Исключение войны из жизни человечества – самая глупая идея, которую можно себе представить, если сопоставить ее со всей известной нам историей человечества. За ним стоит аморальное осуждение всех участников войны вне зависимости от их индивидуальных поступков. Сложить оружие и сдаться на милость победителю – вот «мораль» пацифистов. Все, чем оперируют пацифисты – картины лишений, связанных с войной, страшные иллюстрации смерти, мучений, разрухи. Все эти картины – признак страха и попытка напугать, расширяя тем самым сообщество пораженных страхом. Но «еще не было такого человека, который бы доказал нам, что индивид, жертвующий собой ради высшего задания, поступает безнравственно, или же безнравственно государство, требующее от индивида этой жертвы».

Не случайно пацифизм связан с «левыми» идеологиями, стремящимися уравнять людей. «Гуманитарная совесть ориентируется на идеал однообразного человечества, на сообщество космополитов, для которых не существует ни границ, ни различий. В этом свете война выступает как свидетельство неравенства жизни, состояние, несовместимое с участием и ответственностью. Разумеется, это не мешает тому, что на ней идут в ход все средства. Но возможна она лишь как война, ведущаяся в интересах всего человечества. Оттого-то в наше время ни одна держава не осмеливается открыто заявить о нападении на другую державу, а наоборот, говорит об оборонительной войне, целью которой провозглашается не победа, а мир, прогресс, цивилизация или любая другая гуманитарная ценность. С другой стороны, получается так, что противник выступает не как враг в естественном или рыцарском смысле, а именно как противник всех вышеупомянутых ценностей, то есть как противник человечества как такового. Отсюда вытекает подлая и (в ином, не гуманитарном смысле) бесчеловечная ложь. Вот ею-то наш век запятнал себя гораздо больше, чем применением ядовитых газов. Войны шли во все времена, и отношение к смерти было всегда одинаково. Но ни одной другой эпохе не было свойственно столь низкое представление о противнике».

Юнгер пишет, что подобное унижение противника и собственных солдат связано с «демократией, с мировой властью прессы, рекламой, с деньгами как таковыми, со всем, что не гнушается самыми грязными приемами как на войне, так и в мире». В современной России эта эпидемия подлости распространяется в форме официозного «патриотизма».

«Лучше доверить судьбу народов мужскому духу: он знает свои границы и умеет уважать чужие. Настоящий солдат никогда не разделял такого образа мыслей, чьей характерной чертой является нечистоплотность как на войне, так и в ситуации мира. Можно сказать, что именно солдат на фронте находился ближе всего к врагу — не только в физическом смысле. Поэтому недалеки от истины те, кто считает отличительной чертой настоящего солдата уважение к противнику. Отсутствие ненависти, низменных инстинктов в сочетании с чувством внутреннего достоинства всегда было верным критерием для определения подлинного воина».

«Веймарская Германия» и «Веймарская Россия» - определения режимов, в которых правительства опирались на круги общества, приветствовавшие военный и политический крах своей нации. Измена в правительствах вывела на улицы и страницы газет, в эфир радио и телевидения тех, кто пацифизмом пытался оправдать это предательство и желал поражения своему Отечеству.

Бюргерская страсть к безопасности – это надежда снизить все риски жизни до минимума. От этого между людьми вырастают бастионы недоверия, а в экономике распухает сектор страхования и суррогатных ценностей. Но опасность превращает эти бастионы в прах, она преодолевает любые укрытия, обнаруживая под их сенью людей, совершенно не способных справиться со своим страхом и противостоять элементарным трудностям.

Бюргер-пацифист «отграничивает себя от других гештальтов, например, гештальта воина, художника, преступника, которым дано возвышенное или низменное отношение к царству стихии. Сражение в глазах воина — событие высшего порядка; трагический конфликт для поэта — состояние, в котором глубокий смысл жизни проявляется с особой интенсивностью; а охваченный огнем или мятежом город кажется преступнику наиболее подходящим местом для деятельности. Такими же ничтожными бюргерские ценности оказываются и для верующего человека, поскольку боги являют себя в стихиях — например, в виде объятого пламенем, но не сгорающего куста. Через несчастья и опасности судьба возносит смертного человека в сферы высшего порядка».

Бюргеру кажется, что его собственный безопасный мирок за стенами провинциального городка можно распространить на весь мир. Если жизнь полиса можно представить себе регулируемой рассудительным мэром, то весь мир под началом мирового правительства должен избавить его от стихий. Но вместо безопасного мира бюргер создает мир, разделенный оборонительными линиями и ощетинившийся орудиями – мир мировых войн. И если удается вытеснить войну за пределы средоточия бюргерского страха, то это отнюдь не значит, что войны закончились, а ядерные арсеналы исчезли. Это лишь иллюзия мира, в котором война может разразиться в любой момент, а тайные войны разведок и пропагандистских машин ведутся непрерывно.

