Религиозное воспитание

Мысль Фихте захвачена актуальным для его времени и его народа противостоянием лицемерию и фарисейству католической церкви и стремлением продемонстрировать принципиально иной порядок протестантизма как «подлинной религии». Современность изменила положение дел. Если католичество в целом стремится сохранить религиозную жизнь, то протестантские конфессии в основном превратились в секты, отошедшие от жизни нации и государства, а в некоторых случаях даже противостоят им. Старые и новые грехи западноевропейского христианства обесценили его и оставили первенство за православием, но современное восточное христианство поражают те же грехи. В каком-то смысле православной Церкви требуется своя «реформация» - возвращение к подлинной религиозности и сообразной ей церковной организации.

Религия старого вре­мени, отделявшая духовную жизнь от жизни божественной и умевшая придать первой некоторое абсолютное сущест­вование только посредством отпадения ее от божественной жизни - отпадения, которое она примысливала этой духовной жизни - и нуждавшаяся в Боге как в путеводной нити, чтобы после смерти бренного тела ввести эгоизм еще и в иные миры, и страхом и надеждой усилить в этих иных мирах эгоизм, оказавшийся слишком слабым для этого ми­ра, - эта религия, бывшая, как всем ясно, служанкой эгоиз­ма, должна быть, разумеется, погребена вместе с самим старым временем. Ибо в новое время вечность начинается не за гробом, но вступает в само настоящее, а эгоизм ныне уволен в отставку и из полка, и из войска, а потому уведет с собою и свою прислугу.

Участие Церкви в системе образования – это возможность проверить состояние священства и одновременно оздоровить его. Но при этом важно понимание того, что религиозное воспитание – это не воспитание нравственности, а открытие пути познания высшего закона жизни. Нравственное поведение при этом есть лишь следствие.

Непосредственно, в повседневной жизни и в благоустроенном обществе, религии для образования жизни вовсе не требуется, но для этих целей совершенно достаточно подлинной нравственности. В этом отношении, следова­тельно, религия не является практической и не может и не обязана становиться практической, но остается только по­знанием. Она всего лишь делает человека совершенно яс­ным и понятным для себя самого, отвечает на высший во­прос, какой он только может задавать, разрешает для него последнее противоречие и тем вносит в его разум совер­шенное единство с самим собою и всеобъемлющую яс­ность. Она есть его полное избавление и освобождение от всех посторонних уз; а в этом качестве воспитание и долж­но дать ему религию, как нечто такое, что должно принад­лежать ему безусловно и без всякой дальнейшей цели. Та­кую область, где религия должна действовать как мотив воли, она получает только или в крайне безнравственном и испорченном обществе, или там, где сфера действия чело­века находится не в пределах общественного порядка, за его пределами, и должна непрестанно вновь создавать и поддерживать сам этот порядок, как это бывает у правите­ля, который, во многих случаях, без религии совершенно не может добросовестно исполнять свою службу. Когда мы говорим о всеобщем и рассчитанном на целую нацию вос­питании, то о последнем речь идти не может. Там, где в первом отношении, вполне ясно постигая разумом неис­правимость эпохи, продолжают все же, тем не менее, неус­танно трудиться над ее исправлением; там, где мужествен­но выносят труд и пот посева без какой-либо надежды на жатву; где благотворят даже неблагодарным и благослов­ляют дарами и поступками проклинающих, предвидя со всею ясностью, что они вновь станут проклинать, - там побуждает нас к этому не одна лишь нравственность, ибо нравственность желает некоторой цели, но только религия - самоотверженная преданность неизвестному нам высше­му закону, смиренная немота пред Богом, сердечная лю­бовь к зародившейся в нас жизни Его, которую только и нужно спасать, и спасать ради нее самой; там, где ничего иного достойного спасения наши глаза не находят.

Наше общество крайне безнравственное и беспочвенное. И это создает дополнительные трудности для религиозного воспитания нации. Общество, ощущая разрушительные процессы, требует воспитания нравственности, которая находится в очевидном упадке. Поэтому и к Церкви обращаются за помощью в восстановлении нравственных начал, и в самой Церкви образуется «социальный заказ», который грозит превратить ее в одну из общественных служб. Высшая ясность в таком случае отступает в тень и грозит перерождением самой Церкви, а обществу утратой источника нравственности.

