Иоганн Готлиб Фихте в своих речах к немецкой нации в 1808 году заложил основы понимания целей и задач нации, когда она пала, казалось бы, настолько глубоко, что не сможет уже подняться и восстановить свое величие. Он выступал перед немецкой образованной публикой в оккупированной Германии; его речи перепечатывались под бдительным надзором цензуры. И все-таки немцы прекрасно понимали, о чем речь, передавая тексты Фихте из рук в руки. И очень скоро Германия не только избавилась от оккупации, но и объединилась и стала одной из мощнейших экономических, культурных, интеллектуальных держав мира.

Россия находится сегодня в столь же униженном положении, что и Германия времен Фихте. Она захвачена чужеродными силами, она изнемогает под гнетом измены и коррупции, она расчленена и оскорблена. Ничтожные силы патриотов, которые еще пытаются публично говорить о бедах страны, тают на глазах, а их воззвания не трогают не только массы, загипнотизированные зрелищами и давшие опутать свой мозг плотным коконом лжи и клеветы, но и образованные слои, все реже задающие себе вопросы о смысле бытия, чести, свободе, справедливости, долге. Не поможет ли нам слово великого немца? Не найдем ли мы в нем нечто ценное для себя?

 
От душевной боли за Отечество к ясности разума и духа

Начнем с того, что нам до боли знакомо: с немощи патриотов, преуспевших в описании тяжкого положения страны, в убедительных словах о том, что спасения от гибели уже нет, и в обличении правителей, которые довели нас до такого состояния. Их речи мы нередко называем «плачем Ярославны», с горькой иронией призывая образ из бессмертного произведения древнерусской политической публицистики. Как и плачущая княгиня, многие из нас уповают не на силы нации, а на то, что «все будет по воле Божьей», что «Богородица спасет», что «Бог помилует Россию».

Есть ли что спасать, есть ли путь Божьей воле в сердцах человеческих, есть ли соработничество в делах Божьих? Или кто-то обещал, что одним только причитанием о своих бедах мы пробудим Силы Небесные? Есть ли вообще место Божьей Воле, если посланные Ею испытания вызывают преимущественно причитания о злосчастной судьбе, если эти испытания заставляют опускать руки, а не призывать к переосмыслению своих ошибок и к действию?

Вот что говорит Фихте, предваряя изложение свои идей:

Я предполагаю не таких немецких слушателей, кото­рые всем существом своим всецело предаются чувству бо­ли от пережитой утраты, и довольны собою в этой своей боли и пробавляются своей безутешностью, и думают в этом чувстве примириться с обращенным к ним призы­вом к действию; но таких слушателей, которые уже возвы­сились или, по крайней мере, способны возвыситься даже через эту справедливую боль до ясной сознательности и рассуждения. Эта боль мне знакома, я чувствовал ее по­добно всякому, я чту ее; тупость, что бывает довольна, ес­ли находит себе пищу и питье и не испытывает физической боли, и для которой честь, свобода, самостоятельность суть имена без всякого смысла, неспособна ощущать ее. Но и эта боль является в нас единственно для того, чтобы побу­ждать нас к размышлению, решимости и действию; не дос­тигая этой своей конечной цели, она лишает нас способно­сти осмысливать жизнь и всех тех сил, что еще у нас оста­лись, и тем усугубляет наши бедствия; ибо, кроме того, как свидетельство нашей косности и трусости, она наглядно доказывает нам, что наши бедствия достались нам по за­слугам.

…мужественная смелость состоит в том, чтобы твер­до смотреть в глаза беде, заставлять ее выдерживать наш напор, спокойно, хладнокровно и свободно проникать в нее взглядом и разлагать ее на составляющие ее части. К тому же, благодаря такому ясному пониманию, мы становимся хозяевами своего бедственного положения и уверенным шагом движемся в борьбе со злом, потому что, не теряя из виду целое в каждой его части, мы всегда знаем, где мы находимся, и, однажды достигнув ясности, уверены в по­беде своего дела; а тот, другой, вслепую и на ощупь бро­дит, погрузившись в мечтания, без прочной путеводной нити и твердой уверенности.

Итак, я предполагаю в Вас этот образ мысли: представ­ление о себе самом как о немце вообще, не скованное даже болью утраты, стремление видеть истину и смело смотреть ей в лицо.

