«Общество любителей церковной истории», Москва 1997 г.

Предисловие

3 января 1946 года в Москву из Чехословакии, на адрес Академии наук СССР, прибыл военный транспорт в составе девяти вагонов. В них, в 650 ящиках, Русский заграничный исторический архив — документы и материалы по истории России XIX — начала XX веков, о жизни и деятельности русской эмиграции в Европе, Америке и других странах. По мере разбора выявилось значительное число материалов, касающихся Русской Православной Церкви за границей.

Среди этих материалов были найдены и публикуемые воспоминания архимандрита Феодосия Алмазова. В фондах Архиерейского Синода Русской Православной Церкви за границей нашлось и его личное дело. Согласно ему Константин Захарьевич Алмазов родился 21 мая 1870 г. в семье священника Смоленской епархии. Образование получил в Смоленской духовной семинарии (1891 г.) и Московской духовной академии, которую окончил в 1896 г. со степенью кандидата богословия. Тогда же он был пострижен в монашество под именем Феодосия. В последующие два десятилетия архимандрит Феодосий (1903 г.) находился на преподавательской работе в различных должностях от преподавателя до ректора в Каргопольском и Иркутском духовных училищах; в Архангельской, Владимирской, Волынской, Новгородской, Курской, Астраханской, Минской семинариях. Занимал он и священнические места: служил в Донском монастыре, был настоятелем Собора двенадцати апостолов в Московском Кремле и Старорусского монастыря в Новгородской епархии, синодальным ризничим и священником в действующей армии. События личной жизни с 1917 по 1930 гг. изложены архим. Феодосием в  своих воспоминаниях.

После своего побега из СССР в 1930 г. архимандрит Феодосий обосновался сначала в Румынии, где служил настоятелем греческой церкви в г. Кишиневе. Затем, в 1932 г., он перебрался в Болгарию, где жил в монастыре св. Кирика и преподавал в пастырско-богословском училище при монастыре. Сведениями о его дальнейшей судьбе мы не располагаем.

Свои воспоминания архимандрит Феодосий написал в 1931-1933 гг. В настоящее время воспоминания хранятся в ГАРФ (Ф.5881. Оп.2. Д.73. Автограф).

От составителя

Книга взята на одном из сайтов греков-старостильников www.paraklit.ru. От себя добавим, что интересная работа архим.Феодосия имеет существенный недостаток, а именно, неверно преподносится «распутинский» вопрос.

Примечание сайта Собор

Введение

Вот русские чудо-богатыри переходят Альпы. Горные высоты, сырой, пронизывающий ветер, вьюга, ущелья непроходимы. Спереди и сзади враги. Но тут — «русский дух, тут Русью пахнет»... Суворов велит выкопать могилу и похоронить себя в ней. Верующее множество русских солдат воспротивилось этому решению своего любимого вождя. И восстановленное мужество войск преодолело непреодолимые трудности. Альпы пройдены на страх врагам, на радость русской верующей душе.

Вот тлетворный дух французской революции и вот борьба с ним русского духа на Бородинском поле. Оказалось возможным убить солдата Святой Руси, но не удалось его повалить. Наполеон убежал и умер на острове св. Елены. Но гниль французской революции захватила русский дух через те войска, что побывали во Франции. Французская болезнь стала разъедать русский дух.

Вот позорно проигранная Крымская война 1855-1856 гг. Вот еле выигранная война 1877-1878 гг., вот переход Балкан, еще жив русский дух, хотя Балканы, конечно, не Альпы. Вот подвиги Скобелева, а за ними его трагическая смерть в московской гостинице. Берлинский конгресс не позволил нам совершить свою историческую миссию: водрузить святой Крест на Константинопольской Софии.

Вот позорно проигранная Русско-Японская война. Когда-то взяли Плевну, а тут отдали Порт-Артур. Мукденский и Цусимский бой. Ослабевает верующий русский дух, Россия гниет. Вот война великая, всемирная 1914-1918 гг. — последний экзамен православной тысячелетней России, страшное, невиданное в истории человечества испытание.

Вот ужасы крепостного права, дворянский опыт «освобождения» крестьян с землей. Вот подпольная работа «нигилизма и земства», давшая убийство царя-освободителя. Вот страшная, разлагающая работа дворянина Льва Толстого (и ему подобных), рывшего яму своему сословию. Грянул гром, засверкала молния, дым и смрад 1905 года. Загадочный Сфинкс граф Витте с его капитализмом. Вот великий деятель — мученик Петр Аркадьевич Столыпин с его трудами по оздоровлению России. Быть может, это самая крупная фигура с широким государственным размахом последнего столетия императорской России. В его убийстве уже видна направляющая рука Провидения: «меч над Россией занесен».

Встают величавые подвижники: Митрофан, Тихон, Феодосий, Ефросиния, Анна, Серафим, Иоасаф, Питирим, Иосиф, Иннокентий, Софроний, Павел и другие. Вот сверхчеловеческие подвиги Кронштадтского пастыря — Иоанна Ильича Сергиева. В его трудах видишь, как металась по России верующая русская душа, желавшая притянуть к себе, как магнит, сродные элементы: он ведь объездил все уголки России, возбуждая русский дух на подъем. Тщетно, угасал русский дух.

