Волевое решение и истинная свобода
Призыв к избавлению от мертвенного влияния заграницы на все научные воззрения приводит Фихте к необходимости понять, что является избавлением от этого влияния, что такое свобода от него, что есть изначальная основа жизни нации, долженствующая стать и основанием национального образования.
Свобода, понимаемая в смысле нерешительного колебания между несколькими равными возможностями, не есть жизнь, но лишь преддверие и подступ к действительной жизни. Из этого колебания нужно ведь однажды перейти к решению и действию, и только тогда начинается собственно жизнь.
Свобода означает творение ничем (кроме самой основы жизни) не обусловленной воли, принимающей решения «абсолютно из самого себя». В волевом решении обнаруживается сущность явления. Сущность становится явлением в волевом решении. Решения, в которых не проявлена сущность, не могут считаться свободными.
Если поэтому, как мы здесь предполагаем, какое-нибудь волевое решение есть в своем содержании только явление, оно, постольку в самом деле не свободно, не есть первое и изначальное решение, но необходимо и есть второе звено, возникающее таким, каково оно есть, из более высокого первого звена - закона явления вообще. …
Национальная свобода опирается на волевую личность, для которой ясна разница между свободой и иллюзией свободы.
Для таких людей, воля которых еще не поднялась в более высокую сферу, нежели та, в которой представляется, что воля в них только является, вера в свободу воли есть, разумеется, иллюзия и обман непостоянного и задерживающегося на поверхности вещей созерцания. Истина для них заключается только в мышлении, которое обнаруживает перед ними повсюду лишь оковы строгой необходимости.
Все явления зависят от множества причин, которые связаны с иными причинами. В разной степени, но единство мира говорит о связи всех явлений, соединенных тем, что у всякого явления имеются свои причины и свои следствия. Цепочка следствий тянется и не прерывается, поскольку не может быть явление без последствий, явлений без причин. За исключением самой изначальной первопричины.
…явление распадается на многообразное, которое в известном отношении есть бесконечное, а в известном другом отношении - замкнутое целое, и в этом замкнутом целом многообразного каждое отдельное звено определено всеми прочими, и, в свою очередь, все прочие звенья определены этим одним звеном. Если поэтому в волевом решении индивида в явление пробивается только одна являемость, представимость и зримость вообще, которая не есть в самом деле зримость некоторого нечто, то содержание подобного волевого решения определено замкнутым целым всех возможных волевых решений этой воли и всех возможных прочих отдельных воль, и оно не содержит, и не может содержать, в себе ничего более, кроме того, что нам остается желать, после того как мы отвлечемся от всех этих возможных волевых решений. А потому оно в действительности и не есть нечто самостоятельное, изначальное и собственное, но есть лишь, как второе звено, простое следствие общей взаимосвязи совокупного явления в отдельных его частях.
Как же научить человека свободному творчеству и мышлению, которое, будучи распространенным в жизни, выстроит нацию? Как снять с принимаемых решений обусловленность множеством причин? Решение этого вопроса состоит в том, чтобы уступить свободу одним причинам и прервать причинную связь со всеми мешающими свободе явлениями. Что же не стесняет свободы, но при этом предопределяет содержание свободного творчества? Только Божья Воля и совпадение с ней выбора человека, его воли может сделать его свободным – соединить с первопричиной всего, сравняться с божественной свободой творить мир.
На общий вопрос о том, свободен человек или не свободен, нет общего ответа; ибо именно потому, что человек свободен в низшем смысле слова, что он начинает с нерешительного колебания и шатания, он может быть свободен или несвободен в высшем смысле слова. В действительности то, как тот или иной человек отвечает на этот вопрос, служит нам ясным зеркалом его подлинного внутреннего бытия. Кто в самом деле есть не более чем звено в цепи явлений, тот может, правда на мгновение, возомнить себя свободным, но эта иллюзия не устоит перед его более строгим мышлением; но каким он находит себя самого, таким же он необходимо представляет себе и весь род себе подобных. Но чья жизнь охвачена подлинным и стала жизнью непосредственно из Бога, - тот свободен, и верит в свободу в себе и в других.