Итак, не потерян для дела спасения нации только тот, кто способен отвлечься от переживания своей боли как несправедливости и обратиться к разумному поиску выхода из ситуации. Боль должна стать сигналом к творческой работе ума, а не к разговорам об этой боли. Мы должны от переживания боли перейти к анализу ее причин и исчислению пути к победе над злом. Наша путеводная нить – в обретении нового знания. Оно ведет нас к Истине, которая была доселе скрыта от нас и привела к столь плачевному состоянию русской нации, которое мы уже столько лет наблюдаем и все никак не можем перейти от созерцания к пониманию, а от понимания – к действию.

Речь идет не об охлаждении нравственного чувства, а о наполнении его ясным пониманием своей миссии, а также о сознании отступничества от нее, которое и есть источник и нашей боли душевной и запустения на просторах Отечества.

По ту сторону чувственного мотива страха и надежды находится — и к нему на первых порах примыкает — духов­ный мотив нравственного одобрения или неодобрения и высший аффект благорасположения или отвращения к на­шему состоянию или к состоянию других людей.

Страх – вот что мы пытаемся выдать за свою тревогу об Отечестве. Это страх личных страданий, в котором очень мало надежды. Вся надежда лишь на то, что кто-то услышит наши проклятия мучителям и без нашего участия избавит нас от напастей, которым мы сами являемся причиной. Мы так часто говорим о проблемах больших масштабов, что забываем подумать о нравственной оценке своих собственных поступков. Мы не приучены к этому системой образования и не получили достаточных нравственных уроков в личном опыте. Поэтому ищем вину не в себе. Порицаем в других то, что прощаем себе. А от этого перестаем понимать свои собственные задачи в общем деле национального возрождения, становимся нравственно непригодными к этому делу.

Поэтому национальное воспитание во главу угла должно поставить воспитание единства нравственных оценок, соединение оценок своих поступков с их воздействием на судьбу нации. В процессе воспитания «внутренний ду­ховный глаз человека можно образовать и приучить так, что один лишь вид путаного и беспорядочного, недостой­ного и бесчестного существования его самого или родст­венного ему племени причиняет ему внутреннее страдание, независимо от того, чем это грозит или что обещает его чувственному благополучию, и что эта боль не оставит в покое обладателя подобного глаза - опять-таки совершен­но независимо от чувственного страха или надежды, - пока он не уничтожит, насколько это в его силах, неприятное для него состояние и утвердит вместо него такое, которое одно только может ему понравиться».

Знанием должно наполниться нравственное неприятие состояния русской нации, которое должно перейти из формы переживания личного неустройства в характер народа.

Эгоизм и знание, любовь и познание

Человек ориентирован на естественные потребности, но знание о мире и его закономерностях может приводить к противоестественному пониманию этих потребностей. Зная, что может быть, человек начинает страшиться вероятного будущего и пытается удовлетворить потребность в безопасном существовании в течение неограниченного времени и в тот период, когда признаки опасности еще не проявили себя. Если для государства и нации расчет перспектив своего существования оправдан и даже необходим (это называется «национальной безопасностью», «разумным национальным эгоизмом», «стратегией»), то для отдельного человека он может вести к развитию эгоизма и различных форм чревоугодия, сребролюбия, скаредности и т.д. Нация – исторический субъект, для нее «исторический эгоизм» может быть оправдан либо в случае вступления в период слабости и упадка, либо в связи с эгоизмами других наций. Если подобное оправдание примет для себя личность, то нация может погибнуть. Человечество в целом не важнее нации, а личность превосходством над нацией может хвастать только в состоянии тяжкого помрачения рассудка.

Человеку «от природы присуще легкомыслие к вре­менному, для того чтобы могло получить некоторый про­стор для развития его чувство вечного. Но эта природная неповрежденность может быть подорвана бездуховным знанием. …в нашей природе легкомыслия явилась тоска и меланхолия, вследствие которых даже уму сытого предносится и непре­станно подгоняет и побуждает его будущий голод и долгая вереница всевозможных видов будущего голода, как един­ственное содержание, наполняющее собою его душу, - это­го добилось в нашу эпоху искусство воспитателей, строго наказывающих мальчика за проявления его естественного легкомыслия, а у зрелого мужа порождающих стремление прослыть умным человеком в мнении общества, между тем как слава эта достается ведь лишь тому, кто ни на минуту не упускает из виду именно эти самые соображения».

Образование, направленное только на получение знаний, опасно для общества. Более осведомленные о законах природы и жизни общества оказываются и более опасными, если их знание сопряжено с эгоистическими устремлениями. Предпринимательство в современных условиях часто связано с обманом неосведомленных людей, которые пытаются обогатиться, отдавая свои деньги в рост, или приобрести нечто, не имея представлений о качестве приобретаемого товара или услуги. «Избранные» оправдывают свои мошеннические действия «умом», доставляющим им доход, а «неумным» - ущерб.

