С открытием навигации и освобождением Белого моря от ледяных заторов в Соловки начинают прибывать новые партии «врагов советской власти». Изо всех углов необъятной России столичные, губернские и уездные ГПУ посылают в «Слон» своих «государственных преступников».

                Наибольший приток заключенных в Соловки наблюдается весной и в конце осени. В первом случае привозят тех, кто в период замерзания Белого моря ожидал своей отправки в концентрационный лагерь в тюрьмах внутренней России (главным образом, в московской Бутырской тюрьме и на Шпалерной в Петербурге). Во втором случае — поздней осенью — в сoловецкий лагерь вливается широкая волна «амнистированных контрреволюционеров».

                Дело в том, что обманывая Европу своей «гуманностью» советское правительство обычно ежегодно объявляет амнистию «всем врагам рабоче-крестьянской власти» приурочивая эту амнистию ко дню советского переворота 25 октября (7 ноября по новому стилю). Но то же «гуманное» правительство через органы ГПУ, одновременно отдает местным властям тайный приказ применять амнистию лишь к уголовному элементу. Поэтому провинциальные органы ГПУ «амнистируют» своих заключенных следующим способом (ре­гулярно повторяющимся каждый год); за несколько недель, а иногда и за день до 25 октября часть «контрреволюционеров» расстреливается «в ударном порядке», остальные спешно отправляются в Соловки. Последние, по издан­ному еще в 1923 году декрету Дзержинского, никакой амнистии не подлежат.

                В день октябрьского переворота на свободу из тюрем выпускаются ам­нистированные воры-профессионалы, убийцы, фальшивомонетчики, спекулянты, которых советская пресса на весь мир аттестует как «освобожденных и прощеных гуманной коммунистической властью политических преступников»!

                Этот наглый обман иностранного общественного мнения повторяется каж­дую осень. К сожалению, есть люди, попадающиеся на эту провокаторскую удочку.

                Прибытие каждой новой партии заключенных совершается всегда в одном в том же порядке:

                Из Кеми заключенных привозят на барже «Клара Цеткина». Эта баржа была оставлена помогавшими генералу Миллеру англичанами.

                Везут заключенных в трюме баржи. Трюм этот довольно велик, но «контрреволюционеров» всегда так много, что люди задыхаются в нем. Ча­сто люди вынуждены всю дорогу стоять в полной темноте, ибо даже сесть нель­зя из-за отсутствия места, свет же в трюм не проникает. Следует упо­мянуть, что в пути никакой пищи не выдается.

                Соловецкая гавань расположена в 300, приблизительно, саженях от Кремля. Как только к пристани подходит «Клара Цеткина» с новой партией заключенных, вся гавань оцепляется красноармейцами.

Никого к при­стани не пропускают, кроме дежурных из чекистской «Роты надзора». Вы сразу же чувствуете, куда попали. Вы сразу же понимаете, что это не ссылка, не вольное поселение, а тюрьма с самым жестоким режимом.

                Заключенных выстраивают в колонну, по 4 человека в ряд. Произво­дится перекличка вновь прибывшим по сопроводительному списку. Беспрерывно слышится самая мерзкая брань и издевательства со стороны чекистов. После переклички партию в воинском порядке ведут в Кремль, в один из ограбленных дочиста соборов (Преображенский) для обыска. Цепь конвоиров окружает партию со всех сторон.

                Я сам подвергался этому вступительному обыску, видел, как обыски­вали других. Это — замаскированный грабеж. Какое оружие, какая анти­советская литература может быть у людей, обысканных до Соловков по крайней мере раз двадцать и в центральной России, и в петроградском ГПУ, и в Кеми, и на Поповом острове?! Или чекисты думают, что это оружие или литература сваливаются на «Клару Цеткину» с неба по пути из Кеми в Соловки?

                Обыск производится по особой инструкции, которая предусматривает отобрание у заключенных всех ценных вещей, денег, часов и кожаных изде­лий. Женщин обыскивают здесь же, совершенно не щадя их стыдливости, раздевая их при всех, глумясь над ними. Если кто пытается скрыть что-либо — скрытое немедленно конфискуется, а виновный попадает в карцер.

