«Контрреволюционеры» не только отдают все свои силы, весь свой труд в жертву ненасытному ГПУ и его соловецким агентам. Соловецкие узники обязаны и развлекать лагерную администрацию.

                Для этого и устроен (в бывшей ризнице) «Культпросвет» — «культурно-просветительный» блефф, яркими большевистскими плакатами, портретами богов коммунистического Олимпа, громкими словами прикрывающий свое убо­жество.

                Столп и утверждение вообще всего советского строя — реклама, бешеное раздувание «великих завоеваний октябрьской революции», хотя бы эти завоевания и ограничивались бы развитием людоедства, поголовной неграмотности и венерических заболеваний. Тем же целям саморекламы служит и соловецкий «Культпросвет»: «Европейская кровавая буржуазия разносит небылицы о Соловках, а в лагере даже культурная работа ведется!..»

Ведется же она так:

                К принудительному труду в «Культпросвете» насильно привлекаются художественные силы из числа заключенных (в лагере довольно много пи­сателей, артистов, художников, музыкантов, певцов; обычно вся вина этих «контрреволюционеров от искусства» заключается в том, что они бесстрашно защищали старые традиции литературы, живописи, музыки и театра от бездарно-футуристических наскоков советских «гениев» типа Меерхольда). Эти подневольные культурные работники в правах и обязанностях ничем не отличаются от помещичьих трупп эпохи крепостного права.

                Их заставляют выступать в пошлых агитационных спектаклях и концертах, лубках и пьесках, идеализирующих советскую власть и лагерную жизнь. Нашлись среди заключенных актеров и подхалимы, «зарабатывающие» расположение к себе администрации эксплуатацией труда и таланта других артистов, вынужденных под угрозой репрессий развлекать чекистов подлинной игрой и смехом сквозь слезы. Таковы, например, артист драмы Борин, человек не без театральных способностей, но нравственно павший, пьяница и плут, и некий Арманов, шарлатан и полнейшая бездарность, что, однако, не  мешает ему выдавать себя за артиста известного московского театра Корша.

                «Культработники» сведены в особый «Коллектив». Эта трагикомическая организация носит название, как нельзя более ярко иллюстрирующее ее удель­ный художественный вес: «Хлам».

                Это, вполне официальное наименование, получилось в результате пресловутого советского сокращения слов: х(удожники), л(итераторы), а(ртисты), м(узыканты). Весь трагизм, вся бездна издевательства над настоящим искусством станут читателю понятными, если сказать, что довольно продолжитель­ное время в пошлых балаганах «хлама» вынужден быль участвовать даже известный Карпов, бывший режиссер петроградского Александринского театра!

                В противовес «хламу» чекисты создали при том же «Культпросвете» и коллектив уголовных «артистов», присвоив ему название — «свои». Те­атральная и просветительная деятельность «шпаны» направлена, главным образом, к осмеянию и поруганию «антилигентов». Администрация деятель­но поддерживает этих «своих» и травлю ими «каэров».

                Кривляние, клоунские выходки на сцене «Культпросвета» ненормально бод­рящихся, загнанных и голодных «каэров» производит жалкое впечатление. Громадное большинство заключенных-интеллигентов не посещает «культпросветских» спектаклей и концертов. Никогда не забуду, с какой душевной горечью сказал мне как-то один из моих товарищей по «рабочей роте», вид­ный русский профессор:

                — Бывать в «Культпросвете»? Но зачем? Чтобы еще глубже понять весь безысходный ужас своего положения? Чтобы это издевательство над театром, над искусством лишний раз напомнило, что ты — бессловесный скот? Будь все они прокляты!..

                Спектакли, концерты и лекции, рассчитанные на пускание пыли в глаза, ГПУ и развлечение соловецких помпадуров, бывают бесплатные и платные. В первом случае чекисты набивают бывшую ризницу заключенными, заставляя их выслушивать многочасовую чушь коммунистических кликуш. Во втором, когда ставятся глупые, часто непристойные фарсы, зал переполнен администрацией и заключенными-спекулянтами, устраивающимися и на Соловках с возможным комфортом.

                Эти платные спектакли снова убийственно для самих же большевиков подчеркивают основной мотив соловецкого быта: имеющий деньги нэпман даже в концентрационном лагере живет «как дома».

