Геродота Юнгер выводит собственную мысль: фронтовик «понял, что его позиция лучше всего характеризуется словом «национализм». Это слово выражает не отвращение к партийным склокам и определенным группам людей, а отвращение ко всей эпохе, времени, которое нужно просто пережить, не растрачивая внутренних резервов».

На войне национализм не погиб, а обрел особую форму, которая воспроизводится только в условиях, когда к людям возвращается чувство, что они вновь на войне. Одних это чувство устрашает, других поднимает на борьбу. Причем каждый понимает эту борьбу по-своему. Одни – как духовный путь, другие – как нигилизм, третьи – как преступление. По современной России мы хорошо видим, как эти формы национализма сталкиваются и опровергают друг друга, не находя объединения. В эпоху Юнгера они нашли свою общность в братстве фронтовиков. Ценой этого братства стало противопоставление патриотизму и консерватизму довоенного времени. Отвергая рационализм, фронтовой национализм больше не видит интереса к реакции, он готов опровергнуть прочие революции собственной революцией. После фронтовых испытаний этот национализм утратил связи «с идеализмом предков и с рационализмом отцов, он занял позицию героического реализма». И в этом обнаружилась его слабость, не замеченная Юнгером в период бурного роста движения.

Пройдя испытание огнем, фронтовой национализм знает цену индивидуальности в подвиге солдата, но также знает и равенство мужских сообществ, где не принято чваниться своими заслугами. Этот национализм противостоит как интеллигентскому индивидуализму, так и массе, зараженной теми же бюргерскими идеями безопасности и пацифизма, что и либеральные публицисты. В подвиге и фронтовом братстве заложена совершенно иная коллективность – коллективность аристократического типа, неведомая «черни», которой подавай всеобщих прав – прогресса, свободы и демократии. Национализм не требует ничего всеобщего.

Юнгер пишет:

«Мы отвергаем его — начиная с общих истин и прав человека и кончая всеобщим образованием, всеобщей воинской повинностью, всеобщим избирательным правом и всеобщей подлостью, которая есть необходимый результат предыдущего. Общие свойства и требования — это свойства и требования массы, и чем выше степень их общности, тем меньше в них ценности. Признавать себя частью массы, значит ставить себе в заслугу обладание чисто физическим свойством тяжести, а превозносить понятие человечества значит считать чем-то существенным простую принадлежность к определенному виду млекопитающих. Всеобщее взвешивают, измеряют и вычисляют, особенное же оценивают и ценят. Желать всеобщего значит не видеть в себе никакой особенной ценности, то есть быть в лучшем случае объективным, размеренным, рассудочным, научно «справедливым». Желать особенного, значит задавать меру, ощущать ответственность крови, следовать за душевным порывом.

Современный национализм жаждет особенного — таково главное чувство нового поколения, которое до тошноты пресытилось пресными фразами Просвещения. Современный национализм не желает мерить общей меркой, он хочет сам задавать меру, обращаясь к душевной силе. Он не собирается доказывать свои права посредством научных методов, как марксизм. Он прибегает к полноте самой жизни, на которой только и может основываться любая наука. Он не желает взвешивать и отмерять права, а требует лишь права жизни на жизнь. Без этого права национализм просто немыслим, а оно неизбежно будет ограничивать все остальные виды права. Национализм не желает мириться с господством массы; он требует господства личности, чье превосходство создается за счет внутреннего содержания и живой энергии. Он не желает ни равенства, ни отвлеченной справедливости, ни свободы, сводящейся к пустым притязаниям. Он желает упиваться счастьем, а счастье состоит в том, чтобы быть собой, а не другим. Современный национализм не желает парить в безвоздушном пространстве теорий, не стремится к «вольнодумию», но хочет обрести прочные связи, порядок, укорениться в обществе, крови и почве. Он не хочет социализма возможностей, он жаждет социализма долга, того жесткого стоического мира, которому отдельный человек должен принести свою жертву.

Отец этого национализма — война».

Национализм фронтового типа пренебрежительно относится ко всякого рода программам и умозрительным предложениям о должном порядке вещей. «Подготовить проекты программы, конституции не составит труда, сейчас над этим работают сотни и тысячи умов. Но они так и останутся на бумаге, если у них не будет поддержки со стороны боевых союзов». Иначе говоря, фронтовой национализм продолжает войну – прежде всего, с внутренней изменой. Вооруженное противостояние для него не является чем-то новым. Поэтому: «Никаких объединений, которые не нацелены на борьбу за власть, не собирают волю в кулак и не способны на марш и военное выступление!»