Прежний способ преподавания был обращен, как правило, только на усвое­ние постоянных свойств вещей такими, как они существу­ют действительно, хотя бы мы и не могли указать причину этого, и какими мы должны признавать и примечать их, - а значит, на простое усвоение способностью памяти, кото­рая в таком случае стоит всего лишь на службе неизменных вещей. А таким путем вовсе не могло возникнуть даже и смутное понятие о духе, как о самостоятельном и изна­чальном первопринципе самих вещей.

Тем самым образованный, но бездуховный ум разрушает породившее его общество, убивает саму основу своего существования .

Память, если мы обременяем только ее одну и если она не должна служить никакой иной духовной цели, представляет собою, скорее, страдательное состояние (Leiden) духа, чем его деятельность, и вполне понятно, что питомец крайне неохотно станет подвергать себя этому страданию. К тому же знакомство совершенно с посторонними и не представляющими для него ни малей­шего интереса вещами и их свойствами едва ли могло воз­местить питомцу это причиняемое ему страдание; поэтому приходилось преодолевать его антипатию, внушая ему на­дежду на полезность этих знаний в будущем, убеждая, что лишь благодаря им он сможет добыть себе и честь, и на­сущный хлеб, и даже прибегая непосредственно к наградам и наказаниям.

…чисто пассивное получение зна­ний расслабляет и умерщвляет способность познания и так же точно испытывает необходимую потребность до осно­вания испортить в питомцах нравственное чувство.

Эгоизм в этом случае становится побуждающим мотивом познания и развивается с целью достигнуть поставленных целей – сообщить питомцу знания, а затем продемонстрировать, что знание усвоено. Тем самым знание становится статичным и избирательным. Оно усваивается только в силу развития эгоизма. Эгоизм же является скрытым критерием оценки усвоения знания. Знание перестает быть отправной точкой познания.

Национально ориентированное воспитание должно быть «направлено только на возбуждение правильно раз­вивающейся духовной деятельности. Познание, как мы ви­дели выше, возникает лишь между прочим и как непре­менное последствие такой деятельности», «…свободную деятельность духа нуж­но развивать с той целью, чтобы этой деятельностью пито­мец мог свободно начертать образ нравственного порядка действительно существующей жизни, усвоил бы этот образ своей любовью, которую мы также сумели уже развить в нем, и чтобы эта любовь побуждала его к действительно­му воплощению этого образа своей жизнью и в своей жиз­ни».

Познание – средство против эгоизма

Чтобы существовало общество, недостаточно обособленных индивидов, способных объединять свои усилия ради частных эгоистических целей и избавления от разного рода опасностей, одинаково устрашающих людей.

Как образуется общество можно представить себе по-разному. Можно считать, что людей объединяет совместная безопасность, которой не достичь поодиночке. Можно думать, что сохранение некоего семейного чувства расширяется до размеров племени, нации и даже человечества. Можно предполагать, что в человеке объединение заложено его природой, что человек – «общественное существо». Так или иначе, разговор идет об одном и том же. Мыслители не присутствовали при образовании общества, но они присутствуют при его распаде. И пытаются найти рецепт обращения губительного процесса вспять.

Эгоизм не есть желание человека жить отдельно от общества. Это желание жить за счет общества, паразитировать на общественных связях, ослабляя и уничтожая их. Обычай требует соблюдать определенные нормы общежития. Когда-то они защищались силой, а отступники демонстративно умерщвлялись или изгонялись, не имея шансов выжить вне племени. Традиция заменяет насилие, сохраняясь в измененном виде в законе и правоохранительной системе. Но эта система имеет множество брешей, сквозь которые эгоизм проникает и пребывает в обществе как болезнетворный вирус. Пока общество здорово, его иммунная система мешает распространению болезни, но в кризисном обществе эгоизм приобретает смертельно опасные свойства. Хуже всего, когда распространителями эгоизма становятся те, кому вручена власть именно для того, чтобы сохранять общество, государство, нацию.

Эгоизм бывает развит до наивысшей своей степени, ко­гда, покорив себе сначала всех правителей, за незначитель­ными исключениями, он от этих правителей овладевает и всей массой управляемых и становится единственным вле­чением их жизни. Подобное правление, прежде всего во внешних своих отношениях, начинает пренебрегать теми узами, которыми его собственная безопасность привязана к безопасности других государств, отрекается от целого, один из членов которого составляет, единственно лишь затем, чтобы его не потревожили в его неподвижном покое, и предается печальному заблуждению эгоизма, будто госу­дарство пребывает в мире лишь до тех пор, пока никто не нападает на его собственные границы. Затем является в нем та слабость рук, держащих бразды государственного управления, которая величает себя иностранным именем гуманности, либеральности и популярности, но которую по-немецки вернее будет назвать дряблостью воли и недос­тойной манерой.