Демагоги, «равенство» своей программы превратившие в небывалый гнет меньшинства над большинством, то же неоспоримое «завоевание октября» ввели  и тюрьму!

                «Культпросвет» получает из центра несколько журналов и газет: «Безбожник», «Известия ВЦИКа», московскую и петроградскую «Правду» и др.

                Благодаря нерегулярному сообщению летом и полному прекращению всякой связи с материком зимой газеты эти приходят часто несколько месяцев спустя по их выходе в Москве или Петрограде, а потому их никто не читает. Зато большим успехом пользуется литература религиозная. Кому-то из заключенных  удалось с большим трудом и риском провести в лагерь отдельные главы из Евангелия; главы эти очень быстро в сотнях рукописных копий разошлись по «рабочим ротам».

Абсолютная невозможность хотя бы в скудной степени удовлетворить ум­ственные запросы тягостно отзывается на заключенных. Я знал людей, некогда бывших гордостью столичных интеллигентных кругов, которые после 2-3 лет пребывания на Соловках разучивались писать!

                Я до сих пор не могу понять, для чего в соловецком лагере существует «лазарет». Приходится и его отнести всецело в общую, не лишенную из­вестной стройности, систему потрясающего надувательства и своего, и чужих народов соловецкой «гуманностью».

                «Лазарет» находится в ведении т.н. «Санитарной части ГПУ». Послед­няя, однако, ничем не помогает своему детищу. Соловецкий «лазарет» не имеет денег, не имеет нужного персонала.

                По причинам, о коих мне уже приходилось говорить выше, прибывающие в лагерь в числе заключенных настоящие врачи всячески скрывают свою профессии. «Лечение» больных поручается «Управлением» так называемым «липовым докторам» — самозванцам из санитаров и ротных фельдшеров в лучшем случае, или просто уголовного сброда — в худшем. Taкие само­званцы предъявляют в лагере фальшивые или украденные документы и назна­чаются на ответственные должности в «лазарете».

                Редко, правда, но бывают такие случаи, когда лечением заключенных за­нимается настоящий врач или более или менее толковый самозванец, кое-что в медицине понимающий. Но могут ли приносить должные плоды усилия таких врачей, если в «лазарете» даже йода, ваты, бинтов почти никогда нет, если спирт для нужд «лазарета» регулярно выпивается чекистами, если палаты за­сыпаны пылью, грязью, вшами, если «лазарет» отапливается в той же мере, как и «рабочие роты», если, наконец, при любой болезни выдается все тот же неудобоваримый паек, черствый черный хлеб, вонючий суп, гнилая треска? По соловецким законам, рассчитанным на демонстрирование их заграничным рабочим делегациям, лагерный врач должен освобождать больных или нетрудоспособных заключенных от работ, выдавая им соответствую­щее удостоверение.

                Но понятия «болезнь» и «нетрудоспособность» нигде так не растяжимы, как на Соловках. Если у вас туберкулез в последней стадии, это далеко не значит, что вас оставят в покое умирать. Ежедневно чины «Команды надзора» выгоняют на работы явно больных людей.

                Освобождение от работ чрезвычайно редко практикуется в лагере: «липовые врачи», действующие в тесном контакте с чекистами, считают даже смертельную болезнь заключенного «злостной контрреволюцией», которую следует карать двойной порцией работы; настоящие врачи остерегаются выдавать удостоверения об освобождении от работ по болезни, опасаясь навлечь на себя модное в лагере обвинение в «пособничестве злостному отказу от работ».

                Кроме того, да не подумает читатель, что медицинские свидетельства действительно облегчают положение больного на Соловках. Скорее наоборот, что видно хотя бы из такого примера (примеров таких — тысячи; вообще, иллюстрируя свой рассказ тем или иным фактом, я останавливаюсь на нем отнюдь не по причине его исключительности, в лишь потому, что я был участником или очевидцем его). Сидел в лагере некий Грюнвальд, немец-агроном, германский поддан­ный. Грюнвальд очень плохо понимал по-русски, почти не говорил на этом языке, что, однако, не помешало ГПУ назвать его «организатором контрреволюционно-шпионского заговора» и прислать в Соловки. Летом 1925 года Грюнвальд, человек вообще нездоровый да еще просидевший долгое время в десятках советских тюрем, заболел и заявил командиру своей роты, что не может работать.