                Прикрываясь видимостью «законности», соловецкие чекисты выдают особые расписки с перечислением отобранных вещей. Многие заключенные тут же рвут эти записки на мелкие части, ибо, конечно, нет никакой надежды полу­чить свое имущество обратно. Вещи выдаются лишь чекистам и тем из заключенных, которые сумели втереться в их доверие.

                После обыска партия разбивается на части: «контрреволюционеры», уголовные (так называемая «шпана») и заключенные-чекисты. Пользующиеся зна­чительными привилегиями «политические и партийные» (бывшие социалисты) и доставляются в Соловки, и обыскиваются совершенно отдельно от «контрреволюционеров» и «шпаны».

                После разбивки на группы прибывшие чекисты получают назначения по своей «специальности», а к «контрреволюционерам» вызываются «ротные ко­мандиры».

                Составленные из агентов ГПУ и наиболее опустившегося уголовного сбро­да, «ротные командиры» беспрерывно стараются угодить высшему соловецкому начальству безжалостным притеснением заключенных. Это — лагерный «ком-состав» (командный состав), играющий роль самодержавных царьков, во вла­сти которых казнить и миловать. «Ротные командиры» с недавних пор имеют особую форму: темно-синий костюм, околыш фуражки и петлицы — серые.

                Вновь прибывшие разбиваются на роты, после чего каждый «ротный командир» обычно обращается к своим новым рабам с длинной речью. Она сплошь заполнена нецензурной бранью, грубыми наставлениями, как себя вести в лагере, угрозами за малейшее отступление от соловецких правил попла­титься жизнью.

                Затем сразу же начинается «военное обучение». Каждый «ротный командир» заставляет уставших в бесконечном пути, голодных, полураздетых людей производить сложные построения, повороты.             Отовсюду слышатся возгла­сы «начальства»:

— Отвечать, как командиру роты!

                — Отвечать, как командиру полка!

                — Как начальнику лагеря!

                В ответ слышатся нестройные крики заключенных: «Здрась...» — с прибавлением соответствующего чина «начальства».

                «Ротные командиры» требуют большей согласованности в ответах. Раз­даются, пересыпанный базарной бранью, новые приказания:

                — Еще раз! Еще раз!..                                        

                Новое «здрась...», новая брань. И так порой продолжается до ночи. Дурацкая игра в солдатики совершенно сбивает с ног каждую новую партию «контрреволюционеров» и «шпаны». («Политические и партийные» муштре не подвергаются, их сразу же отвозят на скиты).

                После муштры заключенные размещаются в «рабочих корпусах» и соборах. Последние первое время были закреплены за музейным отделом комиссариата народного просвещения. Но скоро ГПУ потребовало передачи их в свое ведение. Да и делегаты наркомпроса убедились на месте, что никакого материала для музеев в соборах давно уже нет, все разграблено, разбито и сожжено.

                Сплошь заставленные «топчанами» (деревянными койками) соборы для жилья в них абсолютно не пригодны. Bсе крыши дырявые, всегда сырость, чад и холод. Для отопления нет дров, да и печи испорчены. Ремонтировать соборы «Управление» не хочет, полагая — не без основания — что именно  такие невыносимые условия жизни скорее сведут в могилу беззащитных обитателей соборов.

                Вечный гнет, полное бесправие, скотская жизнь скоро приводят к тому, что вновь прибывшая партия быстро теряет человеческий вид. Люди в Соловках, незаметно, может быть, для самих себя, звереют. Появляется полнейшая апатия ко всему, что не имеет отношения к куску хлеба. Многие интеллигентные заключенные неделями не моются, свыкаются с миллионами вшей, покрывающими их тела, топчаны, пол и стены их жилищ. Отсутствие умственных интересов, книг и газет превращают их мозги в разжиженную покорную всем посторонним влияниям слизь. Очень и очень многие в конце концов кончают безумием.