Юнгер пишет о том, что бюргерское сознание, не способное в принципе обеспечить желаемые условия безопасности, идет на хитроумную уловку, «высвечивая опасность как бессмыслицу и тем самым лишая ее всякого притязания на действительность. Иными словами, бюргерский мир считает опасность бессмысленной; и в тот самый миг, когда опасность отражается в зеркале разума как заблуждение, она уже преодолена». Действительным становится не стихия творчества и борьбы, а система страхования, контролирующая и смиряющая риски. Кажется, что общество и экономика тем самым рационализированы и поэтому предсказуемы и управляемы. Но это – лишь иллюзорное состояние, «хаотичные попытки увидеть в душевной жизни цепочку причинно-следственных отношений и тем самым сделать ее принципиально доступной для калькуляции, расширить область господства сознания».

Не понимая человеческой натуры, стремящейся к риску, творчеству, героизму, идущей навстречу неведомой судьбе, бюргеры-пацифисты сводят все проблемы к тому, чтобы избежать конфликтов. «Но если конфликт все же возник, например, разразилась война или было совершено преступление, то он трактуется как заблуждение, повторения которого можно избежать с помощью воспитания или просвещения. Заблуждения якобы появляются только потому, что людьми еще не вполне осознаны факторы, влияющие на грандиозную калькуляцию, в результате которой должно получиться полностью гомогенное население земного шара — принципиально доброе и разумное, а потому всецело защищенное человечество».

Опасность и угроза устраняются чаще всего не калькуляцией и не переговорами, а схваткой. «Полностью ликвидировать опасность не удавалось никому - не только потому, что она всегда рядом, но прежде всего потому, что человеческое сердце нуждается в опасности не меньше, чем в безопасности».

«В эпоху торжества безопасности настоящая, сильная жизнь дезертирует в дальние дали, символом которых выступают чужие страны, опьянение или смерть.

В этом смысле мировая война — неумолимая итоговая черта, подведенная под бюргерской эпохой. Для бюргеров ликование добровольцев объяснялось (а тем самым и нейтрализовалось) либо патриотическим безумием, либо жаждой приключений. Но в сущности, это ликование было революционным протестом против ценностей бюргерского мира, оно принимало судьбу как выражение высшей власти. В нем происходила переоценка всех ценностей, предсказанная великими умами: за эпохой, стремившейся подчинить судьбу разуму, последовала иная, увидевшая в разуме слугу судьбы. Начиная с этого момента, опасность перестала быть целью романтической оппозиции, она превратилась в действительность, а задачей бюргера стало отныне бегство от этой действительности в утопию безопасности».

Фронтовой национализм знает цену жизни, поскольку видел множество смертей. Он не боится смерти, приводящей в ужас либерала. Он знает, что «невозможность умереть - величайшее проклятие для смертного, поэтому великие герои и святые с радостью принимают свой смертный час».Он не боится лишений, которые сторонник «левых» убеждений рассматривает как вопиющую несправедливость. Национализм ищет судьбы, в которой есть место героическим поступкам, а значит, пониманию самой сути жизни.

Национальный империализм

Среди русских националистов бродят анархические и нигилистические идеи, прямо почерпнутые у большевиков. От национализма в этом случае остается лишь лозунг. К нему нелепыми побрякушками прибавляются злобные антихристианские выпады и клевета на Империю – отечество отцов, которое с презрением отбрасывается. Выдуманная, искаженная до полного вздора дохристианская Русь противопоставляется России. К счастью, подобный анархизм в русском национализме – большая редкость, не способная развиться в что-либо серьезное и заметное лишь расточаемыми по всем направлениям оскорблениями.

В немецком национализме Империя была безусловной ценностью. Нация стремится к самосохранению и развитию в имперском типе государства, где господство над иными народами и периферийными или заморскими территориями определяется не только силой оружия, но и культурным лидерством. То и другое требует мощи духа, а значит – интегрирования всего потенциала национального родства.

Время Юнгера отмечено теми же нападками на империю, что и наше время. «В момент нашего величайшего унижения с этим словом сделали то же самое, что и с «национализмом»: его попытались очернить в присущей демократам манере, изначально сделав невозможной какую-либо серьезную дискуссию».