Тот, кто верит в прочное, устойчивое и мертвое бытие, верит в него потому лишь, что он сам в себе мертв; и, будучи мертв, он, как только достигнет полной ясности в самом себе, может верить только таким именно образом. Он сам, и весь род ему подобных, с самого начала и до конца представляется ему неким вторым звеном и необходимым следствием из какого-нибудь предполагаемого им первого звена. Это предположение есть его действительное, а не только мыслимое мышление, его подлинный ум, та точка, где его мышление само непосредственно есть жизнь, и потому оно есть источник всего остального его мышления, всех суждений его о роде человеческом в его прошлом, в его истории, в его будущем, в том, чего ожидает он от человеческого рода, и в его настоящем, в действительной жизни его самого и других.
Это мертвоверие Фихте называет иностранщиной. Правота его позиции состоит в том, что в определенные периоды истории нация оказывается перед необходимостью познания Божьей Воли в самой себе, ничего не заимствуя у других народов, чьи языки по-своему сообщают результаты богопознания и открывают рецепты, излечивающие от ошибок на пути богопознания. Чужой язык, опыт чужих откровений и ошибок, выраженный этим языком, мертв для нации, способной проделывать тот же путь к пониманию Божественной Воли, но сообразно собственному опыту, собственной истории, собственному национальному духу. Народ, единожды заявивший о своей исторической миссии, не может в дальнейшем жить иначе: в периоды своего могущества он может широко открывать двери иностранной образованности, иностранной мысли, но всё переосмыслит по-своему; в периоды тяжких испытаний, в периоды упадка сил, когда нужно собрать национальную волю для нового исторического творчества, все иностранное должно быть отставлено в сторону. Те причины, которые по силе своего воздействия на будущее нации, могут в какой-то период сравняться с причинами, исходящими от самой нации, могут покорить ее, лишить исторической миссии и прямого богопознания – национальной свободы, однажды достигнутой великими деяниями предков.
Смущенное каким-то историческим катаклизмом национальное самосознание может быть прояснено лишь обращением к национальным истокам, когда сознание нации было ясным. Опыт ясности возможен лишь национальным сосредоточением, прямо диктующим содержание национального образования. Отступление от национального в смутный исторический период ведет к ясности другого толка, обычно почерпнутого от инородцев и иноверцев.
Ясность делает дурное вполне дурным, и придает ему законченность в самом себе; она доставляет ему радостную преданность, спокойствие чистой совести и самодовольство. С этими людьми происходит тогда по вере их, они становятся отныне поистине неисправимыми и годятся, самое большее, лишь на то, чтобы поддерживать в тех, кто лучше их душой, живое отвращение от дурного и преданность воле Божией, а больше ни на что на свете не годны.
Все те, кто или сами живут творчески и в созидании нового, или, если такое творчество не досталось им в удел, по крайней мере, решительно отвергают все ничтожное и стоят, зорко всматриваясь, не прольется ли откуда-нибудь, увлекая их с собою, поток изначальной жизни, или те, которые, если даже они и не готовы к тому, по крайней мере, предчувствуют свободу, не ненавидят ее и не боятся, но любят ее - все они - изначальные люди, и если рассматривать их как один народ, они образуют изначальный народ, народ вообще, они суть немцы. Все, кто предается своей участи быть вторым звеном и чем-то производным, и кто отчетливо знает и постигает себя как второе и производное, на самом деле таковы и есть, и будут все более таковы по этой своей вере, они - придаток к той жизни, что жила прежде них, или рядом с ними, по собственному влечению, они - эхо голоса, уже умолкнувшего, доносящееся к нам от мертвой скалы. Они, как народ, пребывают вне изначального народа и являются для него чужеземцами и иностранцами.
Из понимания свободы следует разделение между народом и нацией. В народе могут бродить разнородные идеи, распространяться зависимость от заграницы и мертвенные результаты такой зависимости. Среди этого народа живет нация – совокупность людей, несущих в себе свободу воли, а с ней – связь с божественным. Этим людям доступно историческое творчество и только они обладают силой вывести народ из состояния смуты и воссоздать из него полноценную нацию и ею творимое национальное государство.
