Художником больших тем называют Дмитрия Белюкина искусствоведы. Пожалуй, не будет преувеличением сказать – главных тем. Ведь в своих работах он размышляет о смысле жизни и истории, пытается заглянуть в будущее России через ее прошлое… В свои 50 лет Дмитрий Белюкин удостоен высших для российского художника регалий, выставки его имеют успех, репродукции с картин публикуются на обложках книг, в учебниках истории. В Москве открыта постоянная галерея его работ. И главное - никто не сможет упрекнуть его в том, что за все годы творчества он хоть в чем-то изменил своему изначальному кредо. В беседе с главным редактором «Столетия», писателем Алексеем Тимофеевым художник говорит о живописи и не только о ней…

— Дмитрий, помнится тот далекий уже 1989 год, когда впервые побывал в вашей мастерской на Чистых Прудах. Узнал от коллег, что появился сильный художник, в свои 27 лет написавший масштабное полотно «Смерть Пушкина», графический цикл «Раны Афганистана» - портреты наших израненных воинов-афганцев… Портреты те запрещала цензура, а потом их стали широко тиражировать перестроечные СМИ. Ваши работы задевали за живое, будоражили. Перед нашей встречей перелистал журнал «Слово» со своим очерком тех лет, где писал: «Есть, есть уже русские мальчики, способные, наконец, восстановить истинную, очищенную иерархию духовных ценностей. В корне отличную от эклектики, навязанной поколениям 60-70-х годов, когда на книжных полках и в умах на равных правах сосуществовали Евангелие и Хемингуэй, Иисус Христос и Че Гевара, африканская маска и икона…»

И вот мы уже, как говорится, не мальчики, а поседевшие мужи... Какие мысли посещают вас на юбилейном рубеже?

—Действительно, это рубеж... Все эти годы для меня было важно доказать себе самому, что не зря Господь дал какие-то способности, не зря есть умение, не зря обучался, не напрасно надеялся на меня отец. И важно было сделать какие-то вещи, которых никто до меня не делал. В живописи ведь, как в музыке: огромное количество тем, огромное поле деятельности, ноты те же, а можно создать все новое и свое. Возможности искусства, как мы понимаем, неисчерпаемы. А взять мои любимые исторические темы - там столько еще нераскрытого! Чем больше вникаешь, тем больше находишь поразительных сюжетов, событий, потрясающе красивых изобразительно.

— Судя по количеству ваших картин, представленных на выставках, работали вы, что называется, на износ.

— Может, и на износ. Но с азартом! Ведь иначе не получится. Сумею ли, осилю ли? Вот вы начали разговор с темы афганцев… Когда я их рисовал, то сам, тогда солдат срочной службы, лежал в военном госпитале. Если бы я просто пришел со стороны, может быть, ребята бы не открылись, не стали позировать. А я был в такой же больничной пижамке, с перевязанной рукой. Не боевое ранение, но все-таки тяжелая травма, полученная, как говорится, при исполнении. Чуть гангрена не началась на правой руке. И вот пообщавшись с ребятами, когда я их рисовал, вдруг захотелось себя испытать, попросить направить меня в Афганистан: сумею ли я это выдержать?

—Даже такая мысль была?

— Хотите - верьте, хотите – нет, но была. Потому что это завораживает. Там, правда, уже другой азарт — игра со смертью...

Многие мои друзья, коллеги сошли с творческой дистанции очень рано, сразу после института. Их не видно, не слышно. Может быть, у них хорошие семьи, надеюсь, они счастливы. Кто-то из них занимается дизайном. Но как художников их нет. Я это раньше, в юном возрасте, воспринимал даже как измену, измену великим идеалам.

Самое счастливое для меня время - это учеба в МСХШ, Московской средней художественной школе. Мы были маленькие, но художники, наши сердчишки трепетно горели.

МСХШ - действительно тогда была уникальная школа со своими традициями, с высочайшим уровнем образования. МСХШ - это было то, что называется лицей. Сейчас, правда, это уже не лицей, многие традиции утрачены… А у нас был лицей! С чувством братства, с жаждой великого служения искусству. И мы бегали на большой перемене в Третьяковку, зимой натянув пиджачок на голову, и гордо показывали смотрительницам свой билет, где было написано: Академия Художеств, МСХШ имени В.И. Сурикова. А нам говорили: «Да мы вас всех знаем уже в лицо, проходите».