Не важна программа, но и организация важна, только если она может вести войну: «во время, подобное нашему, не обязательно маршировать под чьим-то знаменем». Организация – только средство войны. Как считает Юнгер, от такого национализма должно оживиться все общество, поскольку все его слои пронизаны «нервной системой» фронтового братства.

Целью национализма является не правильность или полезность, а необходимость. Ради необходимого можно пожертвовать и правильным, и полезным. Необходимость требует «выхода из-под покрова безопасности». Рассудочный расчет при этом играет такую же служебную роль, как и организация. Необходимое само по себе порождает аргументы в свою защиту. Националиста не останавливает возможность неуспеха, на обещание которого столь падка «чернь». Националист может проиграть, но он не ошибается в смысловой привязке своей деятельности к судьбе нации. Если нации суждено проиграть, то националист не откажется от своей нации и будет верить в победу до последнего.

Национализм важен своими жизненными проявлениями, а не обособлением в религиозный ритуал, где слова «судьба», «вера», «кровь» превращаются в заклинание. Национализм «брезгливо отворачивается от избитой фразеологии показного патриотизма». И это так же верно как для юнгеровского, так и для сегодняшнего времени, когда Россия ищет национальную форму бытия в современности.

У национализма нет догм, которые ему так часто пытаются навязать. «На нем сходятся важные линии исторического развития, истории духа; он готов взять на вооружение самые современные технические средства, любые стальные формы, в которые отлилось современное сознание». Если национализм разовьется в нервную систему общества, то ему приемлемы любые формы организации, в нем могут быть адаптированы любые социальные и политические идеи. Национализм лишь не может отказаться от динамизма жизни.

Национализм усиливается современной войной и делает войну невозможной без национализма. Армия, лишенная национализма, обречена на крах. Если в прежние времена закон крови определялся схваткой глаза в глаза с противником (в кровной мести и в рыцарском турнире), то современная война делает солдата безвестным, существующим только как частица нации. Противник, остающийся незримым в бою, также воспринимается как идея иной, враждебной нации и небытия собственной нации.

Войны ХХ века показали, что война не может быть частным мероприятием. Если общество не вовлечено в войну, то правительство вынуждено менять политику, или же оно будет сметено политическим переворотом. Война становится тотальной, а значит, вести ее может только нация.

«…одновременно со стиранием сословных различий и урезанием привилегий исчезает и понятие касты воинов; вооруженная защита своей страны отныне уже не является обязанностью и преимуществом одних только профессиональных солдат, а становится задачей каждого, кто вообще способен носить оружие. Ввиду непомерного увеличения расходов уже невозможно оплачивать ведение войны из постоянной военной казны; чтобы не дать машине остановиться, необходимо использовать все кредиты, принимать в расчет все средства до последнего сбереженного пфеннига. Картина войны как некоего вооруженного действа все полнее вливается в более обширную картину грандиозного процесса работы. Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии вооружений — в сфере работы как таковой».

Юнгер писал: «Сегодня не так важно, в какой мере то или иное государство является милитаризованным государством; важнее то, насколько оно способно к мобилизации трудовых ресурсов». Этот тезис остается верным и сегодня; изменились лишь средства милитаризации и технология мобилизации.

В эпоху индустриализации массы, вовлекаемые в войну – это массы рабочих. Чтобы осуществить тотальную мобилизацию, солдат и рабочий должны стать взаимозаменяемыми элементами государственной машины, настроенной на войну. Но эпоха индустриализации минула, уступив место рискованному эксперименту с замещением промышленных технологий информационными. Поэтому Юнгеру сегодня пришлось бы говорить о необходимости отождествления гражданина и солдата. Причем в условиях дефицита гражданственности. Если в его время рабочие были материалом для формирования массовых армий, то сегодня на это нет надежды. Расчет осуществить массовую мобилизацию наталкивается на отсутствие национальной солидарности, на отступление национализма в малые группы. Поэтому мобилизация в информационных войнах – это не мобилизация граждан, а мобилизация информационных и ресурсов и пропагандистских идей.

Расчет бюрократии заменить гражданскую солидарность работой команд профессиональных дезинформаторов игнорирует тот факт, что их работа совершенно бессмысленна, если сталкивается с такой солидарностью. Частный успех коллектива безнравственных лгунов, промывающих мозги массовой аудитории, совершенно бессмыслен, когда сталкивается с национальным самосознанием. Война за самосознание не может быть выиграна без национализма. Война за территории не может быть выиграна без вооруженных людей, знающих, за что они воюют.