Все новички, попав в лагерь, теряются. Соборы и «рабочие корпуса» всегда напоминают больницу для буйно-помешанных. Начальство всех рангов и положения беспрерывно отдает порой просто невыполнимые приказания, бьет непослушных, кричит, ругается. Все время команды, учения, репрессии за «недостаточную дисциплину». Никто ни на одну минуту не предоставлен самому себе.

                Опасаясь побегов заключенных, начальство кстати и некстати произво­дит проверку. Первая, утренняя проверка производится зимой в 7 часов утра, летом в 6 (вставать заключенные обязаны в 5 часов утра). Все проверки изнурительно долги. Здесь тоже слышится бесконечная брань, и «коман­диры рот» снова учат, как отвечать начальству, как исполнять те или иные команды в строю.

                Последняя энергия в Соловках уходит на непосильный труд. Незначительную часть заключенных (человек около 300), по прямой инструкции центра или распоряжению местных властей, вовсе не выпускают из лагеря на внешние работы, из опасений побега. Эта часть заключенных работает внутри лагеря и Кремля по уборке помещений, рубке дров, чистке снега, выполняет подсобные работы в «роте специалистов», служит поварами, ла­кеями и конюхами у чекистов.

                Не разрешая некоторым заключенным выходить за пределы лагеря, чем предполагалось наказать «подозрительных по побегу» людей, чекисты в действительности оказали им услугу, ибо «внешние работы» по своей тяжести оставляют далеко позади работы «внутренние».

                Работают в Соловках всегда. Никаких воскресений и праздников нет. Не делается исключений и для особо священных для христиан дней: Рожде­ства Христова и Пасхи. Наоборот, многие надсмотрщики-чекисты на Рождество и на Пасху заставляют заключенных работать вдвое.

                В отделе «Труд заключенных» особого «Секретного положения о северных лагерях особого назначения» (разработанного еще в 1923 году ГПУ и утвержденного комиссией ВЦИКа) сказано:

                «В лагерях устанавливается восьмичасовый рабочий день». Фраза эта — горькое издевательство над людьми, которым и 10-часовый день кажется мечтой. В Соловках заключенные работают 12 часов. Рабочие часы иногда еще удлиняются, по простому распоряжению «десятника». («Де­сятники» — выделенные из среды заключенных же помощники «командиров рабочих рот», на каторжном труде заключенных делающих себе карьеру). В особенности это относится к дням, когда «Управлению» бывает угодно устраивать «ударники», «субботники» и пр. В таких случаях никаких сроков нет. Работают буквально до потери сознания.

Существуют особые привилегированные работы: на пароходах, командировки в различные части Соловецкого и других островов на заводы, рыбную ловлю, сбор сена и пр. Артели таких рабочих живут при своих заводах, тонях и т.д., в виду чего и чувствуют они себя свободнее, и чекистов вокруг них меньше. Попасть на такую работу очень нелегко. В команди­ровки посылаются обычно совершенно надежные и преданные администрации за­ключенные из числа «шпаны».

                Остальная же масса заключенных ежедневно выводится из лагеря в военном порядке, поротно, окруженная караулом и чекистами на рубку леса, разработку торфа, сплав «баланов» (леса). Кроме того, заключенные грузят и выгружают, пароходы и баржи, осушают болота, проводят новые дороги (грунтовые и железнодорожные) и ремонтируют старые.

                Самый тяжелый труд — разработка торфа. Минимум задания очень высок, еле успеваешь к наступлению мрака выполнить свою долю. Приходится все время стоять по колено в воде. Не только высоких сапог, но зачастую и плохих ботинок у заключенных нет; люди ранней весной и поздней осенью леденеют от холода. К этому надо прибавить необычайное обилие комаров и особых ядовитых мух, превращающих работу на торфе и по осушке болот в сплошную пытку.

                Очень тяжело достается заключенным и рубка леса, в особенности в зимнее время. Необходимо срубить, очистить от веток, распилить и сложить кубическую сажень в день. Все заключенные разбиваются на партии по 3 человека: 2 человека пилят, третий рубит. Мерзнут руки, ноги, тело, еле по­крытое тряпьем. Работать приходится в глубоком снегу и значительную часть дня во мраке (на Соловках дни очень кратки, светло бывает часа 4-5).