…прежнее воспитание не просто предполагало, но и с самой ранней юности поучало своих питомцев, отчасти, что человеку присуще естественное отвращение к испол­нению заповедей Божиих, а отчасти, что исполнить их ему абсолютно невозможно.

А чтобы этот сверхчувственный и априорный мир не обнаружился даже в том месте, где проявления его, казалось бы, избежать никак невозможно - в возможности познания о Боге, - и чтобы духовная самодеятельность не возвышалась даже к Богу, но везде и повсюду была одна и та же пассивная преданность, - прежнее образование людей изобрело рискованное средство предотвращения этой угрозы: оно превратило бытие Божие в исторический факт, истина которого устанавливается путем допроса свидетелей.

Чтобы быть основой образования, а вместе с ним – основой общества, религиозное воспитание должно избавиться от зависимости от конъюнктуры, а Церковь – от соблазна превратить паству в потребителей, которым предоставляются услуги.

Человечество создаст себя само в этом своем новом обличье, именно благодаря тому, что оно, силами нынешнего поколения, само станет воспитывать себя как будущее поколение и таким способом, каким оно только и может делать это: через посредство познания - того единственного, что обще всем и свободно всем сообщается и что поистине составля­ет воздух и свет духовного мира, соединяющий этот ду­ховный мир в единство. До сих пор человечество станови­лось тем, чем становилось и чем оно могло стать. Этому случайному становлению пришел конец. Ибо там, где раз­витие человечества пошло всего дальше, там человечество обратилось в совершенное ничтожество. Если оно не должно оставаться в этом ничтожестве, ему надлежит от­ныне самому сделать себя всем, чем оно еще должно стать.

Воспитывая новое поколение должным образом, нация воспитывает себя, строит свое будущее. В этом смысле система образования является ключевым направлением национального строительства.

Возникающий из смутного чувства мир данного и собственной силой соз­дающего себя бытия погиб и должен погибнуть; возни­кающий же из изначальной ясности мир бытия, вечно рож­дающегося в духе, должен воссиять и явиться во всем сво­ем блеске.

Человек, которого воспитание видит …как некое неделимое целое, останется таким и впоследствии, и всякое познание необходимо станет для него живым мотивом.

Место философии

В мире есть только две нации с особой способностью к философии – немцы («сумрачный германский гений») и русский («широкая русская душа»). Способность к философии является для тех и других национальной чертой. Следовательно, философия в системе национального образования должна быть непременно. И непременно быть ведущим предметом.

…философия постигает в научной форме вечный прообраз всякой духовной жизни. И вот в ней, и во всякой основание может быть нескольких абсолютов. Единственная само­цель, кроме которой не может быть никакой другой, - это духовная жизнь. И вот эта духовная жизнь обнаруживается и является отчасти как вечное проистечение из себя самой, как исток, т.е. как вечная деятельность. Эта деятельность вовеки получает себе прообраз от науки, умение оформ­лять себя согласно этому образу - от искусства, - и по­стольку может показаться, будто наука и искусство суще­ствуют как средства для деятельной жизни как цели. Но обе - как мысль, так и деятельность - суть лишь распа­дающиеся в явлении формы, а по ту сторону явления они - и одна, и другая - суть та же единая абсолютная жизнь; и вовсе нельзя сказать, что мысль существует, и именно та­кова, ради поступков, или же поступки существуют, и они именно таковы, ради мысли; но можно лишь сказать, что и то и другое безусловно должно быть, ибо жизнь и в явле­нии так же должна быть законченным целым, как она есть законченное целое и по ту сторону всякого явления. А зна­чит, в пределах этой сферы и вследствие этого рассужде­ния, сказать, что наука влияет на жизнь - значит, сказать еще совсем немного: скорее сама наука есть жизнь, и жизнь в себе самосущая.