Чтобы побеждать, «вооружение должно проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов». Род вооружений сопряжен с эпохой. В эпоху Юнгера милитаризация сознания носила технический характер, в современную она не может отвлечься от содержательной идеи. Тем самым, национализм становится инструментом мобилизации. Техническая мобилизация не интересовалась мозгами солдат. Они обрабатывались тем же примитивным способом, которым теперь обрабатывается сознание противника. Национализм, явленный в мировых войнах, имел примитивный характер (что, однако, не умаляет образцов самого высокого служения Отечеству). Тем не менее, современная мобилизация требует иного – глубокого проникновения в смыслы национального существования. Захваченные лозунгами массы могут играть разве что роль оруженосцев рыцарских времен. Воины современности – глубоко мотивированные интеллектуалы.

Бюрократия жаждет продлить состояние общества как машины, запускаемой «одним движением рубильника». Но современная жизнь позволяет рубильником включать лишь конвульсивные движения зомби, обработанных информационной радиацией, выжигающей индивидуальность и сохраняющей разве что самые примитивные инстинкты. С такой армией много не навоюешь. Она бессильна против национализма, который приобретает силу идеологического оружия нового поколения. Именно современность дает национализму шанс стать всеобщим, мобилизовать интеллект народа не обманом, а просвещением и духовным обогащением.

Юнгер убеждает германскую нацию, потерпевшую поражение во Первой мировой войне, что дело ее не проиграно. Напротив, нация, испив чашу военного поражения, ранее других входит в новую эпоху и готова к этому. А победа принесла бы лишь территориальное расширение и закрепление на долгие годы тупиковых стратегий и устаревших идей. Поэтому нет надобности убиваться по поводу утраченного. Националистам необходима работа над тем, что требуется в новой эпохе. Неверное понимание содержания этой работы стоило немцам катастрофического поражения во Второй мировой войне, оккупации не только чужими армиями, но и чужими смыслами, почти полной утраты национальной идентичности.

Что дала бы русским победа в информационной войне, победа коммунистического режима? Можно было ожидать положения, куда более худшего, чем теперь – продления закоренелого интернационализма и дальнейшего изничтожения русской нации. Конечно, мы утратили много, оттого что компартия оказалась плохим управленцем и дурным стратегом. Конечно, взамен партийно-советской бюрократии мы получили тиранию бюрократии либеральной. Но мы не утратили шанса на национальное возрождение и получили возможность понять враждебность национальной свободе любых «левых» идей – либеральных, социалистических, коммунистических. Ценности русской цивилизации открыты перед нами как сундук с сокровищами. Нам остается только зачерпнуть из него.

Техника еще оказывает влияние на результаты военных столкновений. Но военная техника поражает врага только там, где разрушено его сознание. Материя торжествует там, где дух угнетен. Соединенным Штатам не торжествовать ни в Ираке, ни в Афганистане. У них нет идеологических аргументов, а их пропаганда в иной цивилизации мало чего стоит. Американское оружие еще действует, но американский дух уже не творит историю.

Война как порождение не только политики, но и всего уклада жизни, вскрывает его до самых глубоких черт, до «мельчайших складок внутреннего устройства» человека, когда становится мировой. Мировая война, помимо «оргий технической битвы» проводит над человеком эксперимент, испытывая его существо в миллионах судеб, ставших однотипными. И в этом чудовищном эксперименте Юнгер видит чудовищную духовную пустоту, освещенную лишь искупительной жертвой героических одиночек. Война показала несостоятельность организации общества, в котором не было идеи, достойной того, чтобы победить. «И вынесли оттуда не одно отрицание. Лишь узрев силу материи, мы поняли силу идеи. Лишь открыв для себя плодотворность жертвы, мы поняли ценность человека и различие рангов между людьми».

Ремарк писал, что на войне не взрослеют, а стареют. Но это касается лишь людей, уставших от войны. Нация во время войны избавляется от стариковских привычек к комфорту и проходит психологическое оздоровление. «Боль и страдание обнаруживаются сразу, и о них можно кричать на все стороны. Но по-настоящему пережитое в глубине души проявляется лишь постепенно». Молодые солдаты через 20 лет становятся зрелыми гражданами. И им остается лишь найти себе здравых и искусных вождей. Германии не повезло, дух реванша помутил сознание нации, которая вновь попала в руки бюрократии. У русских есть шанс избежать национальной катастрофы.

Немецкий национализм порожден войной. «Война — наш отец, он зачал нас, новое племя, в раскаленном чреве окопов, и мы с гордостью признаем общее наше родство. А потому наши ценности будут ценностями героев, воинов, но никак не торгашей, что готовы весь мир мерить своим аршином. Мы не задумываемся о пользе и практической выгоде, нам ни к чему комфорт, нам нужно только необходимое — то, чего хочет судьба».