Трехсотлетие Дома Романовых... Всемирная война... Вот Россия насела на Карпаты: она хочет повторить подвиг предков, быть их достойной. Вот Козювка — половина деревни за нами, половину удержали австрийцы за собой. Генералы хотят воскресить славу России. Напрасно: Провидения не побороть. Вот Гинденбург и Макензен ударили по русским войскам на реке Сан. Они, за недостатком снарядов, отбиваются штыковыми атаками, камнями. Предательство Сухомлинова. Русские войска бегут с Карпат, не взявши Козювки. Страшное отступление: воля Божия совершается над разложившейся Россией. Началась пляска живых мертвецов: дворяне убили «великого прохвоста» Распутина-Новых, — эту ужасную черную тень династии, но было поздно.

И вот в марте 1917 года тысячелетняя православная Россия рухнула, увлекши за собой династию Романовых. Погибла Империя. Погибла Православная Церковь стовосьмидесятимиллионного русского народа. Божий приговор осуществился.

История еще не родила нового «Нестора», который художественной рукой и чувствующим сердцем описал бы погибель Империи и Церкви Русской. Решаемся высказать свое мнение: уже из-за деревьев виден лес. Всякий исторический народно-государственный механизм бывает молодым, стареет и умирает. Тысяча лет славянского племени, малорусского (Киевский период), великорусской ветви его, достаточный срок для того, чтобы признать осуществившимся на России этот исторический закон. В данное время Россия — не пустое место, но ее дикий опыт, несомненно, обречен на погибель. В России человеческого материала довольно, хотя он крайне низкопробен. Трудно сказать, каков будет «новый русский мир», но одно несомненно: он не будет коммунистическим. Сроки перелома невозможно предвидеть.

За пятнадцать лет революции я не раз говорил себе и другим: мы живем во времена, каких не было в истории. Не было раньше всемирной войны, не было никогда страшной Русской Голгофы, свидетелями которой мы являемся. Тяжело жить, страшно жить, но интересно жить. Хочется знать, во что дальше выльется история Европы.

Глава I

Побег

Я от бабушки ушел,
Я от дедушки удрал,
А от вас, большевиков,
Прыг — и был таков.

В Соловецком концентрационном лагере я пробыл почти два года из трех назначенных мне обычных лет каторжных работ. 14 июля 1929 года соловецким пароходом наш громадный этап (600 человек) переправили в Кемь, где находится Управление Соловецких лагерей особого назначения (УСЛОН). Мне было назначено три года ссылки в Нарымском крае, куда меня вместе с другими и направляли. Перед отправлением из Соловецкого лагеря меня в двенадцатой роте избили конвойные за отказ идти на поверку утреннюю, на что я, как освобожденный от каторжных работ, уже имел право. Конвойные выполнили приказ помощника командира двенадцатой роты Алексеева.

В Кеми я попал со всем этапом на Попов остров в первую карантинную роту. Что там делалось... невозможно сполна и представить. И Голгофская часовня, и Голгофская больница, и Капорская командировка в Соловках совершенно бледнеют перед тем безобразием, какие творятся на глазах УСЛОНа. Рота переполнена до отказа «шпаной» и освобождаемыми. «Шпана» — это уголовники: воры, насильники, грабители, убийцы, поджигатели.

Рота, как карантинная, изолирована от остальных рот. Изоляция мнимая, создающая одни неудобства. Прибывающие из Соловков и уходящие в Соловки этапы спят на площади перед театром в квадрате, опутанном колючей проволокой. Часовые ходят вне ее. Счастье мое, что был июль месяц. И то две ночи мочил дождь. Кражи. Драки. Картежная игра. Матерщина, атеистическая, современного типа с упоминанием Бога, Пречистой Его Матери и проч. Тут духовенство и миряне, интеллигенция и «шпана», прибывающая из командировок. («Командировки» — это места каторжных работ за пределами Соловецкого Кремля, на островах и за пределами УСЛОНа в Кеми). Там-то, в командировках, и творятся самые невообразимые, непередаваемые человеческим языком преступления над каторжанами. Например, битье палками по животу растянутых на полу каторжан, не выполнивших свое непосильное задание.

Состав роты карантина текущий до 700 человек. Ежедневно прибывают и убывают. Кроме того, более тысячи ждущих посадки на пароход помещены на Мячь — остров, где под открытым небом никаких построек нет, все в еще более худших условиях. Не знаю, чем их там кормили и поили (питьевая вода самый больной вопрос: на всю массу народа ее откуда-то привозят, притом, конечно, в недостаточном количестве). Бани содержащимся в карантинной роте не дают, хотя я лично говорил о бане Потемкину — помощнику начальника лагеря номер один, при его обходе казарм. Обещал, но, конечно, не исполнил. Вши заедали. Тут меня тоже обокрали.

Лишь после обыска, тщательнейшего и грубейшего, 30 июля нас посадили в вагоны за железные решетки. Через четыре дня (2 августа) нас — весь этап — привезли в Петроград и поместили во втором исправительном доме около Александро-Невской лавры, где пришлось пробыть до двадцать четвертого августа. Меня нашли очень, очень исхудалым, а еще приходилось ожидать переезда за железными решетками в Нарымский край. В Петрограде меня в тюрьме очистили от заедавших меня в карантинной роте вшей, продезинфицировали мое гнилое и оборванное платье и белье.

Двадцать четвертого августа после новых обысков, для чего приходилось самому таскать свои вещи по лестницам вверх и вниз (непосильная для изнуренного организма шестидесяти лет от роду тягота), нас направили без пересадок прямым этапом в Сибирь. В Ново-Николаевск нас в тех же вагонах с железными решетками привезли четвертого сентября. Здесь отсортировали коммунистов и агрономов-специалистов для посылки их на работы в «колхозы» (коллективные хозяйства), это уже полусвободная жизнь по особым распорядкам и под особым контролем. Перегрузили нас в другие вагоны с железными решетками и направили в Томск, куда привезли седьмого сентября 1929 г.