Империя рождается из самой истории. Незыблемые границы – иллюзия замирания истории. При видимом прекращении имперского строительства, оно продолжается, игнорируя границы и суверенитеты. Как бы то ни было, «мы замечаем тенденции, обнаруживающие явное желание, не считаясь с существующими границами и расовыми различиями, создавать обширные империи, в которых все единомышленники были бы объединены одной господствующей идеей. Но поскольку люди не могут иметь одни и те же идеи, то и в этом интеллектуальном империализме будут повелители и угнетенные — ведь было бы глупо верить в утопические обетования всеобщего счастья, а между тем такой утопизм весьма для него характерен. Но мы вышли из горнила борьбы, и потому для нас мысль о всеобщем счастье попросту неприемлема. Наша идея — нация и кровь, и потому наш империализм может быть только национальным».

В этом новизна немецкого империализма. Он не ориентирован на правителя, приращивающего любые территории и покоряющего все слабые народы, уравнивая их с прежними подданными. Царь царей имеет свою родовую вотчину, где действует кровная солидарность и священное право имперской нации – господствующей, но не помыкающей подчиненными народами.

Национальный империализм имеет концепцию государственности и возвышается над другими доктринами именно тем, что претендует на территориальную, экономическую, культурную экспансию с полным на то основанием. Только расширяющие ареал своего влияния нации могут быть субъектами международных отношений и уравновешивать свои амбиции в переговорах. «Весь национальный комплекс, включая факты, идеи и чувства, мы считаем современным, жизнеспособным, нравственным и вполне отвечающим любому вызову времени».

Критики Империи всегда видят в ней зародыш войны, страсть к насилию. Между тем, история знает правило: Империя – это мир. Империя умиротворяет и возвышает отставшие народы до высокой культуры. «…империализм должен заключаться не в поверхностной экспансии, основанной исключительно на подавлении местного населения и его эксплуатации в интересах рынка, а исходить из глубокой уверенности в победе правого дела. Будет у нас эта уверенность, значит, мы сможем достичь того, чтобы судьба народа слилась с судьбой цело культуры».

Когда-либо обретавший Империю народ уже не в состоянии вернуться к прежнему успокоенному состоянию. Он либо погибнет, преисполняясь чванливой и бездеятельной гордости за достижения прежних поколений, либо будет нести свое имперское наследие как крест, как задание и завет предков.

Империализм – это еще не империя, национализм – это еще не нация. В Империи не может не быть национализма ведущей нации, в национализме (если он действительно ставит нацию выше других ценностей, а выше нации полагает только Бога) не может не быть идеи Империи. Если у народа была своя Империя, то он погибнет, если отвернется от идеи Империи. Чем меньше в имперской нации имперской идеи, тем меньше у него шансов продлить свое существование и ответить на вызовы времени.

Империи рождаются в результате войны, но не всякая война создает Империю. Казалось бы, мировая война должна привести к образованию мировой империи. Но в Первую мировую войну этого не случилось, поскольку никто не продемонстрировал духовной глубины, необходимой «проекту Империи». Сверхимперии не возникло. И сценарий пришлось разыгрывать вторично – вплоть до образования двух сверхдержав после 1945 года.

Юнгеровский национализм предполагал концепцию государства, сообразного времени: государства диктатуры. Диктатура «заменит слово делом, чернила - кровью, пустые фразы – жертвами, перо – мечом». После страшной войны и накануне еще более страшной войны либеральное государство означало лишь физическую гибель нации.

Диктатура требует авторитаризма: «национализм, поскольку он подразумевает политическое решение, стремится к созданию национального, социального, вооруженного и авторитарного государства всех немцев», «…крепкая государственная власть строго авторитарного типа является главнейшей и благороднейшей целью нового национализма. И если эта власть создаст препятствия для того, чтобы любой борзописец мог безнаказанно втаптывать в грязь собственную нацию, то есть если оно отменит свободу печати, то этот шаг можно только приветствовать. Естественно, что такая власть неизбежно будет заклятым врагом парламентаризма. Жесткое подчинение экономики государству, о чём нынче пока не приходится говорить (поскольку как работодатели, так и наемные работники лишь используют государственную власть в своих целях), - такое подчинение сможет гарантировать экономическую безопасность не только отдельных лиц, но и всего народа в целом».

Наверняка Юнгер не собирался уступать регулирование экономики бюрократии, подавляющей свободного производителя. Государство может и должно противостоять не частой инициативе вообще, а ее вырождению в олигархический интерес, возвышению банков над производством, бухгалтеров над управленцами. Речь шла лишь о том, что в эпоху войн в кратчайшие сроки должна была быть создана мобилизационная экономика. И Гитлер, осознав это, смог реализовать план, подорвавший силы поставившей его у власти олигархии. Но против олигархии он направил партийную и государственную бюрократию. Ее верховенство могло быть продуктивным лишь в условиях войны, когда решения должны приниматься быстрее, чем олигархические кланы договорятся о разделе прибыли.