                По изнурительности и условиям работы сплав «баланов» не уступает лесорубке. Приходится по глубокому снегу тащить тяжелые, сучковатые бревна к берегу. Каждый заключенный обязан притащить к берегу не менее полу­куба. Летом эти бревна сплавляются к материку по морю.

                Рабочие «контрреволюционеры» буквально падают с ног, выполняя свой минимум, в то время как «шпана», пользуясь своим привилегированным, сравнительно о «каэрами», положением, всячески уклоняется от работы или выполняет ее крайне недобросовестно. «Шпана» изобрела целый ряд порой остроумных штук для обмана надсмотрщиков.

                Так, при сплаве баланов уголовные очень часто «хоронят покойников»: особо тяжелые и сучковатые бревна, незаметно для администрации, прячутся под близ расположенным кустом и засыпаются снегом. Это гораздо легче, чем тащить такой балан до самого берега. Обычно в таких случаях один из рабочих-уголовных, за которыми меньше присматривают на работах, стоит на страже, а другой «хоронит». Каждую весну, после таянья снега, неожиданно всплывают тысячи «покойников».

                Проводя надсмотрщиков, «шпана» долгое время умудрялась, при рубке леса, сдавать бревна с сучьями или один и тот же куб дров сдавать 2 или даже 3 раза, что позволяло и раньше кончить свою трудовую повинность и про­слыть «хорошими рабочими». Это было в конце концов замечено, и администрация стала отмечать каждый уже принятый куб особым клеймом: «При­нято». Однако, и это не помогло: «шпана» спиливала клеймо и снова сдавала все тот же куб. То же наблюдается и теперь.

                Само собой разумеется, весь тот труд, от которого так или иначе уклоняется «шпана», ложится всецело на «каэров». Последние постоянно бывают вынуждены выполнить и свой, и чужой минимум.

                Работать приходится при тех же условиях гнета и постоянных угроз. За своей спиной вы все время слышите щелканье курков и разговоры о том, что каждый плохо работающий будет тут же убит. Усталость или болезнь, понятно, считаются «буржуазными предрассудками».

                В конце зимы 1925 года я был свидетелем такого случая: один из заключенных, больной старик из «каэров», незадолго до окончания работ совершенно выбился из сил, упал в снег и со слезами на глазах заявил, что он не в состоянии больше работать. Один из конвоиров тут же взвел курок и выстрелил в него. Труп старика долго не убирался «для устрашения других лентяев»...  

                Хаотическая бессистемность, беспорядочное бросание из стороны в сторону, от одного «гениального» плана к другому, столь характерное для соловецкой жизни, полностью наблюдается и на работах. Последние не  приносят почти никакой пользы «Управлению», ибо распоряжения одних «начальников», одних надсмотрщиков сводят на нет или вносят колоссальную путаницу в  распоряжения других. Каждый заключенный стремится вести себя на работах так, будто он действительно делает что то очень важное, в действительности занимаясь хотя бы никому не нужным перетаскиванием одного бревна на место другого или наоборот. Тягостный, утомляющий труд пропадает совершенно даром.

Хотя «Управление» не устает «натаскивать» красноармейцев-конвоиров против заключенных, но в смысле взяток конвоиры ничем не отличаются от самого Ногтева. Угощая красноармейцев папиросами, подкармливая их и пр., можно и облегчить свою работу и даже вовсе освободиться от нее. Таким образом, и в области соловецкого принудительного труда деньги имеют первенствующее значение.

                Мне уже приходилось выше говорить, что на Соловках очень распростране­ны особые словечки и целые фразы на своеобразном уголовно-чекистском жаргоне. То и дело слышишь отовсюду такие слова, как: «стучать» (доносить, провоцировать), «стукач» (шпик), «идти налево» (быть расстрелянным), «сексоты и сексотка» (секретный сотрудник или сотрудница ГПУ), «шпана» или «шпанка» (уголовные, мужчина и женщина), «шмара» (чекистская любовница) и многое другое. Но чаще и упорнее всего вы слышите на Соловках все то же, ставшее таким обычным и понятным, в бесконечных вариантах и переделках, слово: «Блат».