Кстати, еще одна печальная тенденция в стране —художники уже лишены возможности проходить свободно в Третьяковку и в Эрмитаж, должны выстаивать общую очередь. За что нам это непонятное унижение?! Мы ведь этим гордились. Ведь не так нас много, художников. И ведь не за водкой очередь...

- Эту вашу привилегию давно отменили?

— Года полтора назад. Как-то пришел на выставку — а меня не пустили. Я так и ахнул. Ну это так, к слову, видимо, уже стариковское ворчание...

Вернусь к тому, о чем говорил. К отступлению от великих идеалов, которыми мы в отрочестве и юности жили. Для меня это было главным: сумею ли я не изменить тем идеалам, которые были восприняты в МСХШ, а потом взлелеяны в мастерской портрета, которую вел в Суриковском институте Илья Сергеевич Глазунов. Из его мастерской мы вышли с желанием перевернуть мир, создать что-то новое, что-то великое, выполнить свою сверхзадачу. Все это, может быть, как-то странно говорить сейчас, не модно, не в тему, но это по-прежнему согревает и определяет всю мою жизнь.

—Кто-то еще из вашего курса сейчас известен в мире живописи?

— Конечно. Николай Сидоров - проректор Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Сергеевича Глазунова, учит ребят и свое пишет. Секретарь Брянского Союза художников Михаил Решетнев тоже работает, выставляется. В прошлом году я в своей галерее выставил работы Михаила, ведь трудно сейчас художникам с выставками, даже если ты секретарь. Нельзя не упомянуть и Юрия Арсенюка, а с курса младше Лейлу Хасьянову, Костю Зубрилина, Сергея Полякова. Очень вырос и получил известность как портретист Андрей Герасимов.

Один из сокурсников - Виктор Рижко стал священником, подвижником, служил, расписывал храмы. Но случилась трагедия - погиб в автокатастрофе...

Кто-то решил попытать счастья в Америке, покорить мир. Двое из наших уехали, но через какое-то время вернулись домой.

- Помню, в начале 90-х годов художники говорили мне о том, что на Западе появился заметный интерес к русскому реализму. Этот интерес заглох?

- Была такая тенденция, с началом перестройки туда, на Запад, хлынуло все. Им было интересно – что там, за железным занавесом… Открывалось большое количество галерей, специализирующихся именно на русском, на советском русском искусстве. Но они очень быстро прогорели. Потому что туда хлынуло вскоре второстепенное искусство, рынок насытился. Да и вообще, интерес к России, скатившейся с позиции сверхдержавы, поутих.

— Сейчас у наших художников, у вас, в частности, есть заказы на Западе?

— В данный момент нет. А тогда, в 1990-м, у меня была даже рекордная продажа на аукционе Дрюо в Париже, сложился круг людей, которым были интересны мои работы и которые желали их иметь. Но в Париже, как я вскоре понял, мода меняется быстро и, к сожалению, не только на духи, косметику или одежду, но и на искусство.

Волна схлынула. Мне сказали - очень рады с вами сотрудничать, но вот сделайте чуть-чуть порозовее, чуть поголубее, посочнее, поближе к импрессионизму, это сейчас лучше идет. Я сказал им: нет, спасибо, но я как-нибудь уж сам, тихонечко, у себя дома…

— Существует мнение, что только в России сохранилась реалистическая школа живописи. Прямо-таки не верится - неужели даже в Италии нет классической школы?

— Нет. Школы нет как таковой. Все разрушено.

Школа может сохраняться лишь в том случае, если такое искусство востребовано. И у нас, в России, сейчас видна такая же тенденция: школа может заглохнуть. Единственный серьезный потребитель - Китай. Они довольно активно покупают реалистические картины. Китайцы совершили экономическое чудо, научились готовить менеджеров, инженеров, спортсменов. Но вот с живописью что-то у них пока не получается, своих не могут научить так же писать.

А наше государство, к сожалению, сейчас вкладывает очень большие деньги, но только в авангардное искусство. Многие художники, даже прошедшие реалистическую школу, понимают - нужно либо затянуть поясок, набраться мужества и писать в тех традициях, которым ты служил всю жизнь, либо просто рисовать по-другому. В надежде, что тебя заметят.