Из Томска по реке Обь повезли вниз около пятисот человек. В Колпашеве высадили больше ста двадцати человек, в Парабели — около ста человек, и в Александровский район увезли остальных сто человек, а восемьдесят человек высадили в Каргаске (556 верст к северу от Томска). Часть ссыльных — плотников, столяров и проч. оставили в Томске, заменили их местными уголовниками для размещения в ссылке. В Томске ссыльных разместили по пригородным коллективным хозяйствам. На пароходе везли в сносных условиях и без особых жестокостей. Но я и теперь с ужасом вспоминаю шестнадцать дней пути в железных клетках поезда, набитого ссыльными сверх предельной нормы.

Из Петрограда на дорогу дали достаточно хлеба и много селедок (не удивляйтесь, это было в 1929 г.), но снабжение кипятком поставлено было крайне небрежно. Часть хлеба у меня украли. Собственно сахара у меня было довольно, тем более что я и сельди обменял на сахар. По железной дороге в пути купить продуктов нельзя было — вольной продажи тогда не было, а в кооперативах ссыльным ничего не хотели продавать.

Обращение конвоя со ссыльными было невозможное, насмешливое («гнилая интеллигенция»), грубое. Теснота невероятная, в течение 16 дней в среднем ярусе нас лежало три человека, внизу на лавочках — четыре, и вверху тоже три, а всего десять. Мне, старцу высокого роста, сесть было нельзя, протянуть ноги тоже — в ногах лежал чемодан с деньгами и продуктами (нужно было тщательно хранить свои пожитки). В уборную пускали всегда со скандалом. Вылезать и влезать было крайне неудобно из-за железных решеток, особенно человеку высокого роста.

Всё время, и днем и ночью приходилось лежать навзничь или на боку. Снова заели вши, мучило отсутствие воздуха без вентиляции. Ужасно, лучше забыть, забыть... Я не понимаю, как я оказался в силах выдержать эту пытку шестнадцать дней: ведь здоровье мое было вконец расшатано. По молитвам моей матери Божия сила спасла меня.

Привезли в Каргасок. Выбросили с вещами с парохода на все четыре стороны. После двух лет каторги (осужден был на три) — ссылка. Свобода передвижения (без пропусков) по радиусу в 15 верст. Свежий воздух, новая, хотя и дикая сторона. Ширь, простор. Обь-река широкая, глубокая, многоводная. Парабель, впадающая в нее около Каргаска, — не меньше Днепра. Обилие воды, лугов, леса дивного, дремучего. Осень здесь лучшее время года. Показалось сперва даже занятно.

Высадили после переклички в девять часов вечера, тринадцатого сентября. Темно. Ничего не видно. Мелькают точки огоньков. Будто далеко. Назавтра оказалось — почти рядом. Город? Деревня? Назавтра оказалось — пристань с домами, расположенными на берегу в один ряд. Ничего неизвестно. Где же ночевать? В Соловках были и ночлег, и стол, и отопление, и освещение. Всё скверное, арестантское, но всё было. А тут, в Сибири, ищи всё себе сам. Надейся на свою сообразительность и изворотливость. Никаких принудительных работ нет, но и вольной работы по образованию тоже не найдешь, а даром кормить никто не станет и квартиры не даст.

Ночевать пришлось в досках, штабелями сложенных на высоком берегу, и образовавших квадратные пустоты достаточной вместительности. Перетащил вещи и устроился. А ну, как дождь? Однако его не случилось. Проходил ночной сторож несколько раз и не обращал внимания. Холоду еще не было. Назавтра утром четырнадцатого сентября меня взял к себе «кулак» В. В. Луговской. Переночевал две ночи и у них же питался. Ничего не взяли. Это бывший купец. Теперь его сослали как кулака.

Водворился я в деревню Б. по распоряжению уполномоченного Александра Петровича Пащенко, но, прожив там неделю, перебрался в другую деревню П., где и прожил до самого побега десять с половиной месяцев. Жители дикие, отсталые, так что и сами себя, когда ругаются, называют «дикими». Обирательство ссыльных невозможное.

Тут подоспела к весне 1930 г. контрактация и коллективизация — и по газетам и на деле. Крестьяне перестали продавать ссыльным масло, молоко, хлеб, продукты[1], а из Госторга (государственная торговля) выдавали только семнадцать с половиной фунтов муки в месяц и три четверти хлеба в день и больше ничего. Мне грозила голодная смерть. На посылки от родных и знакомых рассчитывать было трудно, а на деньги ничего не достанешь. Да подавай им при расчете именно серебряные монеты.

Занимался чтением Библии, математикой и немецким языком. Тщательно подготовлял побег. Достал документы в одном отношении безопасные, в другом — чрезвычайно вредные. Подробности объяснять не следует. Всё описывается здесь верно, но из-за умолчаний кое-что может показаться непонятным. Ничего не поделаешь: надо оберегать других. Потомству останутся подробные мои записки, передаваемые теперь с умолчаниями. Историк всем воспользуется.

Пришлось распродать вещи. Всеми способами собрал сто сорок семь рублей. Была французская настоящая бритва «Жилет». Достал темные очки, фуражку. Мне срочно сшили новую рубашку, которую из ссыльных никто не видел. Купался июнь и июль, и плавал, плавал, измеряя расстояние, испытывая силы. В ссылке я перезнакомился в своем районе со всеми. Кое-кто давал советы и указания. В ссылке были люди, хорошо знавшие фарватер реки Д., которую я должен был переплыть.