…кто верит в духовное и свободу этого духовного, кто желает вечного образования этого духовного деянием свободы, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - нашего рода, близки нам и соединятся с нами. Все, кто верит в неподвижность, упадок и круговорот, или же ставит у кормила мироправления мертвую природу, все они - где бы ни родились и на каком бы языке ни говорили - не немцы и чужды нам, и нужно желать, чтобы они, сколь возможно скорее, совершенно от нас отделились.
Родившиеся на немецкой почве, но зависимые от заграничных суждений - не есть немцы. Уроженцы русской почвы, зависимые от заграничных суждений - не русские. И те, и другие вне веры лишены и подлинного бытия, а с ним и свободы воли. Фихте пишет, что он хотел бы, чтобы народа, понимаемого как низкая и подлая чернь, вовсе не существовало. Но он существует, и может исчезнуть только путем обращения в нацию через национальное образование.
Всякое устойчивое бытие, являющееся как недуховная жизнь, есть лишь отбрасываемая видением и многолико опосредованная в ничто пустая тень, в противоположность которой и через познание которой, как многолико опосредованного ничто, само видение как раз и должно возвыситься до познания собственного своего ничтожества и до признания незримого, как единственно истинного.
Если нация утрачивает способность к свободной воле, она может лишиться и политической свободы. Вслед за чем чужая воля будет принуждать и к чужому пониманию свободы, которая ничем не будет отличаться от раболепия.
…религия есть утешение для несправедливо угнетенного раба, однако религиозное чувство заключается, прежде всего, в том, чтобы противиться рабству и, если только мы в силах этому помешать, не дать унизить религию до простого утешения для пленных рабов. Тирану весьма приличествует проповедовать религиозную преданность и указывать на небо тем, для кого он не желает оставить и малого места на земле; но нам, всем прочим, не стоит так торопиться усваивать себе восхваляемое им воззрение на религию, и если мы только можем, мы должны помешать ему превратить землю в ад, чтобы пробудить в людях тем более страстную тоску по небесам.
Национальное воспитание как подчинение единой воле
Фихте предлагает идею нового национального воспитания, которая показалась оккупационным властям чем-то малосущественным – соображениями о преподавании нравственности и знаний подрастающему поколению. Но на самом деле речь шла вовсе не о детях и юношестве, а о системе воспитания нации, о единственном средстве сохранить жизнь немецкой нации. Размышляя о том, как формировать будущие поколения, Фихте дает наставление тем, кто задумывается над судьбой нации и предполагает личный вклад в национальное строительство. Начиная с себя – с воспитания себя самого. Национальное самосознание начинается с ясного познания, которое личность превращает в повседневную задачу, воспитывая при этом нацию в себе самой.
…приходится признать, что это воспитание прилагало все силы к тому, чтобы представить взору питомцев какой-нибудь образ религиозного, нравственного, законопослушного умонастроения и всяческого порядка и благонравия, и что порой оно усердно призывало своих питомцев отпечатлеть эти образы в своей собственной жизни; но что за редчайшими исключениями - которые, стало быть, не были обусловлены этим воспитанием, ибо в противном случае эти исключения необходимо должны бы были обнаружиться во всех прошедших через это образование и являлись бы как некоторое правило, но были вызваны другими причинами, - за этими крайне редкими исключениями говорю я, питомцы этого воспитания, все как один, следовали не этим нравственным представлениям и призывам, но побуждениям своего эгоизма, возникшего в них естественным путем и без всякого содействия воспитательного искусства; чем неопровержимо доказали, что хотя это воспитательное искусство и было способно наполнить память несколькими словами и оборотами речи, а холодную и безучастную фантазию — несколькими смутными и бледными образами, но оно никогда не могло, однако, придать своей картине нравственного миропорядка такую живость, чтобы его питомца охватила пылкая любовь и тоска по этому миропорядку и жгучий аффект, который побуждал бы его воплотить этот образ в жизни и перед которым эгоизм опадает как увядшая листва; и что, стало быть, этому воспитано.
Без целостного образа будущего, без образа нации, воспитание оказывается пустым морализаторством. Оно принуждает к внешним формам, но не мотивирует на внутреннюю работу мысли, не создает из воспитуемого воспитателя. Не воспитание, а стремление к удовлетворению личных материальных потребностей становится источником повседневных решений индивида. И даже сословная солидарность (и вместе с ней – оторванность от народа) является лишь совокупностью эгоизмов со схожими стратегиями достижения частных интересов. Эгоизмы не могут сформировать нацию. Ибо совокупность индивидов – не нация, их совместный эгоизм – не национальный интерес.