Вот вы спрашиваете про Италию. Вы были когда-нибудь на Венецианских биеннале? Мне лично очень горько, что все это происходит в великом городе, одном из моих любимых городов мира. Он настолько живописен, настолько прекрасен, настолько много дал искусству! Венецианская школа живописи – это величайшие Тициан, Тинторетто, Веронезе…

А сегодня мы на этих биеннале видим так называемые инсталляции. На холсте уже мало рисуют. Зачем? Все как бы инсталляция... Вот я был там года три назад. Под одну из инсталляций выбрали рыбный рынок, освободили часть его территории от прилавков и прочего. И лежит там куча голых якобы мертвых негров-натурщиков, имитирующих трупы, из которых течет кровь. Вонища от рыбы невозможная. Какой в этом смысл? Как хочешь, так и понимай. Пытайся постичь «гениальный» замысел…

— Так что же, теперь у них уже ни средней художественной школы, ни академии нет?

— Есть, но там учат уже другому. Что такое рисунок – они не понимают. Не знают, зачем это.

—То есть Россия, по сути, осталась единственным оазисом реалистического искусства в мире?

— Так оно и есть. Конечно, где-то в мире, может быть, и остались какие-то последние из могикан: в Милане или, скажем, в Мадриде. Но мы о них не знаем. А мировая тенденция просто зловещая.

—И нас она все-таки захлестывает?

— Захлестывает и это связано не с тем, что некому преподавать. Такие преподаватели в России есть. Беда в том, что все больше людей задумывается: а надо ли учиться так рисовать, если это не будет востребовано?

Если так будут и дальше популяризировать так называемое актуальное искусство, то есть самое левое, самое агрессивное крыло авангарда, если будут так замалчивать реалистическую школу, потому что это тоже метод ее уничтожения, то, естественно, какой-то зритель будет перевоспитываться. И потихоньку не для кого будет рисовать...

—Один из ваших альбомов открывает фотография известного мастера Павла Кривцова, который снял вас у Лобного места на Красной площади. Есть в снимке какая-то скорбная нотка…

— Я бы так не сказал. Это идея Павла Павловича Кривцова: если художник работает в исторической теме, если он поднимает и трагические темы, то нелепо делать его портрет с улыбкой до ушей.

И вспомним слова мудрого, блестящего нашего русского советского художника Аркадия Александровича Пластова, который после войны сказал, что народу тяжело, народ исстрадался, и ему нужна живопись радости…

Задача художника все-таки показывать красоту, радость. Нельзя же все время сыпать соль на раны, твердить, что вот как все плохо. Художнику надо написать и такой эпизод истории, который всколыхнул бы какие-то радостные воспоминания, о победе, о триумфе каком-то, о том, что было счастливо. Было, ну значит, наверное, и будет — все же в истории возвращается.

—У вас есть такие планы - напомнить зрителю о российских победах и триумфах?

— Не так давно написал картину «Утренняя прогулка Екатерины Великой по Неве осенью 1789 года». Более короткое название - «Триумф Суворова». После блестящей Рымникской победы, где в полной мере проявился полководческий гений Суворова, в столице империи состоялось его чествование, торжественная прогулка по Неве. Палят в его честь пушки. Перед нами - панорама Петербурга, строится великий имперский город…

А что касается той тенденции, которая зреет в нашем искусстве, которая финансируется и культивируется... К счастью, не проходит это пока что в России! Говорю это с полной ответственностью. потому что у меня накопился большой опыт передвижных выставок по стране. Ведь в провинции мало знают нас, современных реалистов. Поэтому выставка там - как лакмусовая бумага. И вижу - приходят люди, в том числе молодежь, истосковавшиеся по реалистическому искусству. К сожалению, местные художники, задавленные нуждой, иногда пытаются подстроиться под безвкусного частного заказчика, иногда под что-нибудь модное, чтобы их куда-то там взяли если уж не на венецианское, то на московское какое-нибудь биеннале (кстати говоря, еще более жуткое). И получается, что молодому поколению никто там, в глубинке, не прививает любовь к реалистическому искусству. Многие из них, наверно, и в Третьяковке ни разу не были. Знают, может быть, какую-то нашу классику понаслышке, по старым репродукциям. Но они, эти ребята, реалистическое искусство любят на генетическом уровне. Любят, потому что оно какое-то вот наше! Конечно, кто-то будет, как водится, твердить, что есть, дескать, искусство как бы для масс, для простаков, а есть искусство элитарное. Но этой демагогией все уже сыты по горло.