Сначала, еще в Соловках, я решил было бежать в Китай, в районе Пограничной. Имел и попутчика. Изучал топографию определенного участка границы. Имел и карты, как по Обскому бассейну, так и по пограничному району. Действовал обдуманно, уверенно и тщательно. Но попутчика угнали на Урал, да он оказался не совсем надежным и толковым. Притом же в 1929 г. были ссоры между СССР и Китаем. Китайская граница была накрепко закрыта. Пришлось бежать одному, что и удалось вполне.

Двадцать шестого июля я был на пристани реки Обь, но пропустил пароход, который шел вниз до Тымска. Собирался я ехать в нём до Тымска (50 верст ниже) и потом обратно с этим же пароходом вверх до Томска, но опоздал. Пришлось вернуться домой.

В воскресенье двадцать седьмого июля я вышел из квартиры в пять часов утра и пришел в лес, в версте от пристани, около половины восьмого утра. Уселся, разделся. Начал бриться. Очень туго шло дело. Долго я скоблился, около часу, должно быть. Волосы у меня были весьма подстрижены в парикмахерской за неделю. Наконец совершенно очистился от бороды и усов. Переоделся. Бросил в лесу все лишнее, даже пальто, и вышел на пристань.

Пароход «Егор Дрокин» (настоящая большевистская фамилия) плавно подходил к пристани. Крепко и тревожно забилось сердце. Не очень боялся, что узнают. Народу на пристани при приходе парохода всегда много. А мой вид совершенно изменился. Не дальше сажени от меня стоял священник Ч., близкий знакомый, а не узнал. Ну, думаю, значит не похож на того, кого все знали.

Однако ослабевала решимость. Пустили народ на пароход. Я прошел в коридор первого класса: темновато, зала и каюты заперты. Я хотел скрыться в каюту. Стал в тени в коридоре. Проходит один хороший знакомый. Крепко в меня вглядывается. Я, не выдержав взгляда, отвернулся. Он видел меня, как я шел на пристань, а накануне я был у него на кирпичном заводе. Не меня ли он выслеживал?

У его жены (вольная) я два или три раза просматривал паспорт для определения, с какими отметками паспорт не возбуждает подозрений. Там штампов нет, все пишется от руки. Она — верующая. До некоторой степени я ей доверял, но просил не говорить мужу. Сам он накануне сказал, что не интересуется приходом пароходов. И вдруг очутился на пароходе, да еще босой. Он делал вид, что кого-то разыскивает, обошел все уголки. Он мог меня узнать только по грубым сапогам с искривленными каблуками, да и то едва ли, так как было темно. Эти сапоги я одевал раза три-четыре, а то всё время ходил в ботинках, накануне проданных за кепку.

С парохода из Тымска сошел местный почтарь и стоял на берегу. Он провожал свою жену в Парабель. Они меня оба отлично знали. На пароход сел бухгалтер «Госторга» и после второго звонка сам уполномоченный ГПУ А. П. Пащенко. Видимо, он опоздал, чем и объясняется то, что при посадке на пароход (снизу вверх) не было проверки документов, впрочем, это требование нечасто соблюдалось. На случай проверки у меня имелось письменное разрешение Пащенко для поездки на территорию лесосплава в Мизуркино, около которого река Парабель впадает в Обь, где я, якобы, хотел работать для добывания средств к жизни.

Что у меня не было средств к жизни, это Пащенко было известно гораздо раньше. Пащенко, несомненно, не знал меня в лицо. Я был у него за десять с половиной месяцев ссылки раза три-четыре. Но у Пащенко, как и у всех коммунистов, манера при разговоре смотреть вниз, в сторону, но не в лицо сотруднику. Притом, разговаривая с ним, я всегда стоял, держа лицо в тени или укрываясь воротником.

Жена почтаря хорошо знала меня в лицо, немного знал меня и бухгалтер, но он всегда далеко держался от Пащенко, а «почтариха» распивала с ним потом пиво в зале первого класса. Она не коммунистка, но грубая и резкая.

Пароход дал третий свисток и тронулся. Началась покупка билетов. Образовалась очередь. Я стоял близко от почтарихи, бритый, в темных очках и в кепке. Она не обращала на меня внимания, видимо не узнала меня или считала пассажиром, ехавшим снизу. Она купила билет третьего класса, а поехала в первом классе, значит, у нее на пароходе было знакомство с капитаном.

Моя каюта номер пять. Купил билет первого класса до Томска. Поехали. Сказал ли ссыльный Г., кого-то искавший на пароходе, Пащенко о моей посадке или нет? Вот что меня интересовало. Теперь только чувствую свою безумную смелость. Сильно билось сердце. Проехали Мизуркино, первую остановку, на которую у меня имелось разрешение. Я успокоился. Жребий судьбе брошен и отступления уже нет. Собственно говоря, я мог доехать до Подберезника, последней деревни вверх по течению реки на территории Каргасокского района и моя поездка не считалась бы побегом, хотя билет до Томска выдал бы меня с головой.