                Трудно совершенно точно определить значение этого уголовного выражения. «Блат» — это смесь и собственной ловкости, умения лавировать между подводными камнями соловецкого режима, и протекции начальства, и та система общей подкупности и продажности, при которой за деньги, за подачку или лесть чекистам вы значительно облегчаете свое положение.

В Соловках все делается «по блату». Если заключенному как-нибудь удается пройти в «господскую баню» (т.е. не общую, только для администрации), другие заключенные говорят: «Это он по блату».

                Бывают «блатные работы» (сравнительно легкие). Бывает и полное освобождение от работ — по тому же «блату». Если заключенный встречает не­которое послабление в смысле облегчения режима, улучшения питания, чаще пишет домой письма, даже просто здоровее и веселее других заключенных, весь лагерь знает, что этот человек, путем ли взятки, путем ли особых услуг чекистам, но на некоторое время отвел от себя тяжелую руку Ногтева, «ко­мандира роты» или надзирателя. О таком человеке неизменно говорят: «У него там блат»... — причем под «там» разумеются соловецкие «высшие сферы».

«Всемогущий блат» — сила в лагере слишком значительная и ярко бросающаяся в глаза, чтобы можно было преувеличить ее значение. Недаром в Соловках слагаются и особые песенки, своего рода молитвы, посвященные то­му же «всемогущему блату».

                Надо ли говорить, какой любовью пользуется все тот же «блат», когда дело касается получения продуктов.

                Как это ни странно, но в первые годы существования «Северных лагерей особого назначения», в годы усиленного «красного террора», питание заключенных было поставлено лучше, чем теперь, — относительно, конечно. Эвакуируя Архангельский и Мурманский фронты, белая русская Армия генерала Миллера и английские отряды оставили в районе своих действий довольно значительное количество различных продуктов и припасов: муку, сахар в особых кубиках, американское сало, консервы, мыло; было оставлено и некоторое количество английского обмундирования. За невозможностью из-за расстройства железнодорожных путей вывезти все это в центр, продукты выдавались заключенным Соловецкого лагеря. Правда, почти всегда были чрезвычайно малы, всегда выдавались с таким расчетом, чтобы люди не умерли лишь с голоду, но за­пасы продуктов были и выдавались они регулярно и, главное, на руки — в сухом виде.

                Английские продукты были скоро исчерпаны, и «Управлению» пришлось са­мому кормить заключенных.

В настоящее время все «контрреволюционеры» и «шпана» получают при­близительно три четверти фунта черного хлеба в день; и выдача полагается фунт, но при выпечке хлеба, при раздаче его «ротам» и дележке каждый «ад­министратор» крадет понемногу, и в конечном счете фунт теряет по крайней мере четверть. На хлеб заключенным идет худшая, часто испор­ченная мука. Выдается он сразу на неделю, а потому быстро черствеет.

                Тяжесть вашей работы не имеет значения, порция одна и та же для всех категорий рабочих. Порция эта, конечно, совершенно недостаточна даже для заключенных-канцеляристов, не говоря уж о занятых тяжелым физическим трудом на торфе или лесных разработках.

                Сахар выдается в микроскопических дозах — ровно половина того, что полагается и проводится по книгам «хозяйственной части»; украденный у заключенных сахар администрация продает в свою пользу. В целях того же обкрадывания, постоянно слышишь, что сахар «рассыпался в пути, а потому хозяйственная часть вынуждена уменьшить выдачу»; раздатчики наливают в мешки с сахаром (песочным) воду, дабы увеличить его вес.

                До последнего времени заключенные совершенно не получали табаку, хотя табак из центра получался и по книгам лагеря значился выданным. Один из чекистов-заключенных, отсидев свой срок и явившись в Москву, сообщил об этом в «Хозяйственный отдел ГПУ», после чего в Соловках ста­ли выдавать табак (махорку) по четверть фунта в неделю. В книгах же, как это я сам видел неоднократно, значится, что табак выдается по пол­фунта в неделю.