Либерализм – другое название той же болезни. Он него общество умирает, и могучие государства сходят с исторической арены, уступая все свои богатства более сплоченным народам, способным подавлять эгоизм и радоваться насилию над паразитическими проявлениями человеческой натуры. Порча, как мы видим по опыту современных поколений, распространяется от властных «верхов», полагающих, что их положение позволяет жить не так, как подданные и подвластные. Их эгоизм оказывается огражденным от регулирующего насилия, стоящего на страже традиции, институтами этого самого насилия. Если внутри властного слоя нет некоего стержня, волевого начала, требующего быть хозяином своей страны и своего народа, то на его место приходит соображение частной выгоды, разделяющей властный слой. А за ним приходит и разделение страны, народа, общий упадок всех общественных институтов. Что позволено правителям, рано или поздно становится позволено всем. Разлагающий вирус либерализма невозможно удержать за стенами дворцов и правительственных резиденций.

Зараза либерализма в эпоху глобализации может быть занесена откуда угодно. В этом состоит особая опасность всякой либерализации, поскольку найти центр распространения эпидемии невозможно. Эгоизм диктуется заимствованными культурными нормами, которые соблазняют нестойкие натуры блеском расслабленной вседозволенности, разнузданностью в грехе. Если власть не знает своей миссии и не предпринимает столь же радикальных и повсеместных усилий по излечению общества от эгоизма, сколь тотально распространена болезнь, его разлагающая, то гибель общества происходит стремительно.

На­род вполне может быть испорчен, т.е. эгоистичен (ибо эго­изм есть корень всякой иной нравственной порчи), - и при этом, однако, не только существовать, но совершать даже блестящие по наружности деяния, если только правительство в нем не будет так же точно испорчено; это пра­вительство может даже действовать в отношении с други­ми вероломно, забыв и честь, и долг, если только внутри страны оно найдет в себе смелость натянуть суровой рукой бразды правления и заставить подданных еще больше бо­яться себя.

Пока традиция живет либо в народе, либо во власти, еще есть шансы на спасение. Если «низы» и «верхи» поражены одними и теми же пороками, история этой части человечества может считаться исчерпанной. В этом случае «об­щежитие погибнет при первом же серьезном покушении на него, и как само оно вероломно отделилось от того тела, членом которого было, так теперь его члены, не сдержи­ваемые никаким страхом перед этим правительством и по­буждаемые сильнейшим страхом перед чужими, с таким же вероломством отделятся от него и разойдутся в разные стороны».

Если порочный народ не видит во власти никакого нравственного начала, то это вовсе не может привести к какому-то сговору и сосуществованию в грехе. Изобличенная в пороке власть не может запретить подданным делать то, что позволяет себе. Катастрофическое проявление эгоизма, означающие распад межчеловеческих связей вообще, в частности и самым скорым образом проявится в том, что «низы» оттолкнутся от «верхов», все еще мечтающих репрессиями удержать общество в единении. Но поскольку в этом единении уже нет никакого смысла, никакой причины, кроме эгоизма властителей, противостояние между народом и властью неизбежно. И тогда эгоизм «верхов» и эгоизм «низов» начнут порознь искать себе поддержки за границами государства, призывая интервенцию и стремясь изменой добиться перевеса в этом противостоянии. И тогда все формы нигилизма и предательства разорвут общество в клочки, не оставляя от государства камня на камне.

…стоящих отныне порознь, охватит еще более сильный страх, и они щедрою рукой и с принужден­но-веселой миной на лице отдадут врагу то, что скупо и крайне неохотно давали они защитнику отечества; пока впоследствии и правители, всеми преданные и оставлен­ные, не окажутся вынуждены купить свое существование ценою подчинения и послушания чужим планам и целям; а впоследствии и те, кто бросил оружие в борьбе за отече­ство, под чужим знаменем научатся храбро действовать этим оружием против своего отечества. Так и получается, что эгоизм уничтожается наивысшим своим развитием, и тем, кто по доброй воле не хотел поставить пред собою ни­какой иной цели, кроме себя самих, эту иную цель навязывает чуждая сила.