Решающей чертой национального государства является высокий статус солдата и офицера, который будет компенсировать негативные стороны частной организации производства и корпоративной замкнутости госаппарата. «…первейшим долгом националистического государства будет создание сильной армии, оснащенной новейшими техническими средствами. Благодаря армии справедливые требования нации получат весомость, иначе они обречены на смешной или трагичный ресентимент униженных и оскорбленных».

Национал-социализм и марксизм

Эпоха Юнгера, в отличие от современной, требовала определенности в отношении промышленных рабочих, сплоченных солидарностью в борьбе за социальный статус. В отличие от «левых» политических течений, национализм Юнгера предлагал рабочему не социальные права, ради которых коммунисты призывали перевернуть вверх дном и разорить собственное Отечество, а социальный статус в инфраструктуре государственных и общественных иерархий. Национализм решал проблемы фабричных рабочих не обещаниями увеличить зарплату и сократить рабочий день, а превращением рабочего в полноценного гражданина, неотъемлемую часть нации. Материальное обеспечение этого статуса вторично; оно также увязано со всеми прочими статусами, что заранее требует смирения коллективного эгоизма в пользу общенационального интереса.

«Левые надеются, что из хаоса родится дикая необузданная жизнь, новый порядок, у которого, в отличие от бюргерского, будет два недостатка: еще большая занудливость и введение хлебных карточек на постоянной основе. Здесь причины и следствия совпадают. Кто не видит потенциала самых могучих жизненных сил мира, кто собирается от них отказаться, тот не имеет ни малейшего шанса воплотить свои конструкции в реальность».

«…нация, само существование которой марксизм отрицает, имеет для национализма высшее метафизическое значение, определяющее остальные ценности, в том числе и ценность труда. Здесь нас интересуют вовсе не заработная плата и прибыль — два столпа морального мира классовой борьбы, — а исключительно его знамение для нации как превосходящего целого, которое важнее суммы своих частей. Экономика — не механический результат, а органический элемент национальной жизни. Труд — тоже выражение нации, а рабочий — один из ее членов. Любая попытка вырвать рабочего из этих живых связей, подводя его под пустые категории «человечества» или интернациональных интересов, — государственная измена интеллекта по отношению к крови, Смысл труда состоит не в том, чтобы создавать прибыль и формировать заработную плату, а творить ценности во имя нации, без которых она не могла бы развернуться во всем богатстве своих проявлений».

Юнгер предлагал вести с рабочими диалог не о денежном эквиваленте их труда, а об отношениях соратников, необходимых для складывания нации в систему неантагонистических отношений. (Реальный социализм также отступил от соблазнов денежного вознаграждения и предлагал рабочим трудиться почти даром, вдохновляясь приобщенностью к идее мировой революции и грядущим разделом частной собственности на всех). В духовном измерении такой подход был революционным, опровергающим рационализм промышленной эпохи, а в плане материальных основ этой эпохи национализм оставался консервативным и даже романтизировал технику. Поэтому материальные приобретения рабочего, обещанные марксистами, национализм обещал перекрыть с лихвой: он сохранял общество от социального взрыва, берег производственный потенциал и возвышал достоинство гражданина и нации в целом. Для марксистов все это было, напротив, целью разрушительных атак.

«…никакое повышение зарплаты не способно изменить ситуацию наемного рабства: бесчестье остается бесчестьем, сколько бы за него ни платили. Не заработная плата, а только глубокое понимание смысла работы может преодолеть механический дух нашей эпохи, гнетущий всякого творческого человека. Потому нелогично ожидать от наемного работника, что он будет жертвовать собой ради великих идей, которые созданы лишь для свободных и сынов свободных людей».

«Рабочий в новом смысле означает кровную общность всех трудящихся внутри нации и ради нации. Только такая общность способна преодолеть уродства капитализма».

Выдумка марксистов о «рабочем классе» для национализма неприемлема. Фронтовое братство его опровергло. Рабочий класс остался лишь в головах «левой» профессуры и пугливого бюргера, мечтающего уравновесить противоречия партийным представительством в парламенте.

Современная эпоха, в отличие от эпохи мировых войн, не знает не только рабочего класса, но даже рабочей коллективности. Все ее имитации не отменяют того факта, что прежняя коллективность раздробилась и распалась. Юнгер мог призывать национализм превратиться в форму рабочего движения, а рабочих – одерживать свои победы в рамках нации. Нам некуда обращать такой призыв. Для нас призыв к национальному единству может быть обращен только к народу в целом, ко всем его слоям, а надежда на становление национального государства – связана с одаренными национальным мышлением гражданами.