Часов у меня не было, а очень хотелось узнать время. Знаю, что на пароходе есть часы, да где они забыл. Принялся искать. В своих сапожищах ввалился в залу первого класса. Сидят и пьют пиво Пащенко, «почтариха» и еще кто-то. Удивленно на меня посмотрели. Несомненно, я им показался странным пассажиром. Не догадалась она со мной заговорить. Мои два передние золотые зуба меня бы выдали. Пащенко не имел права делать на пароходе проверку документов у пассажиров, это я знал, но в виде исключения он мог это сделать, конечно, не всех опросив, а только подозрительных. Видимо, никто из них не думал, что я поеду в первом классе. Но вот через значительный промежуток времени я вышел из каюты номер пять, а из противоположной двери вышла «почтариха». Она в упор на меня посмотрела. Недоумевала. Я сделал вид, что не замечаю, очки скрывали мой взгляд, да в коридоре, по обычаю, темновато было.

В Подберезнике сошел с парохода Пащенко, а в Парабели сошла «почтариха». Свидетелем моего путешествия остался только бухгалтер «Госторга», но опасаться его не было оснований. Подходила первая ночь. До Колпашево всего сто восемьдесят две версты. Меня мучили невыразимые сомнения. Вспоминал происшедшее за день: ссыльного шпиона Г., «почтариху», Пащенко. Раздумывал, сообразил ли Пащенко о моем побеге или нет? Прошла ночь, тягостная ночь, проходил день, тягостный день.

Пароход мирно отбивал винтом свои гигантские шаги по волнам широкой, глубокой и многоводной реки. Нужно знать, что пароходное движение по Оби шло очень нерегулярно. Впереди «Егора Дрокина» прошли два больших парохода, переполненных самовольными (не по плану) переселенцами. Наш пароход был небольшой, шел вниз только до Тымска и обратно, а не до устья реки, собственно говоря, только до впадения в Обь Иртыша и не был переполнен ни пассажирами, ни грузом.

Чувствовалось приближение рокового Колпашево, где помещалось управление Нарымской ссылкой. Уже тщательно проверили наличие билетов у пассажиров и правильно разместили их по классам: ГПУ преследует не только беглецов из ссылок, но и безбилетных пассажиров, направляет их на принудительный каторжный труд. Мое волнение достигло наивысших пределов. Последняя остановка перед Колпашевым, тут обыкновенно садятся агенты ГПУ для проверки документов у пассажиров, едущих из ссыльного района (Нарымский край) вверх по Оби. Я у сходней. Наблюдаю. У меня глаз привычный: коммунистов узнаю всегда.

Наконец, после краткой остановки пароход тронулся. Как-будто не сели агенты ГПУ. Что за причина? Вообще же говоря, проверка документов, по моим сведениям, не отличалась тщательностью. С подложным документом проскочить мимо Колпашево просто было. По моим разведкам мне заранее известно было, что иногда перед Колпашевым документов ГПУ не проверяет, а проводит эту проверку на последнем переходе перед Томском, где и сдает пойманных в побеге. Но только это бывало раньше очень редко. Правда и то, что правила ГПУ по проверке документов менялись очень часто, дабы лучше достичь результатов.

Подходим к Колпашеву. Остановка. Грузить и разгружать нечего, сейчас пойдем дальше. Самая опасная часть пути как-будто пройдена. Молитвы матери мне помогли. Как я усердно молился о счастливом исходе. Тридцать четыре часа до Колпашева волновалось сердце. По моему соображению, перед Колпашевым документов на сей раз не проверили потому, что раньше уже прошли два парохода, перегруженные народом, и на нашем пароходе не ожидалось пассажиров. А, может быть, и потому не проверяли, что отложили этот акт до Томска. Вернее же всего предположение то, что про этот пароход забыли: два больших парохода прошли, откуда быть третьему, да еще небольшому? Можно совместить и все три объяснения.

Стою у своей крайней каюты. Соседняя каюта свободна. В мой коридор входят трое с чемоданами, кто-то из них едет. А двое провожают. Обычные прощальные разговоры. Уезжает главный доктор в Колпашеве. Один из провожающих... начальник ГПУ в Колпашеве (это, конечно, я потом узнал от доктора). Я спокоен. Вдруг красноармеец с винтовкой подает ему пакет, запыхавшись. Видимо, с парохода пакет передали в Управление по принятому порядку, а там ввиду срочности пакета вернули его на пароход в собственные руки стоявшему около меня начальнику ГПУ. Он читает адрес и, не вскрывая, говорит: «Тут на пароходе наш сотрудник, передайте ему». Красноармеец взял страшный пакет и ушел.

Когда стоявший около меня начальник ГПУ читал адрес на пакете, я тоже взглянул, и обомлел: почерк Пащенко. Что пакет был от Пащенко в этом я уверен, но в содержании его я не уверен: обо мне в нём говорилось, или о ком другом, вот в чём был для меня роковой вопрос. Ясно, что вылезая в деревне Подберезники, Пащенко сдал пакет капитану парохода с надписью «срочно» для передачи его в Колпашевское ГПУ. Вот почему этот злополучный пакет попал сначала в канцелярию ГПУ в Колпашеве обычным порядком, а оттуда пакет, как предназначенный срочно для передачи агентам ГПУ, имевшим обязанность контролировать пароход перед Колпашевым и не выполнившим этой проверки, передан был срочно через нарочного начальнику ГПУ, который стоял рядом со мной и занят был проводом своего приятеля-чекиста, так что я мог рассмотреть почерк.

