При порках я сперва даже пытался считать удары. Обычно их давали порциями. Если пытаемый не сдавался после первой порции, например, в 10 ударов, ему давали вторую в 20-25, затем сыпали третью, еще больше.
Нарастающий душераздирающий крик несчастного постепенно слабел и, наконец, умолкал. Редко кто молчал при порке или ограничивался стоном.
Ломка на "козе" заключалась в том, что человеку нагибали голову между колен и продевали под коленками палку таким образом, чтобы она лежала на затылке. Старики в большинстве погибали от разрыва позвоночника, из иных немало оставались калеками. Если человек, будучи так согнут, все же не каялся, тогда его били по натянувшейся коже резиновыми нагайками и прутьями, в результате чего кожа лопалась широкими полосами. Как ни секли человека, он не мог кричать, так как легкие его были совершенно сдавлены.
Если после тех или иных пыток заключенный оставался жив и продолжал отрицать свою вину, то с ним поступали соответственно заранее намеченного плана. Многих тут же добивали, глуша табуретами или дубинами по головам, и выволакивали. Иногда выволакивали еще живых и Живодер давал распоряжение, чтобы их грузили вместе с мертвыми на "помойку".
(Точность моих наблюдений впоследствии была подтверждена одним уголовником, встреченным мною в больничной камере. По его рассказам, он вместе с другими, осужденными за уголовные преступления, работал в бригаде, которая зарывала трупы убитых политических заключенных, привозимые по ночам из НКВД; он утверждал, что были нередки случаи, когда вместе с мертвыми закапывались и живые).
В 25 застенке около кого-то возились очень долго. Его били резиной, железом, которое, как я слышал, вытаскивали из печки, но он только слабо стонал. Судя по могучему голосу, можно было заключить, что это был сильный мужчина. Что с ним ни делали, он не сдавался. Затем он страшно заревел и поднялась стрельба. Бросив меня, Костоломов помчался туда.
- Вязать!- закричал Живодер. Затем послышались тяжелые удары. Били табуретами, а возможно и дубинами. Несчастный издавал глухие стоны.
- Готово! - послышался чей-то голос.
Затем убитого поволокли по коридору.
- Слышал? - спросил вошедший Костоломов, с довольной рожей палача, только что отнявшего у человека жизнь. - И тебя также прикончим, как этого борца.
Тогда я сообразил, почему Живодер все кричал ему насчет "турнэ по Европе". Вот где закончилось турне! Замучили за то только, что он видел Европу.
Как ни удручающе было действие очередного убийства на мою душу, я старался бодриться, и даже с деланной храбростью ответил Костоломову:
- Я смерти не боюсь, плюю я ей в лицо!
- У, бандит! Ты готов терпеть муки и сдохнуть ради спасения своего имени? Ты решил своей спиной прикрыть своих друзей! Ничего не поможет, все равно признаешься и назовешь нам не менее 50 человек своих соучастников.
Но раз ты себя не щадишь, то хоть семью пожалей, имей же хоть тень совести! Вот и сегодня приходила сюда твоя жена. Двое детей за юбку держатся, а третий на руках плачет. Она тут проклинала тебя, мерзавца, что ты своим запирательством губишь ее и детишек.
Ложь Костоломова была слишком очевидна, но я не подавал виду, что все это не так. Зная, что палачи применяют аресты и пытки жен в присутствии мужей, как одно из чрезвычайно сильных средств понуждения мужей сознаться, я всеми силами старался изобразить на лице выражение равнодушия и деланно сказал:
- Меня не особенно тревожит судьба семьи, когда я не сегодня-завтра должен умереть!
- Мерзавец ты, вот кто! Сразу видно бездушного фашиста, - заключил Костоломов.
" Меня не объедешь,- думал я.- Знаю я вас, убийц. Небось, сладенько говорите с семьями заключенных, а как узнаете от мужа, что он сильно беспокоится о жене, так сюда ее, и перед ним пытать. Кто перед этим устоит!"
Бывали случаи, когда муж, выдержавший пытки в течение года, немедленно соглашался дать любые показания, когда в его присутствии начинали пороть жену или детей, даже малых. Я ужасался при мысли о возможном аресте жены. Прошло 7 месяцев с тех пор, как мне было известно, что она на свободе, после чего, ввиду абсолютной изоляции, ничего не было известно…
Должно быть, состояние моего организма перешагнуло какой-то предел, и у меня появились галлюцинации. Вместо пятен на стене я видел разные картины.