Юнгер считал национал-социализм игрой прежней эпохи, в которой значимыми были партии и заводские объединения, а от либерального государства принято было ждать подачек. В новую эпоху, когда коллективный эгоизм становился опасным для судьбы нации, либеральное государство оказалось не партнером нации, а врагом. Национал-социализм предполагал адаптацию марксистских догм к местным интересам рабочих, и превращался в партию, которая была обречена либо на разгром, либо на перерождение в бюрократический институт. Достижение реальной власти позволило осуществить многие из идей национализма, но потом бросить их в топку войны, так и не постигнув национализм до конца. Для национализма важно обладание смыслами, а не сознанием масс. Обмануть массы легче, чем их воспитать. Но обманутые массы могут стать нацией разве что на миг, за которым наступит крах – конец, который предопределил для своего народа немецкий национал-социализм.

Как бы ни обозначалась партийная доктрина, она имеет стратегию только в связи с национализмом, а ее идеи чего-то стоят, когда составляют в совокупности национальную идею. Юнгер надеялся, что так и произойдет: «понятия национал-социализма и национализма постепенно сольются в одно. В идейном плане это будет выглядеть так, что от национал-социализма будет зависеть все больше решений, а в личном плане на сторону крепнущего движения будет переходить все больше талантливых людей». Увы, эти надежды не оправдались. Бюрократии нужны были не талантливые люди, а послушные массы. И «тысячелетний рейх» прожил лишь чуть больше десятилетия.

Либералы и коммунисты

Общий объект притязаний и национализма, и социализма времен Юнгера – рабочий. И это сближало данные политические течения. Но это же и противопоставляло их друг другу как конкурентов. Следовательно, между национализмом и социализмом возможны как войны, так и перемирия.

Иное дело коммунизм и либерализм с одной стороны, а национализм с другой. Между ними точек соприкосновения нет. Национализм воюет с коммунизмом и либерализмом бессрочно и беспощадно.

При всей кажущейся альтернативности либерализма и коммунизма, «коммунизм - не что иное, как наследие позднего либерализма конечное и примитивное следствие из чисто рассудочного мировоззрения». Поэтому доктрину коммунизма можно отложить в сторону, не снисходя до критики его эпигонов, а лишь разоблачая ложь предтеч – марксизм. Главным же врагом остается либерализм – идеология распада и разложения.

Фиктивное противостояние либералов и коммунистов никого не должно обманывать. «Противоположность капитализма и социализма с этой точки зрения имеет второстепенное значение, они — две секты большой церкви прогресса, которые то уживаются, то борются друг с другом. Однако ни одна не нарушает границ общего пространства веры, — поток безотносительных масс индивидуумов и поток безотносительных денежных масс предполагают одинаковую абстрактность позиции».

Либерализм для националистов неприемлем эстетически. Он отвратителен, потому что превращает в мерзость все, чего касается. «…в мире, где деньги представляют собой главенствующую идею, все ценности неизбежно становятся продажными, вся власть — подкупной, а значит, создается богатая почва для разлагающей деятельности». «…люди, не устающие говорить о человечности, свободе, равенстве и разуме, имеют со всем этим столь же мало общего, как современная психология — с душой. Забудем о них! Важно лишь открыть юношеству глаза на этот презренный балаган и показать ему достойные задачи».

«На первый взгляд, национализм движется в том же направлении, что и поздний либерализм. Однако они различаются между собой так же, как различны анархизм и нигилизм. Анархизм готов испробовать все возможности для освобождения отдельного человека; нигилизм же стремится уничтожить любой отживший порядок. Анархизм жаждет уничтожения по индивидуалистическим соображениям, нигилизм — по причинам морального характера». Национализм, согласно этой мысли, есть моральное отрицание либерализма.

Самое постыдное для националиста видеть, как понятие «нации» присваивается политическим слоем, представляющим собой руины – развалины из классов и групп прежних эпох и мировоззрений. Невежды и изменники приколачивают вывеску нации на свою декорацию, за которой помойка и трущобы.

«Демократические витрины и декорации, пресса, кинематограф и сотни других вещей подобного рода требовали не глубины, а натасканности, глянца и примитива».

Юнгер видит проблему германского национализма там же, где мы видим её в русском национализме – почти век спустя:

«представляющие национализм силы до сих пор не смогли четко отмежеваться от легитимизма, от партий, от ресентимента обиженного класса, да и вообще от всего вечнобюргерского».