Но что же делать, если мысль сама по себе универсальна, а значит, может родиться у любого народа? Как не увязнуть в чужих словах, осваивая мировое интеллектуальное наследие? Чужая мысль, как и чужое слово, может отделить нас от родных смыслов, а вместе с тем – и от действительной жизни, которая будет подменена иллюзией, а потом и вытеснена этой иллюзией.

Этой-то живой действенности мысли немало содейст­вует, и даже (если только мышление совершается с долж­ной глубиной и силой) рождает ее с необходимостью, мышление и обозначение на живом языке. Знаки такого языка сами непосредственно живы и чувственны и, в свою очередь, представляют в себе всю полноту своей жизни, а тем самым овладевают жизнью и вмешиваются в нее; с об­ладателем такого языка непосредственно говорит дух и открывается ему, как человек человеку. Знак же мертвого языка непосредственно ничего в нас не вызывает; чтобы войти в живое течение этого языка, нам нужно сначала ис­торически повторить заученные нами сведения из жизни погибшего мира и перенестись умом своим в чужой образ мысли.

Философия как наука должна быть общенациональным делом, в котором чужой образ мысли перерабатывается в свой собственный и определяет в системе образования, что есть в чужих мыслях полезного (действительного) для национального бытия. Это значит, что все значимые явления философии должны найти свое отражение в содержании национального образования.

Нам становится теперь ясно, между прочим, что у наро­да с мертвым языком в самом начале, когда язык еще не стал всесторонне ясным, влечение к мышлению будет все­го сильнее и произведет самые заметные результаты; но что, по мере того как язык будет становиться все яснее и определеннее, это влечение станет все заметнее умирать в оковах своего языка и что, наконец, философия такого на­рода вполне сознательно удовольствуется тем, чтобы быть только пояснением к словарю, или (как это более напы­щенно выразил негерманский дух среди нас) метакритикою языка; и что, наконец, подобный народ признает посредственное дидактическое стихотворение о лицемерии, облеченное в форму комедии, величайшим из своих фило­софских произведений.

Русская история помнит всплеск влечения к знаниям в период большевистской пропаганды «культурной революции» и всеобщей грамотности. Чужие идеи отравили сознание народа, надолго убили в нем способность усваивать национальные смыслы. Если марксизм немецкий был уравновешен критикой иных идейных направлений, то при отсутствии конкуренции и критики на русской почве он превратился в тяжкую болезнь национального духа. В конце концов, марксизм для русских стал именно пояснением к словарю, марксистская философия – птичьим языком идеологических догматиков. Пока отвращение к чужому не достигло предела вместе с предельно недееспособной властью, уже не умеющей говорить с народом и в своей собственной среде на понятном языке.

Марксизм был исторгнут из национального организма целиком, зацепившись за сознание старших поколений лишь некоторыми символами. Язык и домыслы марксизма были отброшены, но образы и символы марксизма от старших поколений и при отсутствии национального образования продолжают передаваться молодым, затрудняя для них освоение национального достояния и национального образа мышления. Средство против этой застарелой болезни национального духа – развитие национальной русской философии на основе православного вероучения.

Истинная философия, дошедшая в самой себе до конца и поистине проникшая за грань явления к его внут­реннему ядру, исходит из единой, чистой, божественной жизни, - как жизни вообще, которой она и остается вовеки, и в том всегда остается единой, а вовсе не из той или иной жизни. Она видит, что эта жизнь только в явлении снова и снова бесконечно замыкается в себе и опять открывается, и только вследствие этого закона возникает вообще не­которое бытие и некоторое нечто.

Фихте противопоставляет два понимания истории: заграничное и немецкое. И видит, что засилье заграничной историософии прямо противоречит немецкому пониманию истории. Если заграница понимает историю как вечное круговращение, предрекая наступление нового Золотого века, то немецкое понимание истории состоит в том, что она «развивается не по таинственному и чудесному закону, круговорота», что человек сам творит ее, не повторяясь, а создавая нечто принципиально новое. По мысли Фихте, исполнение пророчеств древних книг не может возбуждать в немце восхищение, и он не ожидает от истории простого повторения.