Ушли эти два гражданина, я бросился в соседнюю каюту к доктору и спросил у него, кто его провожал. Он ответил, расспросив о наружности, что это начальник ГПУ. Не робкий я человек, но тут растерялся. Что делать? Выброситься в Колпашеве, пока не начали контроля? Но там так много сыщиков, что погибель моя была несомненна. Осторожно расспрашиваю одного словоохотливого человека, который, оказывается, только что отбыл трехлетний срок ссылки и работал в какой-то канцелярии в Колпашево. Ну, эти канцеляристы всегда осведомлены хорошо, а освобожденные — они очень разговорчивые. Из его рассказов я понял, что проверка документов будет перед Томском. «Здесь, — говорил он, — «шпана» на пароход не проскочит, очень много охраны. Их всех знают в лицо». Правда, видно по обращению охраны и команды парохода, что порядки там строгие. Понял я, что с парохода тут выйдешь, но на пароход не попадешь. Колпашево является центром надзора за ссылкой. Выше его ссыльных не поселяют.

Пришлось ехать дальше. На душе было мрачно. Буря сомнений, предположений, планов. Придумывал разные способы разговора с агентами ГПУ, которые в любую минуту могли войти в комнату, в которой я ехал один. Ведь, по словам начальника ГПУ, «сотрудник» уже ехал на пароходе. Ночь. Не спится. Пароход мирно отбивает такт. Около десяти часов утра пришли в Молчаново, пройдя Могочино без погрузки. Здесь никакого надзора уже нет: край вольной жизни. Сошел на берег. Спросил про продукты, где они тут продаются для пассажиров. Ничего не оказалось, да и деревня была не на берегу. Пароход дал свисток и я вернулся. Вещей ведь при мне никаких не было. Уже окончательно решил бежать с парохода: страшный пакет портил мне кровь, не давал покоя.

Приходим в Амбарцево около двух с половиной часов дня 29 июля. Я выбросился на берег. Прямо не хватило духу ехать дальше. Деревня около сорока дворов. Поместился у одного надежного и сведущего человека — глубокого старика, семейного. Сказал, что спустился вниз до Молчанова из Томска за продуктами. Но в Молчанове ничего не достал. Там сказали, что в Амбарцеве у крестьян много творогу, молока и масла. Сначала поверили, взяли пятьдесят копеек в сутки за комнату (цена невозможная для той глуши), тридцать копеек за крынку молока, тридцать копеек за фунт хлеба. Отвели комнату. Переночевал. Напился чаю, сахар у меня был, поел молока с творогом.

Пришла Васса, красивая молодая женщина лет 23-24-х. Пришла одна женщина лет пятидесяти, брошенная мужем, уехавшим на пароходе с любовницей. Она просила меня написать ее сыну письмо. Я написал, но возник вопрос об адресе, по которому должен поступить ответ. Хозяин отказался дать свой адрес. Вышел спор. Я упрекнул при Вассе хозяйского сына в бессердечии к брошенной старухе и в продаже мне молока. Васса ушла. Хозяева на меня набросились, зачем я при Вассе сказал, что покупал у них молоко. Оказалось, что там действовала контрактация, по которой молоко должно было сдаваться в кооперативы, а не продаваться в частные руки. Хозяева рассердились, что при их недоверии ко мне могло грозить предательством. Я извинился. Однако в молоке отказали.

Вечером мы ушли со стариком на берег по делу. Иду назад один. Кто-то кричит пьяный: «Бей буржуев!» Ясно, что сказано по моему адресу. Это был любовник Вассы, которых последовательно у нее было четверо, как потом мне сказали. Это коммунистический элемент в деревне. Мое положение стало опасным. Дали мне хозяева понять, что считают меня беглецом, говоря: «тут много беглых шляется». Я показал документы, сказал, что я педагог — успокоились немного. Мне было известно, что на реке Чулым, правом притоке Оби, идут лесозаготовки и туда ходят из Томска и Колпашева пароходы верст на четыреста вверх по Чулыму. На этой реке ссыльных нет и пароходы не контролируются. Мой старик сказал мне, что по Чулыму прошел пароход «Резвый» и должен не сегодня-завтра проходить обратно.

Переполох вышел около одиннадцати часов вечера тридцатого июля, когда вверх прошел буксирный пароход с баржами. Но они не остановились, тревога была напрасной. Я лег спать не раздеваясь. На берегу груза не было и пароход мог совсем не остановиться: пассажирами здесь не дорожат. Вдруг около четырех-пяти утра тридцать первого июля — новый свисток. Я вскочил и вышел на берег. И любовник Вассы был тут же, вот несчастье. Садился я один. Любопытно, как опасались меня мои старики. Только услышали свисток, и муж и жена — в ночном белье бросились ко мне, торопя меня не пропустить парохода. Глупые, я и сам не собирался у них умирать.

Сел. Поехали. Проехали первую остановку. Спрашиваю, откуда идет пароход. Из Колпашева, «Мельник» — отвечают. И хорошо и не хорошо. Досадно, что не с Чулыма, было бы надежнее. Хорошо, что пароходик не большой. Взял билет первого класса до Томска. Теперь вся задача в том, не сядет ли проклятый «пакет» где-нибудь по пути до Томска. Или агент удовлетворился формальным исполнением приказа: не нашел Алмазова на «Дрокине» и отправил пакет в Колпашево. Все-таки я уже сидел смелее.

Шансы проскочить увеличились, так как пароходы, начинающие рейс от Колпашево, не обыскиваются. Да ведь и сыщику не было особого интереса, проверив «Дрокина» перед Томском безрезультатно, выехать из Томска с «Усиевичем» вниз и, пересев на «Мельника», искать там гражданина Алмазова: всякому хочется покоя. Каждая инспекционная поездка отнимает у агента ГПУ по тамошним масштабам три-пять дней. От Колпашево до Томска около трехсот семидесяти верст и пароход идет двое суток, а от Амбарцева — погрузки в пути не было и мы шли сутки. Под Томском, на последнем переходе контроля не было. «Мельник» прибыл в Томск в шесть часов утра первого августа. Я был спасен: злополучный «пакет» исчез из сознания.