…нам не остается иного выбора кроме того, чтобы нести новое образование абсолютно всем без исключения, кто носит имя немца, так чтобы оно стало не образованием одного особого сословия, но образованием нации вообще как таковой и без всякого исключения для отдельных ее членов, и чтобы в нем (а именно в образовании сердечного благорасположения к правде) совершенно уничтожалось бы и исчезало всякое различие между сословиями, которое вполне может существовать по-прежнему в других отраслях развития; и чтобы, таким образом, среди нас возникло бы не воспитание народа, но самобытное немецкое национальное воспитание.
Воспитание происходит не через знание, а через познание. Если считать, что задача национального строительства – не процесс, подобный постройке дома, а подобный постройке города, который имеет свой архитектурный стиль и исторический центр, но никогда не прекращает обновляться, то речь следует вести о непрерывном процессе, которому в системе образования лишь придают правильную ориентацию.
…прежнее воспитание, самое большее, только призывало к доброму порядку и нравственности, но эти призывы остались бесплодными для действительной жизни, которая образовывалась совсем по иным, абсолютно недоступным для этого воспитания основаниям. В противоположность ему, новое воспитание должно быть способно уверенно и безошибочно образовывать и определять согласно правилам действительные жизненные побуждения и движения своих питомцев.
Все, кто стали до сих пор добрыми людьми, стали такими благодаря своим естественным задаткам, пересилившим воздействие дурного окружения, а отнюдь не благодаря воспитанию, ибо в противном случае все прошедшие это воспитание должны были бы стать добрыми;
Призывы, которые содержатся в учебниках или в политических программах, мало чего стоят, если не связаны с практикой и не имеют подтверждения в повседневной жизни. Поэтому задача воспитателя или политического лидера состоит в том, чтобы а) ясно понимать жизненную ситуацию, б) иметь представление о национальном идеале, в) знать национальную психологию собственного народа, заложенные в ней священные символы и сюжеты.
Воспитать – значит, навязать убеждение, а не предложить выбор. Предложение выбора между добрым и злым – величайшая глупость, допускаемая как в либеральных политических системах, так и в либеральной системе образования. Это пороки прежних эпох, которым позволяют свободно распространяться и сводить в могилу нации и государства. Порок современной эпохи – выбор настолько свободный, что в нем уже нет представлений о добре и зле. Это выбор, больше напоминающий каприз, который назавтра может смениться другим капризом и другим произвольно подхваченным убеждением.
…в расчете на свободную волю воспитанника заключается первая ошибка прежнего воспитания и отчетливое признание им своего бессилия и своей ничтожности.
…образовать самого человека - оно решительно и неспособно, и не намерено, и не желает, и что это образование воли оно вообще считает невозможным. Напротив, новое воспитание должно заключаться именно в том, чтобы на той почве, оценку которой оно взяло бы на свою ответственность, совершенно уничтожить свободу воли и породить в воле, напротив, строгую необходимость принимаемых решений и невозможность противоположного, после чего на эту волю можно будет уверенно рассчитывать и полагаться.
Образование существует только в том случае, если оно диктует свою волю и подавляет незрелую и невоспитанную волю воспитуемого, которую следует скорее определять как своеволие. И в полноте уверенности правильности диктуемых образцов поведения создает у воспитуемого такие мыслительные конструкции, которые позднее, когда диктат образования уже снят, ведут его по жизни в прежнем направлении как самостоятельную и творческую личность.
Всякое образование стремится произвести некоторое прочное, определенное и устойчивое бытие, которое уже не становится, но есть и не может быть иным, но только таким, каково оно есть.
Если только через воспитание мы видим надежное спасение нации и осуществление ее будущего, то возрождение нации не будет связано с игрой понятиями, в которых нет уже никакого искреннего переживания. Учитель, не переживающий понятиями, а лишь оперирующий ими, ничему не способен научить. Он может дать лишь мертвое знание, повторение понятий без связи с жизнью, воспитать черствого эгоиста, но не гражданина. Понятия «хотя и могут прояснить дело, но не способны сообщить нам что-нибудь о действительном существовании или ценности, - но каждый человек может проверить истину этих понятий только своим собственным непосредственным внутренним опытом».