Философ несправедлив к немецкому и другим народам. Европейские народы, каждый по-своему, вносили и вносят вклад в то, чтобы жизнь продвигалась вперед. «Сумрачный германский гений» не единственный творец нового, пусть и совершил множество подвигов в осмыслении философских, научных и нравственных истин. Сами эти истины возвращают мысль на круги своя, заставляя историю совершать круговорот, и подтверждают незыблемость этих истин. Все новое, сотворенное человеком, имеет смысл и долговременную пользу, если опирается на эти истины и опыт их познания в прежние эпохи. Передача живого опыта – задача образования и просвещения народа, которым ежедневно должно заниматься государство.

Среди частных и особенных средств к тому, чтобы вновь поднять немецкий дух, весьма сильным средством было бы, если бы у нас была воодушевляющая история немцев этого периода, которая в таком случае стала бы на­циональной и народной книгой, подобно Библии или книге церковных песнопений, до тех пор, пока мы сами не произ­вели бы на свет нечто достойное пера историка. Только подобная история должна была бы не просто перечислять деяния и события на манер хроники, но должна была бы, дивно волнуя нас и незаметно и неосознанно для нас са­мих, перенести нас в самую гущу жизни того времени, что­бы нам казалось, будто мы и сами ходим, стоим, решаем и действуем с этими людьми, и добиться этого она должна не детскими и игривыми вымыслами, как делали столь многие исторические романы, но силою самой истины. Она долж­на показывать нам, как из глубины жизни этих людей рас­пускается цвет исторических деяний и событий, как под­тверждений этой жизни.

Нас волнует не исторический сюжет, а нравственный урок, который виден в нем. История есть Откровение Божье, которое не всякому дано узреть, но которое доступно пытливому уму, воспитанному под руководством опытного учителя. Образование, научившее познанию, дает человеку способность видеть нравственный урок национальной и мировой истории.

Если знания в процессе образования могут носить только подсобный характер, то что же является «продуктом» образования, наличие которого свидетельствовало бы о его успешности? Поскольку человек мыслит не формулами, а образами, то образование должно сложить в человеке способность вызывать в себе такие образы, представляющие собой не только «конспект» знания, но и способность к познанию – дальнейшему наполнению образа, который только при этом условии сохраняет жизненность и соотнесен со смыслами.

В той сфере, где «язык ничего выразить не способен; он дает нам чувственный образ сверхчувственного, но только замечает при этом, что это есть именно такой образ; кто хочет проникнуть к самой вещи, тот должен привести в действие свой собственный духовный орган согласно правилу, которое указывает ему этот образ. В общем же ясно, что это символическое обо­значение сверхчувственного должно всякий раз сообразо­ваться с той ступенью, какой достигло у данного народа развитие чувственной способности познания; что поэтому начало и дальнейший ход развития этого символического обозначения окажется весьма различным в различных язы­ках, соответственно различным отношениям, в которых находились и в которых неизменно находятся у народа, говорящего на известном языке, чувственное и духовное его образование».

Итак, обозначение сверхчувственного в слове всегда образуется с обширностью и ясностью чувственного познания в обозначающем человеке. Символ ясен для него и совершенно понятно выражает для него отношение по­стигнутого им к духовному органу…

Для всех, кто только пожелает мыслить, будет ясен за­фиксированный в языке символ; для всех действительно мыс­лящих он будет живым и побуждающим их жизнь образом.

Содержательная расшифровка символа заложена в языке, который наполнен символьным значением множества слов и выражений. Следовательно, от качества языка – от способа его использования в процессе образования, в информационной среде, окутывающей современного человеке многократно плотнее, чем в прежние века, - зависит то, какими символами и связанными с ними смыслами наполнится сознание. Будут ли они отражать лишь мотивы чувственного эгоизма или станут сообщать личности любовь к Отечеству, согражданам, ближним?

Так обстоит дело, говорю я, с языком, который (с само­го первого звука, прозвучавшего на этом языке) непрерыв­но развивался в действительной совместной жизни народа, и в который ни разу не проникло ни одного элемента, не выражающего некоторого действительно пережитого этим народом воззрения, — созерцания, состоящего во всеобъем­люще полной связи со всеми прочими воззрениями, свойственными этому же народу. Пусть в состав народа-предка этого языка вольется сколько угодно людей другого пле­мени и другого языка, но, если только им не будет позво­лено превратить сферу их собственных воззрений в исход­ный пункт, на котором должен будет отныне развиваться язык самого этого народа, они останутся в этой общине немыми ее членами и не окажут никакого влияния на ее язык, пока сами не вступят в сферу воззрений народа-предка, и, таким образом, не они образуют язык, но язык образует их.