                Это показалось чекистам «злостной контрреволюцией». Чины «Команды надзора», угрожая револьверами, приказали «немецкому буржую» выйти на работу, тот имел мужество отказаться, ссылаясь на свою болезнь, очевидную и для чекистов. Тогда один из надзирателей, латыш Сукис, жестоко избил больного Грюнвальда. Несчастный агроном долгое время пролежал в своей роте в бессознательном состоянии, облитый кровью.

                Придя в себя, Грюнвальд кое-как дотащился до «лазарета» и как-то упросил доктора осмотреть его и выдать ему медицинское свидетельство об искалечивших его побоях. Получив нужную ему бумагу, Грюнвальд за­явил, что, Бог даст, ему удастся вырваться с Соловков, приехать на ро­дину и предать гласности имеющийся у него документ о зверских насилиях чекистов над больными заключенными.

                Этого было достаточно, чтобы Грюнвальда посадили в устроенный в самом Кремле «изолятор» (карцер). А вскоре агронома обвинили в желании бежать на лагеря и приговорили к месяцу в знаменитом «строгом изо­ляторе» не менее знаменитой «секирки».

                Везти на место пыток Грюнвальда (он, еще не оправившись от болезни и побоев, не мог идти) было поручено тогдашнему «Заведующему рабсилой» (учетом и распределением рабочей силы) Иванову, бывшему прапорщику и офицеру белой армии, донскому казаку. Не доверяя Иванову, администрация по­садила рядом с агрономом конвоира, того же латыша Сукиса.

                Лошадью правил Иванов. Приблизительно, на полпути до «Секирки» (12 верст от Кремля) бывший прапорщик услышал приказание Сукиса: «Остановись!»

                Не успел Иванов натянуть возжи и спросить о причине внезапной оста­новки, как сзади него раздался выстрел. Оглянувшись назад, он увидел револьвер в руках латыша и падающее на землю тело убитого Грюнвальда. По положению трупа и току крови можно было заключить, что выстрел был произведен в затылок лежавшего лицом к телеге  агронома...

                Вернувшись в Кремль, Сукис доложил, что «Грюнвальд пытался бежать, был мной настигнут и убит, после предупреждения и приказания «остановиться».

                Вот к каким результатам приводят соловецкие медицинские свидетельства.

                Понятно, что подавляющее большинство больных избегают лазарета, преодолевая болезнь или умирая в «рабочих» ротах», режим и обстановка которых ничем не отличаются от лазаретных. Понятно также, почему смерт­ность на Соловках непрерывно прогрессирует. Заключенные умирают со­вершенно беспомощно, главным образом, от цынги, туберкулеза, систематического недоедания, малярии, разрыва сердца. Очень много случаев психических заболеваний. «Шпана» и значительная часть чекистов служит рассадником венерических болезней, весьма распространенных в лагере.

                Ниже я буду говорить, какое наказание постигает каждую забеременевшую на Соловках женщину из числа заключенных. Пока упомяну только, что в лагере имеется акушерка, «каэрка», но ей запрещено оказывать помощь роженицам.

                Есть среди заключенных и зубные врачи (между прочим,  некий Маливанов из Москвы), но в виду полного отсутствия инструментов и лекарств они ничем не могут помочь своим товарищам по заключению.

Когда Россию постиг необычайный голод и американская благотворительная организации покрыли всю страну густой сетью питательных пунктов (т.н. «Ара»), доктор Маливанов был переводчиком в московском складе «Ара», совершенно безвозмездно помогая американцам в их святом деле. Когда же, выражаясь советским языком, голод был «ликвидирован» и  весь иностранный штат «Ара» отбыл в Америку, доктора Маливанова и целый ряд других русских сотрудников «Ара« ГПУ обвинило в «экономической контрреволюции» (?!) и послало на 3 года в Сибирь и Соловки.

                За незначительные «преступления» заключенные попадают в карцер, устроенный в одном из корпусов Кремля. Сидящих в карцере на про­гулки не выпускают, выдают им уменьшенный паек, держат в абсолютной темноте днем и ночью.

                «Преступления» более значительные — отказ от работ, попытка к  побегу, невыполнение распоряжений администрации, пререкания с надзирателями и т.д. — влекут за собой Секирку.