В чем же секрет? Только в психологии чванливых коммунистов, в комчванстве, как они сами выражаются. Пащенко — молодой, самоуверенный чиновник, лет двадцати семи. С петушиной важностью сдает он «пакет» беспартийному капитану: мол, найдут и поймают Алмазова в Колпашево, а мне незачем себя тревожить. И это вместо того, чтобы арестовать меня, отправить под надзор милиции в Подъельнике или Подберезнике — районе Пащенко. Колпашевский агент, получив «пакет», рассуждал: «все равно никуда не денется, я успею его взять и спокойно пил пиво (я это видел), считая меня обреченной жертвой. Вообще там «пивная» болезнь у всех. А было бы проще и вернее сделать так: по получении пакета немедленно проконтролировать пароход, вероятно, в бумаге был описан мой внешний вид: очки, кепка, рубашка, пояс, сапоги, рост, возраст и т. д. Эх, глупые коммунисты, сороки короткохвостые, пачкуны проклятые — ушел-таки Алмазов!

В Томске нужно было вести себя очень осторожно. Около этого города много расположено коллективных и советских хозяйств, в которых работают ссыльные коммунисты. В эти хозяйства было в Томске отобрано немало, до семидесяти ссыльных из нашего этапа, хорошо меня знавших по Петрограду, где мы жили двадцать два дня, и по Томску, где мы жили (в тюрьме, конечно) четыре-пять дней. Мог меня кто-нибудь из них узнать и донести, куда следует, о побеге, и все бы пропало. Из Томска поезд ушел в девять часов утра. Я взял билет третьего класса до Знаменки. С первого августа, в день моего прибытия в Томск, железнодорожный тариф был повышен на 25%. До Знаменки билет стоил сорок пять рублей восемьдесят копеек. Билет на пароходе до Томска стоил десять рублей семьдесят пять копеек и с пересадки четыре рубля. Всего около шестидесяти восьми рублей. Продовольствие в дороге со всеми расходами стоило шестьдесят семь рублей. Осталось тринадцать рублей, которые плавают по Днестру.

По железной дороге ехать было безопасно. Как и на пароходе, мешали только расспросы: куда, откуда, зачем, разговоры о ценах на продукты. Приходилось на разных дорогах выдумывать разные ответы. Шли дни, тянулись ночи, мелькали станции, стучали колеса вагонов. Поиски продуктов, спор о ценах, пересадки. Ожидания. В час дня поезд из Томска прибыл на главную сибирскую магистраль — станцию Тайга. Отсюда в тот же день около четырех часов дня поездом без пересадки до Пензы. Из Пензы в три часа дня отошел поезд на Харьков, куда я прибыл около девяти часов утра седьмого августа. Из Харькова в двенадцать часов ночи отбыл на станцию Знаменка через Полтаву, куда поезд пришел около десяти часов утра, а в Балту — около девяти часов вечера восьмого августа. В Балте (это город уже недалеко от Бессарабии) я готовился искать подводу до деревни Т. Подводы не нашел и десятого августа около двенадцати часов ночи выехал в Бирзулу, конечно, поездом.

До утра пришлось пробыть на вокзале, а потом устроиться в заезжем доме. Замечательно, что, поскольку в Балте чувствовалось спокойствие во всём, постольку в Бирзуле все всех боялись. Очевидно, Бирзула является каким-то важным пунктом. Это большое местечко. Мне много помогла карта, изданная в подробном масштабе на молдавском языке, купленная мною в Балтском книжном магазине, перепечатанная латинским шрифтом. По ней я ориентировался до самого Днестра: всё как на ладони. В Сибири я достал великолепно изданную карту всего бассейна рек Оби, Енисея и Лены со всеми притоками. Своею зрительною памятью я усвоил ее до мельчайших подробностей. Она мне тоже очень помогла. Не нужно было никого ни о чём спрашивать и тем самым навлекать на себя подозрение. Документов нигде не спрашивали, даже в Бирзульском заезжем доме, только записали в книгу.

Берег реки Днестр и все прилегающие местности с дорогами и жильем были мной изучены по рассказам одного местного жителя. Умалчиваю о подробностях своего с ним знакомства и о причинах моего доверия к нему. Предателем он не мог быть. Все его сообщения оказались абсолютно точными. Меня путал только рельеф местности, где я хотел переправляться через реку. Никак не мог найти заветных островков и деревни Ж., скрытой за горой.

Приблизились решительные дни переправы. Верно и осторожно нужно было приближаться к реке, не возбуждая ни в ком подозрения. Нужно было держаться так умело и уверенно, чтобы все меня считали местным жителем, хотя я никогда в этих местностях не был. В Бирзуле базар в среду. Подвод много. Но везти до деревни Д. никто не берется. Наконец выехал на паре лошадей около двух часов дня, а приехал куда нужно около девяти часов вечера. У хозяев, меня везших, и заночевал, хотел ночью пешком направиться к берегу, до которого еще оставалось по карте двадцать — двадцать пять верст.

По дороге, когда ехали из Бирзула, разговорились. Считая меня представителем власти, хозяин выставлял в разговоре свои революционные заслуги, а когда увидел у меня на груди крест, переменил разговор и оказалось, что муж и жена верующие, причем она в разговоре буркнула: мы знаем, кого везем. Приняли меня ласково. Хотя деревня большая, но продуктов мало (1930 г.). Подарил я им часть своей одежды. Всё равно мне не возвращаться. Или смерть или другой берег спасительной реки.