Совершенно противоположное всему вышесказанному произойдет, если некий народ, отказавшись от собственного своего языка, примет чужой язык, уже весьма образованный для обозначения сверхчувственного; причем не так, что с полной свободой предастся влиянию этого чужо­го языка и удовлетворится тем, чтобы оставаться безъязыким до тех пор, пока он не вступит в сферу воззрений этого чужого языка, - но так, что станет навязывать этому языку свою собственную сферу воззрений, так что этот язык при­нужден будет отныне пребывать в этой сфере его воззре­ний, застывших на той точке зрения, на которой застали новый язык народа эти прирожденные его воззрения.

Для сверхчувствен­ной же части языка это изменение имеет чрезвычайно важ­ные последствия. Хотя у первых обладателей языка эта часть его составилась описанным выше способом, однако для тех, кто овладел этим языком впоследствии, символ заключает в себе сравнение с чувственным воззрением, ко­торое они или давно уже превзошли, не пройдя, однако, сопровождавшего это воззрение духовного образования, или которого у них пока еще не было, да и появиться когда бы то ни было не может. Самое большее, что они смогут сделать с этим символом, - это потребовать, чтобы другие объяснили им этот символ и его духовное значение, в итоге чего они получат мертвую и плоскую историю чужого образования, а вовсе не собственное свое образование, и об­разы, которые не будут для них ни непосредственно ясны­ми сами по себе образами, ни побуждением в действитель­ной жизни, но которые должны казаться им точно такими же произвольными, как и чувственная часть языка. Вслед­ствие этого явления простой истории, как истолковательницы, язык, во всей полноте его символического содержа­ния, останется мертв, запечатлен, и непрерывное течение

Сказанное означает насущную необходимость связи образования с историей народа и выражение этой истории языком, общим для нации – не сухими научными формулами, а ярким образным стилем притч, поэм, изобразительных форм. Без этого никакая фактическая сторона не затронет ни чувственного, ни сверхчувственного – того, что объединяет нацию. Попытки говорить о предках пренебрежительно, трагедии национальной истории представлять как позор, противопоставлять одни периоды истории другим – верный путь разрушить нацию. Они же предварительно оскорбят символы нации, извратят язык, подменят живые понятия мертвыми – заимствованными или искусственными, придуманными обличителями, ищущими возвышения над народом под видом поиска истины, принижающей этот народ.

…мертвый и непонятный язык очень легко будет извратить и злоупотреблять им, всячески приукрашивая с его помощью нравственную порчу челове­ческого сердца, между тем как сделать подобное на языке, никогда не умиравшем, будет не так-то просто. Для приме­ра же возьму три печально известных слова: гуманность, популярность, либеральность. Эти слова, если их сказать немцу, не учившемуся никакому другому языку, будут для него совершенно пустым звуком, не напомнят ему сродст­вом своих звуков ни о чем уже ему известном и, таким об­разом, совершенно вырвут его из сферы его воззрений и всяких вообще возможных воззрений. Если все-таки незнакомое слово привлечет его внимание своим чуждым, благородным и складным звучанием, и он решит, что то, что звучит столь возвышенно, должно и означать нечто высо­кое - то это значение ему уже с самого начала потребуется объяснить, и притом как нечто для него совершенно новое, и этому объяснению он сможет только слепо поверить и, таким образом, он незаметно для себя самого будет при­выкать к тому, чтобы признавать существующим и даже достойным нечто такое, что, будь он предоставлен самому себе, он никогда, быть может, не счел бы даже стоящим упоминания.