                Некогда на Секировой горе существовал скит. Монахи выстроили на горе церковь, два дома и хозяйственные службы. Теперь здесь «Штрафной изолятор».

                Церковь на Секирке — двухъярусная. В верхнем ее этаже помещается так называемый «строгий изолятор», нижний отведен под «изолятор № 2». Церковь соединена крытой галереей с домом (бывшие кельи), в которых те­перь живут «дежурные надзиратели» (5 человек), комендант «изолятора» и помещается канцелярия.  К северу от церкви и квартир началь­ства Секирки расположен еще один дом, занятый ротой «Соловецкого полка особого назначения», охраняющей Секирку.

                Все постройки — дело рук монахов. Советское «строительство» ограни­чено лишь тремя сторожевыми будками вокруг церкви, как будто из наглухо закрытой церкви можно бежать.

                Каждый ярус разбит на три отделения: общая камера, ряд камер для одиночных заключенных и особые камеры для привилегированных «секирчан». Дело в том, что даже в «штрафном изоляторе» можно за взятку облегчить свое положение; были даже случаи, когда отправленные из Кремля в «штрафной изолятор» спекулянты устраивались за деньги в комнатах над­зирателей.

                Оба яруса совершенно не отапливаются. Все окна забиты специальными щи­тами. В камерах полная темень и ледяной холод. По прибытии заключенного на Секирку у него немедленно отбираются все вещи, табак, хлеб. Осужденных в «строгий изолятор» раздевают и вталкивают в камеру в одном белье.

                В камерах обоих ярусов нет ни коек, ни каких бы то ни было постельных принадлежностей (если кто и привез с собой подушку или одеяло, это сейчас же отбирается). Люди спят в одном белье на покрытом инеем каменном полу церкви.

                В нижнем ярусе выдается «штрафной паек»: 1/2  фунта хлеба в день и раз в день пшенный навар (пшено из этого «супа» тщательно вылавливается надзирателями). Заключенные в «строгом изоляторе» (наверху) обре­чены на медленную пытку голодом: они получают около полуфунта хлеба в сутки и кружку горячей воды через день. Это и весь паек. Необходимо под­черкнуть, что такой «паек» проводится по кровавым книгам Секирки; прини­мая во внимание поголовное воровство соловецкой администрации, на самом деле он еще меньше. Кроме того, во власти каждого надзирателя «Штрафного изо­лятора» и вовсе не выдавать ничего какому-нибудь «злостному контрреволюционеру».

                Kaкие результаты дает «питание», видно хотя бы из того, что никто из администрации Секирки не рискует показаться в камерах «строгого изо­лятора»: умирающие с голоду заключенные уже через неделю превращаются в зверей, набрасываются на стражу, душат вновь прибывающих. Камеры верхнего яруса закрыты висячим замком снаружи. Часты случаи умопомешательства. На дикие вопли, безумный стук в двери никто, конечно, не обращает внимания.

                Главный процент заключенных на Секирке — отказавшиеся от работ. А так как таковой отказ всегда вызывается болезненным состоянием, то и верхний и нижний ярус церкви наполнены явно больными людьми.

                Результаты не заставляют себя ждать. Ежедневно на Секирке кто-ни­будь из заключенных умирает от голода или просто замерзает в камере. Недаром каждой осенью близ Секирки роется бесчисленное количество могил, заготовленных на зиму, когда смертность в «штрафном изоляторе» особен­но велика (могилы роют заключенные).

                Назначенный в нижний ярус за «непослушание законному начальству», я по ошибке попал в «строгий изолятор», в котором, до выяснения дела, пробыл только 2 дня и то за это время успел заболеть острым воспалением легких. Что же может ожидать человек, посланный в «строгий изолятор» на месяц?

                Заведуют Секиркой комендант ее Антипов, чекист, бывший чернорабочий. Не побывавшему в «штрафном изоляторе» трудно понять и предста­вить себе всю кровожадность этого палача.