Во избежании дальнейших вопросов я заявил, что еду в М. по делам, как учитель, к М. Ивановичу Кр. Это привело к беде. Кр., по словам пахаря на поле, оказался не Ивановичем, а Григорьевичем и я чуть не попался. Я попросил у крестьянина на поле воды, а он кроме того дал мне и печеной картошки с хлебом. При разговоре (дело было недалеко от берега) и выяснилась моя ошибка: пришлось спешно закончить закуску и быстренько удалиться.

Из Т. вышел четырнадцатого августа утром около девяти часов утра. Хозяйка напекла мне много кукурузных блинов. Ими я кормился в дороге до берега. Было очень жарко. Дорогу сверял по карте и солнцу. Только длинна с непривычки и по новизне показалась мне дорога. Стала проявляться нервность. Около двух-трех часов дня увидел Днестр. Забилось крепко мое сердце. Нужно было совершить переправу в незнакомой, невиданной ранее местности, среди незнакомых людей. Жутко. Но и продуктов нет, денег только тринадцать рублей, да и они бесполезны: назад не доедешь, да и некуда. Надо кончать дело. Топография места переправы отлично, по рассказам, известна: гора, овраг, изгибы реки, глубина, мели.

Дорога действительно привела к середине расстояния между деревнями М. и Ж., только не видно двух островков на реке, пройдя которые я должен был раздеться и переправиться вплавь. Повернул направо, стал спускаться к деревне. Перешел овраг, опять поднялся влево к косогору вверх: нет островков. Не сообразил, что из-за жары река обмелела и островки стали сушей. Впрочем, я и не спрашивал, давно ли были дожди. Сообразили бы, что я чужой.

Около четырех часов дня. Жара, вода питьевая вышла. Пищи мало, а заходить никуда не велено. Полюбовался церковью и селом и, спустившись вниз, опять поднялся на гору назад от реки и пришел к развилке дорог. Отдохнул. Опять спустился вправо, не поворачивая влево, прошел мимо одной хаты, где собака чуть меня не растерзала. Прошел еще вправо. Зашел в хату, дали напиться и налили в бутылку воды. Мимолетно спрашиваю, видя в телеге крестьянина, едущего вверху горы, за которой ничего не видно: «Этот в Ж. едет?» Хозяин отвечает: «Да, в Ж.». Бросаю пить, забираю бутылку и ухожу. «Ну, — думаю, — значит спасительная деревня Ж. за горой». И пошел назад по знакомой дороге. Теперь спать. Рекогносцировка сделана. Не нашел острова, найду кладбище в Ж. Уж оно-то никуда не делось.

Было уже около семи часов вечера. Отошел на две-три версты от берега, нашел заранее облюбованное мной поле высокой кукурузы и растянулся голым на разбросанной одежде. Лежу, закусываю. Запиваю водой. Думаю. Вечер. Спокойная ночь, звезды. К утру пятнадцатого августа тучи собираются, особенно за рекой. День пасмурный, но пока без дождя. Оделся, съел последний блин. Воды уже не было. Пошел. Весело. Нет слабости ни физической, ни духовной робости. Дорога знакомая, иду уверенно и твердо. Дошел до развилки дорог, взял круто вправо, не спускаясь к хатам, пошел к тополям, по дороге к мосту. Перешел мост и стал подниматься наверх горы. Не больше полверсты дорога к деревне Ж., но от нервного состояния длинна показалась мне она, окаянная. Взошел на лысину горы. Слава Богу! Вот Днестр.

Вот спуск по дороге в деревню, вправо. На дороге никого нет: в ожидании дождя жители по домам разошлись. Начался дождь, сначала небольшой. Кладбище. Прошел его, повернул влево мимо невысокой стены прямо к реке. Завернул за стену влево. С улицы не видно. Сел. Никого нет. Река в двух шагах. Дождь уже крутой. Ветер сильный, против течения. Нож при мне. Разделся. Связал пакет: рубашка, брюки, очки, документы и деньги, перетянул ремнем и, взяв в руки нож, встал в воду. И увяз. Глубокий ил. Река узкая. Напротив отмель.

Быстро оглядевшись, энергичным движением выскочил на берег и побежал вверх по берегу. Ноги голые, камни острые. На отмели одна корова и та стоит задом. Опять бросился в воду и пошел в воде. Глубже, глубже... по горло. Надо плыть. Помоги, Господи! Бросил намокший узел в воду и поплыл. Плавать я отлично умею, но ведь от волнения и слабости сил нет. Окунулся раз — не достал дна. Перевернулся навзничь, стал слегка работать руками и энергично ногами. Опять окунулся — опять не достал дна. Поплыл саженями со всей энергией. Слабею. Еще раз окунулся... стал на дно. Побежал по берегу, вышел на отмель, конечно, уже без ножа, с одним крестиком на шее.

Сколько времени плыл, не могу сказать. По моим расчетам переправа моя совершалась между двенадцатью — часом дня пятнадцатого августа. Спасен! Избавился от «львиных челюстей». Будь ты проклята, Совдепия! Будучи голым и дрожа от нервного потрясения, я пошел к жилью и сразу попал к солдатам на пикет. Меня одели в солдатский костюм, накормили и повели к начальству...

Началась новая жизнь. Одну задачу выполнил, казалось, главную. А к другой и до сих пор не удается приступить.