Казалось бы, придвинувшаяся всеобъемлющая катастрофа не обещает никаких перспектив для нации. Но даже в условиях оккупации и разложения общества до последнего социального атома еще остается шанс покаяния и открытия новой исторической страницы, на которой нация сможет начертать величественные строки своей истории. Для этого придется совершить духовный подвиг – отбросить все прежние, предкризисные основы общежития, позволившие распространиться эгоизму, и найти некое новое основание для объединения.

Для падшей настолько нации страх и надежда уже не существуют, потому что бразды руководства нацией выпали из собственных рук, и хотя ей самой есть чего бояться и на что надеяться, но ее никто уже более не боится, и никто на нее не надеется; и ей не остается более ничего, как только найти совершенно иное и новое связующее средство, стоящее выше страха и выше надежды, чтобы важные цели своей целокупности поставить в связь с участием каждого индивида в ней к своей собственной судьбе.

Самые бесшабашные оптимисты в такой ситуации предпочитают обращать внимание на историю и легкомысленно приводить примеры, в которых нация преодолевала самые тяжелые испытания. Что было раньше, то будет и потом, - так думают они, прощая себе бездеятельность и отсутствие усилий мысли и духовных исканий. Иные уповают на природу человека, которая как-нибудь сама возьмет свое. Но все, что есть в этой природе отдельного от общества – эгоистично, а эгоизм развивает смуту рассудка.

Первый основной вид сознания, во времени развиваю­щийся раньше всех, - это сознание смутного чувства. Это чувство, всего обыкновеннее и как правило, постигает ос­новное влечение как любовь индивида к себе самому, при­чем смутное чувство дает нам эту самость поначалу лишь как такую, которая хочет жить и благоденствовать. Отсюда возникает чувственный эгоизм, как действительный основ­ной мотив и сила развития подобной жизни, приверженной такому переводу своего изначального основного влечения.

Еще один пример ложного упования на человеческую природу состоит в том, что индивид в состоянии видеть свою выгоду не только сегодня и сейчас, но и прослеживать свой эгоистический интерес на достаточно длительное время. И тем самым может понять, что общность нации для него более выгодна, чем ее распад.

В виде чрезвычайно редкого исключения из правила, это смутное чувство может и выскочить за границы личной самости и постичь, в таком случае, основное влечение как тоску по смутно чувствуемому иному порядку вещей. От­сюда возникает жизнь, …которой, поскольку она возвы­силась над эгоизмом, движут идеи - хотя смутные, но все-таки идеи - и которой управляет разум как инстинкт.

На какое-то время силой коллективного эгоизма группы тиранов или единолично властвующего тирана в этом случае общество можно сохранить. Но это лишь продлит агонию. В истории останется лишь след от последней попытки нации подняться, за которой произойдет окончательный крах. Да такой, что финальная фаза истории народа будет и самой постыдной. С этим позором народ в своем последнем поколении и отправится на Суд Божий, а перед судом истории оставит для других народов самый яркий урок упадка.

В человеческой природе есть нечто, совершенно отличное от эгоизма и влечения к материальной выгоде – любопытство, которое с взрослением переходит в жажду познания. Человек не может мыслить исключительно эгоистическими соображениям. И в тот момент, когда он отвлекается от корыстных помыслов, у него возникает шанс прояснить свое сознание. И если в обществе еще остались те, для кого познание есть страсть, превышающая все позывы эгоизма, то эта страсть может быть передана обществу и стать причиной его спасения. И это станет возрождением в обществе ясности.

…если, вместо смутного чувства, мы сделаем самым первым в человеке, подлинной основой и исходным пунк­том его жизни ясное познание, то тем самым мы совер­шенно минуем эгоизм и перехитрим его, не дав ему даже развиться. Ибо только смутное чувство дает человеку знать его самость как то, что нуждается в удовольствии и боится боли; но ясное понятие дает ему совсем иную самость, оно показывает ему его самость как звено нравственного миро­порядка, и оно само есть любовь к этому порядку, которая воспламеняется в нем и развивается одновременно с разви­тием этого понятия.

…влечение человека, когда оно перево­дится в ясное познание, обращается не на данный и налич­ный уже мир, который, ведь, мы можем принимать только пассивно, таким, как он есть, и в котором любовь, побуж­дающая нас к изначально-творческой деятельности, не на­шла бы себе области приложения; но это влечение, усилен­ное до познания, обращается на мир, который должен быть, на априорный мир - такой, который есть будущий мир и вовеки остается будущим.

Тем самым познание преобразует проистекающий от смутных устремлений частный эгоизм в общее дело национального возрождения.