Мои персональные выставки прошли во многих русских городах – это Тамбов, Липецк, Орел, Курск, Белгород… В зависимости от зала - до 100 работ выставлялось. И когда мне совсем трудно становится в жизни, когда подступает уныние, то я открываю книги отзывов с этих выставок и перечитываю. И понимаю, что мое искусство все-таки кому-то нужно.

— К сожалению, наше телевидение, даже канал «Культура», редко что-то дает о современных мастерах реалистического искусства. Не помню я и репортажей с выставок, о которых вы рассказываете. А того, чего нет на телеэкранах, для большинства как бы нет и вообще…

Хотя, по правде говоря, лично вам грех жаловаться на отсутствие внимания, поддержки. Даже в 90-е годы ваши альбомы издавало АО «Авторактороэкспорт», президент которого Е.Н. Любинский отмечал: «Почему мы выбрали художника Дмитрия Белюкина? В среде молодых художников мы не видим другого такого примера горения и беззаветного служения своему делу». В последние годы вас поддерживает Фонд Андрея Первозванного, на базе которого создан Центр национальной славы, председатель Попечительского совета которого - глава ОАО «РЖД» В. И. Якунин.

- Только благодаря этим организациям мне и удалось провести ряд крупных персональных выставок. Вспоминаю добрым словом АО «Авторактороэкспорт», которое уже, к сожалению, прекратило существование.

Идея выставок «Тихая моя Родина» принадлежит Георгию Сергеевичу Полтавченко, тогда Полномочному представителю Президента по Центральному федеральному округу, а ныне – губернатору Санкт-Петербурга. Причем сначала я эти выставки воспринял как тягостную, хлопотливую, отвлекающую от непосредственной работы обязанность. Фонд Андрея Первозванного решил подключиться и посмотреть, как пройдут одна-две выставки. И мы все были поражены, когда вдруг увидели живейший отклик, очереди, поток людей. Ведь эти мои передвижные выставки стали первыми такими масштабными после развала Советского Союза.

Этио, конечно, - не коммерческий, а просветительский проект. Меня попросили проводить встречи с молодежью, с молодыми художниками, просто со зрителями.

Незабываема, например, акция, проведенная в Белгороде Центром национальной славы совместно с митрополитом Белгородским и Старооскольским Иоанном. Они выкупили билеты в музей, рассчитав среднее количество посещений. И владыка Иоанн по радио благословил православных посетить выставку художника Белюкина как душеполезное занятие... Народу было – просто наплыв… Я был поражен. Похожая ситуация была в Риге, где мою выставку организовали Музей зарубежного искусства и наш посол в Латвии В.И. Калюжный.

Недавно у меня прошла выставка в Одессе, организованная российским консульством на Украине. Проводился фестиваль, посвященный Дню города, в программу включили и мою выставку, которая тоже стала одной из первых выставок из России после 1991 года. И местные художники-реалисты не скрывали эмоций: «Думали, что уже все, такого искусства больше нет. Как хорошо, что вы приехали».

- Два года назад в Царской башне Казанского вокзала Москвы по решению ОАО «РЖД» открылась галерея ваших работ. Редкостное по нынешним временам событие, тоже не слишком громко освещенное в СМИ.

- После очередной передвижной выставки Владимир Иванович Якунин решил, что неплохо бы сделать галерею моих работ на постоянной основе. Потом эта идея получила развитие - не просто показывать мои работы, а на части пространства выставлять молодых художников России, давая им возможность, как говорится, первого глотка воздуха. Ведь где может сейчас молодой художник выставиться? Везде дикие цены, дикая аренда: будь-то ЦДХ, или, тем более, Малый Манеж. Про Большой Манеж и говорить нечего, страшно даже подступиться.

— Сколько же сейчас работ в вашем выставочном фонде?

— Я не считаю. Суеверие — грех, но не люблю считать работы. Их много. Выставочный фонд — более 700.

— Самой масштабной по размерам у вас по-прежнему остается картина «Белая Россия. Исход»?

— Нет, написал работу и поболее. Она для меня тоже этапна, и тоже любима. Это «Матушка Русь. Ярославль» - пятиметровый холст, размещенный в виповском зале Ярославского вокзала.

— Но в виповский зал просто так не пройдешь.

— Почему же? Скажите, что идете картину посмотреть, и вас пропустят. Есть такая договоренность.