Современный мир, переполненный пустыми понятиями, повторяемыми без всякого смысла лишь в порядке демонстрации лояльности к совершенно чуждым и навязанным нации властным институциям и бюрократическому управлению, требует того, чтобы различными формами цензуры избавляться от всего этого мертвенного багажа ХХ века. В этом состоит и проявляется идеология национального возрождения, тесно связанная образованием, откуда должна быть изгнана чуждая лексика, требующая тупого заучивания и изгоняющая из сознания как чувственный опыт народа, так и сверхчувственный религиозный опыт.

«Идея» в сверхчувственном значении слова означала бы, преж­де всего, ввиду особой сферы, к которой должно относить­ся теперь это слово, нечто такое, что постигается вовсе не плотским, но только духовным органом; а далее, то, что может быть постигнуто не смутным чувством духа, как некоторые другие предметы, но только глазом духа, ясным познанием.

Человек может ничего не знать о мире, в котором он живет. Но если в нем живут символы, память предков и естественная тяга к сверхчувственному, то он – гражданин, способный через познание освоить всё интеллектуальное и духовное богатство мира.

Как, без сомнения, верным будет утверждение, что всюду, где только встречается особый язык, там есть и особая нация, имеющая право самостоятельно ведать своими де­лами и править сама собою, - так же верно будет и обрат­ное тому утверждение: что как только народ перестает управлять собою сам, он обязан утратить также и свой язык и слиться со своими победителями, чтобы наступило единство, гражданский мир, и чтобы были преданы совер­шенному забвению те положения, которых более не суще­ствует.

Старательное внедрение в русскую жизнь чужого языка – воровского жаргона, грязной ругани (которая не имеет ничего общего с народным языком), заимствований иностранного сленга, вышучивания культурных смыслов и исторических символов – все это старания врагов нации. Здесь нет ничего случайного, здесь все организовано: паразит может жить только в условиях, когда организм ослаблен, а рассудок забывает, как надо бороться с паразитами.

Задачей образования является привитие культуры языка во всех профессиональных сферах. Охрана языка от размывания иноязычием – обязательный повод для тревог и решений контролирующих процесс образования органов, а также тех, кто учит учителей. Неумелый профессор, мыслящий вслух невнятно и не умеющий по-русски излагать свой предмет, должен подыскать себе иную профессию.

Все говорящие на одном и том же языке уже самой природой, даже без содействия человеческого искусства, связаны между собою множест­вом невидимых уз; они понимают друг друга и способны объясниться друг с другом все с большей степенью ясно­сти, они близки друг другу и естественно образуют единст­во и неделимое целое. Подобное целое не может желать воспринять в свой состав народ иного языка и происхож­дения и смешаться с этим народом, не запутавшись при этом совершенно, по крайней мере поначалу, и не нарушив тем самым весьма значительно равномерный ход своего дальнейшего образования. Эта внутренняя граница, прове­денная самой духовной природой человека, определяет со­бою внешнее разграничение мест жительства, как следст­вие первой границы, и, согласно естественному воззрению на вещи, люди составляют один народ вовсе не потому, что они живут в пределах известных рек или гор, но напротив: люди живут сообща и, если им так посчастливилось, под защитою рек или гор, потому что они уже прежде того бы­ли единым народом в силу гораздо более всеобщего закона природы.

Как преднамеренно враги нации засоряют ее язык, так же засоряют нацию включениями инородного и инокультурного «человеческого материала»: призывают массы мигрантов, говорящих и мыслящих по-своему, но в силу кочевого образа жизни не предлагающих нации никаких образцов высокой культуры, которая могла бы быть осмыслена, усвоена и переработана национальным сознанием и направлена на укрепление нации. Замещая повседневный национальный язык общения безграмотным сленгом и коверкающим его мелодию иноязычным акцентом, уравнивая культурные стандарты, приводя их к наинизшему уровню, добиваются только одного: уничтожения нации.

Образование – оружие в борьбе с образованием иноязычных анклавов. Любой, кто претендует на право жить в России, должен пройти длинный и многолетний путь приобщения к русскому языку и русской культуре. Руководить, учить, обслуживать, публично излагать свои мысли должен иметь получать право только тот, кто чисто и грамотно говорит и пишет по-русски. Нежелание следовать этому неудобному для чиновника принципу – не просто от лени, но и от враждебности интересам нации.