В питомце никогда не следует побуждать способности познания, не побуждая в то же время любви к познанному предмету, ибо в противном случае познание омертвеет, и так же точно никогда не следует возбуждать в нем любви, не проясняя ее, в то же время, для познания, ибо в противном случае эта любовь ослепнет…
Итак, предлагаемое мною воспитание должно быть надежным и обдуманным искусством образовать в человеке твердую и безошибочную добрую волю…
Соотношение религии, философии и образования
Философский базис образования сам по себе мало чего стоит, если в национальной философии ослабло творческое начало. Оно возможно только в том случае, если нация творит свою историю и культуру. Чем меньше в нации творчества, тем формальнее философское образование и тем меньше аргументов в пользу такого образования. Оно становится лишь повторением наиболее удобных (формализованных) учений – прежде всего, обескровленных упрощенным переводом зарубежных учений.
…у народа с живым языком его исследования восходят до самых корней истечения понятий из духовной природы; в мертвом же языке они пытаются лишь проникнуть в смысл чужого понятия, сделать его понятным для себя, и, таким образом, они на самом деле бывают лишь историческими и герменевтическими, а у первого народа они суть подлинно философские исследования.
Когда нации не во что верить, когда для нее священные символы и откровения предков – лишь повод для проявлений формальной политической лояльности или создания сектантских объединений (использующих кликушеские формы апологетики или отрицания), исчезает интерес к мудрости древних. Имена древних мыслителей больше ничего не значат, а если кого-то и интересуют, то лишь с целью демонстрации учености и соответствия формальным статусам в науке. Но если древняя мудрость становится частью образования, и находятся творческие натуры, исследующие ее, наследие предков захватывает нацию. Общая для всех (или многих) народов древность становится достоянием только тех наций, которые сами признают и познают древность как свою собственную, как родовое наследство.
…облеченные в новую форму, образы Древнего мира, явившись среди той части первоначального племени, которая, сохранив природный язык, осталась в непрерывном потоке первоначального образования, привлекут к себе и ее внимание, и побудят ее к самодеятельности, - те самые образы, которые, останься они в прежней форме, прошли бы, может, мимо нее незамеченными и неуслышанными.
Боги древности уже не могут тревожить наших чувств, а тем более, открывать нам сверхчувственное. Современные религии моложе философии, но включают в себя философское знание как предчувствие религиозных истин. Более поздняя философия тщится встать над религией или даже полностью заменить ее. В значительной мере это связано с заказом отделившихся от нации властителей и задач интернациональных сил, которым религия мешает как конкурент, подлежащий устранению ради целей властвования и обогащения. Именно поэтому первоосновы религии, бывшие столь очевидными и впечатляющими для древних народов, сегодня скрыты формальным ритуалом. Реформация – единственное масштабное явление европейской истории, когда народам внезапно и на короткое время эти первоосновы вновь открылись. Откровение приходило многим праведникам и даже народам, многим было ведомо прозрение и частное или частичное возвращение к апостольскому христианству, но для Фихте важны были именно прозрения Реформации. Для нас они остаются скорее историческим материалом, потому что русским не была ведома масштабная бюрократизация Церкви, развившаяся в католичестве.
Когда впоследствии в руки народов попали подлинные, а не поддельные памятники древней образованности, и тем самым в них зародилось влечение к самодеятельному мышлению и пониманию, то, коль скоро отчасти влечение это было для них свежей новостью, отчасти же не сдерживалось наследственным страхом перед богами, противоречие между слепой верой и странными вещами, которые с течением времени сделались предметами этой веры, должно было поразить их даже сильнее, чем римлян в ту пору, когда к ним впервые пришло христианство.
Христианство играет для нации ту же ценность, что и национальные гении еще с дохристианских эпох. Неспособность к христианству – страшный порок нации, которая либо мечется в постоянной неуспокоенности и неудовлетворенности своим знанием сверхчувственного, либо сокращается до размеров группы, из которой христианство все-таки сформирует общину.