— Как и в картине «Матушка Русь. Ярославль» вы нередко в своих работах смотрите на мир с некоторой высоты. Это и «Панорама Афона с вершины Святой горы», и «Рассвет на Синае». И Пушкин в Михайловской ссылке у вас изображен сверху, в необычном ракурсе – поэт стоит среди заснеженных елей, всматриваясь в небо… Видно, что любите вы широкие панорамы. Кстати, и служили вы в Военно-воздушных силах. Хотя попасть в армию рядовым после блестящей защиты диплома, награды Министерства культуры за картину «Смерть Пушкина» было, наверно, тоже своего рода перепадом высот?

— Да, перепад был чувствительный... Начал я с сержантской учебки в Вышнем Волочке, проходил курс молодого бойца без всяких поблажек. Потом уже узнали, что я художник. Но не пойти в армию, «закосить» по здоровью или прочее - в нашей семье о таком не могло быть и речи. Отец — фронтовик. Он хотел, чтобы сын все-таки потянул солдатскую лямку, чтобы проверил себя, что называется, на прочность. Хотя очень переживал, нервничал. Война в Афганистане, как мы уже говорили, была в самом разгаре.

- Зашел в Интернете в общедоступный электронный банк документов «Подвиг народа», нашел наградной лист на вашего отца. Вот распечатка, здесь написано: «Тов. Белюкин, исполняя работу чертежника Первого отделения, быстро и грамотно оформляет графические боевые документы. Неоднократно с оперативными работниками, под огнем противника, выезжал на передний край для уточнения положения частей... С 23 по 29 сентября 1944 г. в боевых действиях разведки в тылу противника огнем автомата убил 3 солдат противника. Тов. Белюкин достоин правительственной награды медаль «За отвагу»».

В штабе корпуса, правда, сержанта Белюкина наградили медалью «За боевые заслуги».

- Впервые вижу этот документ… Спасибо. Этой медалью отец очень гордился. Но о войне дома никогда ничего не рассказывал…

— Прочитав альбом о вашем отце, известном художнике книги, мастере иллюстрации, я понял, что он и был вашим главным учителем.

- Да, это был мой учитель в высшем смысле этого слова. Конечно, были прекрасные педагоги и в средней художественной школе, и в Суриковском институте, в мастерской И.С. Глазунова.

Но только с отцом я мог посоветоваться о самом важном. И когда его не стало в 1999-м, я просто вдруг почувствовал, что не могу очередную работу закончить. Мне нужен был его совет, его решающее мнение. Хотя он не был живописцем, не писал больших холстов, но прекрасно понимал замысел, чувствовал тон, композицию. Он с детства ориентировал меня на главное – то, что ты делаешь, не должно быть скучно. Бывает ведь, что картина написана вполне профессионально, а смотреть тяжело: все уныло, скучно. Значит, нет оригинального замысла, нет яркого образа.

- Ваш отец в 1990-е написал серию «Галерея предков», есть в ней и портрет его деда, вашего прадеда Сергея Кузьмича Белюкина из деревни Кораблинка Серебрянопрудского района Рязанской (ныне Московской) области. Мне кажется, в этом суровом старике с тонкими чертами лица, с Библией в руке отражены характерные черты вашего рода…

- Возможно. Большая была семья, образованные крестьяне, которым, вероятно, порадовался бы Петр Аркадьевич Столыпин... Они выписывали сельскохозяйственные журналы, покупали технику. Отец нередко вспоминал деревенское детство. Он запросто мог мне вырезать дудочку или городки. Чтобы в лесу попить воды из родника, делал из бересты ковшик, который мы потом оставляли на ближайшем дереве для других.

А сейчас нет не только нашего дома в деревне Кораблинка, нет и самой деревни. XX век стер ее с лица земли…

- На мой взгляд, одна из лучших ваших работ - «Зеркало» о трагедии коллективизации. В тускнеющем старом зеркале деревенского дома отражается хозяин, натягивающий на плечи полушубок, и стоящие за его спиной чекисты, пришедшие по его душу. Апофеоз «раскулачивания»…

- Дед мой, Иван Сергеевич, спасаясь от ареста, пустился, как говорится, в бега, осел в городке Донской Подмосковного угольного бассейна, и семья туда перебралась. Но здесь его все-таки взяли, и почти 10 лет он провел в лагерях. Отличался кристальной честностью, в конце срока работал на зоне бухгалтером. Потом остался там на поселении… Ну а крестьянин в «Зеркале», как вы понимаете, образ собирательный.