                Чай, масло (постное), мыло и пр. совсем не выдается заключенным, хотя они и присылаются из центра. Все это еще на материке Ногтев и компания продают спекулянтам, присваивая деньги себе.

                Горячая пища выдается 2 раза в день: обед и ужин. Обед состоит из отвратительного супа на треске без каких бы то ни было приправ и двух ложек каши, обычно пшенной; на ужин — снова каша, тоже обычно пшенная (редко гречневая), в том же скудном количестве и без масла. Кру­па для каш отпускается затхлая.

                «Хозяйственная часть» доносит в Москву о том, что «имеющийся в ла­герь скот идет в пищу заключенным». Это, в лучшем случае, фантазия. Заключенные питаются исключительно треской, не всегда свежей. В очень редких случаях — по коммунистическим праздникам, например, (7 но­ября или 1 мая) — в общую кухню с бойни привозятся головы, ноги и хвосты зарезанного скота. В такие дни несчастным заключенным нищенский соловецкий обед кажется пиршеством Лукулла. Отдаются в общую кухню и туши заболевшего скота, в результате чего я был свидетелем ряда отравлений.

                Мечта всего лагеря — получать продукты для обеда и ужина на руки и са­мому готовить себе пищу — для подавляющего большинства неосуществима. Такой порядок сузил бы рамки административного грабежа, а потому выдача продуктов на руки производится только «по блату». «Политические и партийные» получают все продукты только на руки; об их пайке я буду говорить в следующей главе подробнее.

Читатель уже знает, что по милости администрации соловецкая «центро-кухня» находится рядом с центро-сортиром. Это обстоятельство, а также крайняя нечистоплотность поваров «центро-кухни» (исключительно из числа «шпаны») превратили кухню в мерзостную клоаку. Только систематически голодающие соловецкие узники могут есть эти вонючие «обеды» и «ужины» без отвращения. Вновь прибывающие заключенные продолжительное время не могут без отвращения и позывов к рвоте подносить ложки ко рту.  Повара «центро-кухни» не только обкрадывают заключенных при варке и раздаче обедов и ужинов, но и отдают всегда явное предпочтение  своему «классу» — таким же уголовным, в ущерб «каэрам», никогда не получающим полностью даже свои скудные порции.

                В «центро-кухне» почему-то никогда нет кипятку. Заключенным сплошь да рядом приходится самим кипятить воду в консервных жестянках.

                Ни тарелок, ни ложек, ни ножей заключенным в Соловках не выдает­ся. Все это «каэры» должны привозить с собой или покупать в соловецких ларьках. Кто с собой ложки не привез, а денег купить ее нет, — ест руками.

                Опровергая «наглую клевету кровавой буржуазии», правдивое московское ГПУ всем прибывающим в Москву иностранным рабочим делегациям заявляет, что заключенные в Соловках не только «получают вполне достаточный паек», но при особо тяжелых работах, когда необходимо усиленное питание, им выдаются особые суммы на руки помимо «вполне достаточного» пайка.

                Конечно, это чекистская басня. Весьма возможно, что «премиальные» (в размере от 20 до 60 копеек в день) и полагаются; вне всякого сомнения, эти «премиальные» проводятся в отчетностях лагеря, но никто из заключенных никогда ни копейки не получал, не получает и получать не будет. В некотором смысле я могу считать себя «соловецким старожилом»: привезенный на Архангельского лагеря, я прибыл на Соловки в первый же день их превращения в «Слон» и пробыл в них около 3 лет. За этот период я прошел всю лестницу принудительных работ, от канцелярских до торфа и лесорубок. Но ни разу за свой труд, в чем бы он ни заключался, я не получил ни одной копейки.

                Выдача заключенным «премиальных» совершенно не соответствовала бы основному смыслу «северных лагерей особого назначения»; всяческими мерами, непосильными, трудом, голодом, моральным и физическим гнетом обречь на смерть всех соловецких узников.

                Строго следуя своей цели, для чего, спрашивается, Дзержинский, Бокий, Ногтев и прочие — стали бы отдалять выдачей «премиальных» столь желанную ги­бель «врагов советской власти»?