                Заведует канцелярией Секирки некий Лебедев. Во время гражданской войны на юге России Лебедов был казачьим офицером и одновременно тайным агентом большевиков. В 1920 году он занимал должность следователя новороссийской Че-Ка и за поразительное даже для чекиста взяточничество по­пал на Соловки. В лагере Лебедев был некоторое время заведующим «Рабсилой» (рабочей силой), затем помощником заведующего кожевенным заводом. В одно прекрасное утро сам Ногтев поймал Лебедева на краже в свою пользу кож, за что талантливый чекист был отправлен на Секирку. Здесь он просидел несколько дней в камере для привилегированных заключенных, обратил на себя внимание Антипова доносами на товарищей по заключению и попал в канцелярию.

                За что людей посылают на смерть, читатель может заключить из такого случая:

                Один из соловецких «контрреволюционеров», глубокий старик (нерасстрелянный именно из за своей старости), бывший прокурор одного из кавказских окружных судов, долго просил выдать ему, хотя немного сахару из монастырского ларька в счет отобранных у него денег. После долгих препирательств бывшему прокурору выдали полфунта... конфет, очень дорогих, заявив ему, что теперь его счет исчерпан.

                Вынужденный соловецкими усилиями дрожать буквально над каждой копейкой, несчастный старик стал добиваться обмена конфет на сахар. Bместо последнего он получил конвоира с сопроводительной на Секирку бумагой такого содержания:

                «Посадить в строгий   изолятор на 1 месяц за возбужденное отстаивание своих прав»...

                Устраивая скиты, монахи обычно выбивали в скалах и стенах особые ямы для хранения в них продуктов. Ямы эти — или как их называют в Соловках «каменные мешки» — использованы администрацией скитов для жестокого наказания «контрреволюционеров». В узкие, сырые ямы заставляют лезть «провинившихся», загоняя в «каменные мешки» ударами прикладов или «смоленских палок». В такой средневековой клетке заключенный проводит от одного дня до недели, не имея возможности ни сесть, ни лечь, ни вытянуться во весь рост.

                Очевидно, смертность от Секирки и «каменных мешков» не удовлетворяет Ногтева и его помощников. Смерть медленная — от голода, холода и побоев — дополняется смертью быстрой — расстрелом.

Число расстрелянных обычно доходит до 10-15 человек в неделю. «Высшая мера наказания» — расстрел — применяется значительно чаще в том случае, если советскую власть постигают внутренние или внешние не­удачи, когда ГПУ удваивает свою месть «контрреволюционерам».

Грузин­ское восстание, ультиматум лорда Керзона, провал коммунистической «рабо­ты» в Германии, Турции, колониях, голодные бунты, подавление эстонского и болгарского восстаний, неудачи советской дипломатии на различного рода конференциях — все это сразу же отзывается на Соловках, сразу же увеличивает число чекистских жертв.

                Если расстрел того или иного заключенного почему-либо нежелателен, администрация устраивает «естественную смерть». Так, в конце осени 1925 года в «строгом изоляторе» был буквально заморен голодом епископ Тамбов­ский Петр.

                Широко пользуясь доносами, провокацией, привлечением в ряды своих агентов неустойчивых людей из заключенных, чекисты, использовав до конца этих купленных лишним куском хлеба «сексотов» (секретных сотрудников ГПУ) — отправляет их на Конд-остров. В некоторой степени эта мера вызывается и вполне понятным враждебным отношением всего лагеря к таким предателям. Вообще, на Конд-остров попадает тот, кого, по мнению администрации, следует «изолировать».

Комендантом Конд-острова теперь является некий Сажин, бывший начальник управлениями местами заключений в одной из губерний России. Сажин сам прошел карьеру «сексота», сам занимался «стуком». На Конд-острове с небольшим в общем количеством заключенных (человек 150) Сажин — царь и бог.

                На большом Заяцком острове некогда существовал благоустроенный скит е церковью и монашескими кельями. Теперь на  нем — «Женский штраф­ной изолятор». Заведует им некий Гусин, видный деятель крымской Че-Ка в период расправы Бэла-Куна над беззащитными «белыми» пленными.

                В этот изолятор посылаются «провинившиеся» заключенные-женщины. Главной виной считаются... роды. Таким образом, безнаказанно насилуя «каэрок» и уголовных женщин, заражая их венерическими болезнями и делая их матерями, чекисты свою вину, свое преступление возлагают на подневольных жен и «шмар» (любовниц). Сейчас же после родов ребенка отнимают у матери, отправляя ее в «Женский штрафной изолятор», режим в котором почти ничем не отличается от Секирки.