- С 1999 года вы работаете в Студии военных художников имени М.Б. Грекова. Это известный коллектив, аналогов ему в мире нет. Три десятка мастеров живописи, скульптуры, графики собраны под одной крышей в центре Москвы.

— Скажу в первую очередь - просто приятно, когда ты окружен единомышленниками. Мы - коллектив художников-реалистов, волею судеб оказавшихся в знаменитой Студии. Многие из нас одного поколения. К сожалению, уходят старики, это всегда для нас болезненная утрата. Но приходят молодые, которые уже, получается, учатся у нас. Уровень Студия держит высокий. Считаю, что нужна она не только Министерству обороны, но и вообще российскому искусству. Потому что патриотические картины пишут в основном грековцы. Здесь сохранился островок не только профессионального мастерства, но и любви к Отчизне, к военным подвигам России.

Конечно, я рад, что работаю здесь, у нас хорошие мастерские с верхним светом, в диорамном зале можно писать большие картины. Кстати, наша Студия – единственное место в мире, где есть профессионалы, способные создать диораму.

В последние 20 лет веют над Студией, как говорится, и «вихри враждебные», потому что это слишком лакомый кусок недвижимости. Но все-таки в военных верхах есть понимание, что существование Студии - не просто вопрос престижа, а это действительно очень важное и нужное дело.

— Не раз видел репродукции вашего полотна «Белая Россия. Исход», в учебниках истории, в книгах об эмиграции, на обложке биографии Михаила Булгакова в серии ЖЗЛ. Картина живет уже собственной жизнью... Стала, пожалуй, одним из символов 1990-х, когда некое предчувствие гражданской войны гнетуще ощущалось в российском обществе. Слава Богу, этого не произошло. Может быть, и ваша работа тоже, в числе других произведений искусства, создавала то духовное поле, которое напоминало о трагедии недавнего прошлого, гасило злобу и агрессию.

Сколько лет вы работали над этой громадной по размерам картиной, где изображены десятки людей, цвет Российской империи, уплывающих на переполненном корабле в изгнание?

— Первые замыслы возникли еще в институте, в 1984-1985 годах. Но тогда, даже не принимая в расчет политические соображения, я, конечно, не смог бы осуществить эту свою идею. Не был собран материал, не были найдены лица, типажи, без которых невозможно прочувствовать событие, увидеть его живым. В конце 1980-х мне помогли две поездки – в Новосибирск, а затем в Ростов-на-Дону, на казачий круг. Вот где я увидел столь необходимых мне людей, да еще и в военной форме тех лет! И есаул с перебинтованной головой, и донец с классическим чубом, похожий на Григория Мелехова, и кубанец-артиллерист в папахе, серой черкеске и черном бешмете, - все эти люди списаны с натуры. И корниловца в черном мундире я тоже нашел в Ростове. Казак по происхождению, он носил другую форму, считая, что казачество в целом изменило белому делу. Есть на картине и дроздовцы в малиновых фуражках с белым околышем, и подполковник-улан с трехцветным шевроном добровольца на рукаве. Ведь мне хотелось написать не только картину изгнания, но и последний парад великой России во всем ее блеске... Центральными же решил сделать фигуры офицера и монаха, олицетворяющие те силы, которыми всегда была жива и будет жить Россия.

Так что, активная работа началась года с 1988-го, прорабатывал эскиз, уточнял какие-то фигуры, рисовал натурные образы. Я вообще хотел сначала написать просто как бы стену лиц тех людей – священников, офицеров, писателей, сестер милосердия, гимназистов… Но хорошо, что так не сделал. Все-таки картина такого размера должна иметь красоту композиции и движение вглубь, вовнутрь.

В мастерской стоял нарисованный картон, я делал какие-то рисунки, потом натурные этюды в костюмах. Например, был такой эпизод: договаривался с «Мосфильмом», мне сказали, что вот сейчас вы можете взять костюмы бесплатно, а через месяц такой возможности не будет. Мне дали огромную, невероятную кучу исторических костюмов. Пожалуйста, бери, обряжай, рисуй, потом вернешь. А у меня не был утрясен еще эскиз. И я делал некоторые этюды про запас, на всякий случай. То есть, как-то непривычно шла работа, рывками. Это был уже 91-й год. А в 92-м начал уже картон, перевел его к весне на холст. И летом начал переводить в цвет. Дописал картину в 94-м. Быстро такие вещи сделать невозможно, кто бы там чего ни говорил. К слову, эту серию продолжаю работами по теме русской армии уже в изгнании - «Галлиполи», «Лемнос», будет, наверно, и «Бизерта».