Как бы низко ни пало христианство, в нем всегда остается все же основной элемент, в котором заключена истина и который наверняка возбудит жизнь, если только это действительная и самостоятельная жизнь; это вопрос: что мы должны делать, чтобы обрести блаженство? Если этот вопрос попадал на мертвую почву, где или вообще склонны были сомневаться в том, можно ли всерьез говорить о возможности какого-то блаженства, или, даже и допуская эту возможность, все-таки не имели твердой и решительной воли стать и самому блаженным, - то на подобной почве религия уже с самого начала не вмешивалась бы в жизнь и волю, но витала бы только бледной и колеблющейся тенью в памяти и воображении, а потому, естественно, и все дальнейшие попытки прояснить состояние имеющихся в народе религиозных понятий…
Для европейской истории фигура Лютера имеет особое значение. В ней представлена мощь сверхчувственного, которое затронуло вполне обычного человека.
Классической и тонкой образованностью, ученостью, другими преимуществами его превосходили не только иностранцы, но даже и многие люди в его собственной нации. Но им завладел всемогущий мотив — страх за вечное спасение душ, — и этот мотив стал жизнью его жизни, и всякий раз именно этот мотив становился последней гирей на весах его решения и сообщал ему силу и дарования, которым удивляются потомки. Пусть другие люди преследовали в реформации мирские цели, - они никогда не победили бы, если бы во главе их не стоял предводитель, которого воодушевляло вечное; и если этот вождь, всегда видевший, что на карту поставлено вечное спасение всех бессмертных душ, спокойно и бесстрашно выступал навстречу всем духам ада, то это совершенно естественно, и в этом вовсе нет никакого чуда. Это только еще одно доказательство немецкой серьезности и присутствия духа.
В непрерывном ходе истории от древности к современности Фихте увидел особую религиозно-философскую миссию немцев, узнавших своих гениев – Лютера и Канта. С ними Фихте связывает два прозрения, открывшие путь к христианизации сознания, а значит – к становлению национального самосознания.
…Подлинная религия в форме христианства была зачатком нового мира, и совокупной задачей его было вплести дух этой религии в наличную образованность древности и тем самым одухотворить и освятить эту древность. Первый шаг на этом пути состоял в том, чтобы отделить лишающий свободы внешний авторитет формы этой религии от самой религии, и ввести также и в религиозную область свободное мышление древности. К этому шагу побудила заграница, а сделал его немец. Второй шаг, который есть, собственно, продолжение и завершение первого, был тот, чтобы найти эту религию, а с нею и всяческую мудрость, в нас самих, - этот шаг также подготовила заграница, а осуществил его немец. Следующий шаг, который стоит сегодня на повестке дня в вечном времени духа - это совершенное человеческое воспитание нации.
Тот же путь открыт любому национальному становлению. С одной лишь поправкой, которая лишает протестантизм всяких преимуществ. Авторитет формы, отделенный от содержания религии, отделяет от этого содержания и живые образы древности и образы самой религии, которые необходимы для воспитания христианина и еще до всякого воспитания могут быть обнаружены им в устремлениях собственной души. Форма теряет творящее начало, а содержание утрачивает ясные очертания. Диктат формы для образованного национального самосознания вредит ему, но для восходящего к вершинам мудрости самосознания диктат формы обязателен как обязательно подчинение мышления ученика воле учителя.
Фихте пишет о сковывающих философию привязанностях: к обслуживанию церковной бюрократии у схоластов; к буквальному чтению Евангелия у немецких протестантов; к выводам «естественного рассудка», лишенного нравственной опоры и образованности; к «загранице» (теперь мы сказали бы «Запада»). Все эти привязанности были формой неверия, ставшего в последнем случае для философов неким «почетным отличием». Приходя в своих наиболее глубоких помыслах к тем же истинам, которые намечены уже в христианском вероисповедании, западные философы, тем не менее, могли этим кружным путем приводить к вере тех, кто слепо верил в мощь атеистической науки и отвращался от искаженных бюрократией форм христианства. Этот путь, тем не менее, могли пройти лишь немногие, и атеизм на Западе стал новой религиозной формой, образовавшей сумму «верований» современного западного государства, влекущего нации к закату.
|