Работа над картиной «Белая Россия. Исход» в общей сложности заняла четыре года, а иллюстрации к «Евгению Онегину» - пожалуй, пять лет. Или даже больше, не считая того года, когда я это все еще при Гейченко начинал обдумывать, компоновать, обсуждать с ним.

— Расскажите о вашем общении с такой легендарной фигурой, как Семен Степанович Гейченко.

— Он меня просто пригрел... А ведь Гейченко был избалован вниманием художников, особенно питерских, которые постоянно туда приезжали.

А было так. Белая ночь, комары кусают, я сижу, пишу. Идет Гейченко. Он говорит: «Единственный художник. Я думаю, куда ж вы все, паразиты, подевались?» Я говорю: «Семен Степанович, я не из этой группы». — «Как не из этой? Да вы все из этой. Пьете, поди, и только цветы топчете». Такой у него был грубоватый, ворчливый юмор. Мог, конечно, и ошарашить. Какая-нибудь туристка идет фотографироваться на аллею Керн, через заграждения пробирается, а старик, завидев это, решительно единственной своей рукой рвет крапиву и с угрожающим видом идет к ней, с криком «Вот сейчас вот задеру юбку и по голой ж… крапивой!» Побаивались даже его: «Идет, идет! Гейченко идет!»

И вдруг он стал меня приглашать домой. Мы сидели с ним на той верандочке, которая и сейчас сохранилась. Но там уже, конечно, грустно без хозяина...

Семен Степанович заваривал крепкий чай, и мы беседовали о Пушкине. В основном, конечно, говорил он, а я слушал. Был поражен тем, насколько он воспринимает Пушкина, как живого, насколько он больше знает о нем, чем иные пушкинисты. Его личный архив был уникален.

Именно от Гейченко я получил первое «благословение» на иллюстрации к «Евгению Онегину». Первоначально цель моей поездки в Михайловское была довольно простая: музей на Мойке закрылся на ремонт, а для своей дипломной картины «Смерть Пушкина» я должен был написать задний фон, то есть книги, которые имелись в Михайловском. Кресло тоже имелось, мне разрешали поставить его в нужном мне ракурсе, передвинуть. Какие-то там детали переднего плана, занавесочки, канделябры надо было зарисовать. Но это потом переросло в серию работ, в какую-то жизнь мою в Михайловском... Работал в музее, потом приходили туристы. Я уходил в поля, в леса, в Тригорское, и стало собираться уже очень большое количество материала. И у меня возникла идея населить эти пейзажи Онегиным, Лариными... Пушкин ведь признавался, что в деревенских главах «Онегина» он изобразил свою жизнь в деревне. Алексей Вульф считал, что Онегин - это он. А барышни Тригорского гадали, кого из них вывел Пушкин в образе Татьяны Лариной, а кого — Ольги. И с такой идеей я даже сделал несколько эскизиков, показал их Гейченко: «Семен Степанович, а что если вот так вот сделать?». «А чего, — говорит, — хорошо, так можно и делать». «А чего же, — говорю я с неким таким уже трепетом, — никто не догадался-то до сих пор так сделать, ведь сколько брались за иллюстрации?». Гейченко ответил со свойственной ему грубоватой шутливостью: «Да потому, что все дураки, а ты возьми и сделай». Вот с таким своеобразным благословением я и приступил к работе.

— Дмитрий, многие ваши работы посвящены святыням Православия, жизни Церкви. Да что там говорить, все ваше творчество пронизано верой... А можете вы нам рассказать, как пришли к вере?

— Я воспитывался в русской советской семье, где верующей была по-настоящему бабушка, мамина мама, Анна Леонидовна. Я ее очень любил, приезжал к ней в Тушино, на улицу Героев Панфиловцев, куда их переселили с Арбата. Бабушка меня водила гулять в Братцево, в усадьбу Строгановых, рассказывала о прошлой эпохе. Ее семья много претерпела. Родной брат Вячеслав Леонидович Сидоренко, закончивший с отличием Императорскую Академию Художеств, был причислен к белогвардейцам, посажен в баржу и в ожидании выкупа ожидал не расстрела — чего там пули на врагов тратить - а утопления в Волге. Родственники внесли выкуп, Вячеслав Леонидович остался жив. Но потом ему пришлось работать грузчиком, он надорвался и рано умер. Всей семье пришлось бросить насиженное гнездо, спасаться от красного террора.

Бабушка сохранила до конца своих дней трепетную веру. В Тушино, районе громадных новостроек, храма не было, она ездила на трамвае на Сокол, в храм Всех Святых, либо на автобусе к метро «Речной вокзал» - там не закрывался маленький храмик. Больше она все же любила бывать на Соколе…

Поездки эти были довольно дальние, мне, уже подростку, родители разрешали бабушку сопровождать. Конечно, никакого, так сказать, воспитания религиозного бабушка со мной, советским школьником, не проводила, никогда мне ничего не навязывала. Но я бывал с ней в храме… Мне очень нравилось.

А в 1988 году меня, в составе бригады художников, позвали расписывать кафедральный Вознесенский собор в Новосибирске, единственный тогда в миллионном городе храм. Именно там, в Сибири, я нашел образы священников и монахов для своего «Исхода»…

- Многие из нас пришли к вере именно в тот год, год тысячелетия Крещения Руси… Сейчас понятно: глубинное что-то тогда свершилось.

— Когда мы работали в храме, то должны были под благословение к митрополиту идти, все строго. И вот наступил Великий пост, говорят – надо исповедаться и причаститься. Я удивился: а что это такое? Мне объяснили. И вернулся я в Москву уже человеком что-то понявшим в жизни.

- Воцерковленным?

— Да. Сейчас бываю в Сретенском монастыре, замечательный здесь хор. Люблю храм Пимена Великого на «Новослободской», расписанный Виктором Михайловичем Васнецовым. Но чаще хожу к владыке Нифону, на Антиохийское подворье, в храм Архангела Гавриила.

— Помнится, в 1995 году журнал «Воин» попросил меня подготовить очерк о ваших работах, который я завершил вашими же словами: «Нашими святыми и пророками предсказано неизбежное возрождение России. Я, как и многие другие, верю в это». И вот прошло уже 17 лет. Что бы вы сказали сегодня в конце нашего разговора?

— Конечно, тогда казалось, что все будет побыстрее... Как молоды мы были… Однако мы с вами люди православные, уповаем на Промысел Божий, и не в наших возможностях, конечно, видеть все пути и знать все сроки.

В целом безрадостная ситуация, как ни крути. И в обществе, и в экономике, и в культуре. Что нам остается? Если только о негативе думать, можно просто перегореть. Я тут особо нового, наверно, ничего не скажу. Будет ли хуже, не будет ли хуже, надо делать свое дело. Я от своей работы, сделанной качественно, добротно, получаю большое удовлетворение и радость. Думаю, что каждый профессионал в своей области ощущает то же самое. То, что мое искусство нужно людям, вселяет и силы, и уверенность, и даже как-то подстегивает...

Уверен, это все не зря. Вот общался недавно с великолепными ребятишками в Тамбовской художественной школе, в Саранске. Да много, много их, очень хороших. В Одессе, русском городе на Украине, - прекрасная русская художественная школа. И всюду продолжается жизнь.

Были времена, наверно, и потяжелее... Сегодня самое опасное, с чем, я уверен, художники и писатели должны бороться - это подмена критериев, что хорошо, а что плохо. Как в искусстве, так и всюду. Хотя с телевидением, если оно не изменится, нам трудно будет справиться. Будем отстаивать до последнего те принципы, которые, мы уже со своим жизненным опытом можем это сказать, необходимы и для выживания, и для того, чтобы испытывать радость. А радость и чувство гордости у нас не отнять. Гордость за нашу великую историю, радость потому, что мы живы, что мир все-таки прекрасен.

Приедешь в Спасское-Лутовиново, в Михайловское – выйдешь в поле, в лес - и ты счастлив. Пейзаж - это самый счастливый жанр. И многие в него уходят потому, что испытывают всю эту грусть и тяжесть выживания. И они выходят на пейзаж, и они счастливы, им природа помогает, единение с ней. Ну, а как люди православные, мы знаем, что это и есть помощь Божия.