Так, группа людей в длинных черных плащах и масках, как бы раздирала труп. По склону крутой горы, покрытой снегом, пробиралась вверх женщина, тянувшая за веревку собачонку, и эта картина была как бы действительностью. То я видел образ императрицы Екатерины Второй с величавой улыбкой на лице, а из-под кисеи на ее груди выглядывал улыбавшийся кубанский казак.
При избиениях видения ослабевали или вовсе исчезали, затем появлялись снова. Палач, видно, угадывал, что со мной делается и говорил:
- Даже из безумного выбьем показания. Так мы тебя не бросим.
Затем он удалился и через минуту принес мне кусок хлеба, стакан воды и три кусочка сахару. С большим трудом и сильной болью я глотал кусочки хлеба, размачивая его в воде…
Затем Костоломова сменил Жвачкин, а Жвачкина Нагайкин. Последний продолжал меня по-прежнему мучить, хотя, видно, у него уже не было надежды на успех.
Всякий прием палачей применяется после инструктажа, проводившегося Живодером ежедневно. Таким приемом в данном случае являлась угроза арестом и пытками жен.
Плохо сговорившись с Костоломовым, Нагайкин тоже заговорил о жене, но по-иному.
- Тебе уже говорили, что твоя жена арестована, а оба пацана (у Костоломова три), остались у соседей? Так вот, если не дашь показаний, в твоем присутствии будем пытать жену. Что ты тогда запоешь? Детей же твоих пустим по миру, пусть благодарят папашу.
- Ничего не поможет, - отвечал я. - Вы никогда не придумаете средств, которыми можно было бы вынудить меня оклеветать себя.
Нагайкин снова всячески мучил меня и приговаривал:
- Бандит, семью губишь, не щадишь жену и детей! Обожди, мы к тебе применим не такие процедуры. Видно, всего этого тебе мало!
Затем он снова начинал уговаривать "по-хорошему", и опять физические методы, как более надежные, сменяли методы психического воздействия.
С приходом Костоломова Нагайкин вышел со словами:
- Сейчас я вернусь со Шкуриным.
Костоломов уже избивал меня минут 15, когда вошел Шкурин - главный заместитель Живодера, прославившийся чудовищной жестокостью и бесконечными убийствами.
Казалось, что он состоит из одних только костей. Нижняя челюсть его далеко выдавалась вперед. Нависший низко над глазами лоб, уходящий от бровей не вверх, а круто назад, продолжался облезлым черепом, как бы стесаным на макушке. Плечи были приподняты и торчали острыми углами, как у изображаемой смерти. Неестественно длинные руки с оттопыренными локтями свисали вниз громадными кулаками.
Все это выдавало в Шкурине первоклассного мастера своего дела. Он играл резиновой нагайкой, видно, изготовленной специально для начальства, с инкрустированной ручкой и шелковой петлей для навешивания на кисть руки. Впечатление он производил жуткое.
- Это и есть Х.? - спросил он Костоломова.- Что же вы за следователи! Ведь он у вас еще совсем целенький и даже смеется!
Возможно, что моя изуродованная, изъязвленная, распухшая физиономия в самом деле была похожа на "человека, который смеется".
- Почему не даешь показаний? - прорычал сифилитическим голосом кретин.
- Нечего мне давать.
- Молчать, собака! Сейчас же ты дашь показания! Из собственных ребер перо сделаешь и кровью, которой поплывешь, напишешь показания! - скрежетал Шкурин, в дьявольской харе которого отражалось нечто смертоносное и жажда крови.
- Я уже не раз плавал в крови, но показывать мне нечего, - отвечал я категорически, но тоном возможно помягче, чтобы не дразнить Шкурина, который был полновластным хозяином моей жизни и смерти.
Из-под нависшего лба засверкали дикой яростью змеиные глаза.
- Обожди! - провизжал Шкурин нараспев и ... ушел, позвав с собой Нагайкина.
С возвращением Нагайкина оба палача принялись избивать меня с исключительной силой и жестокостью.
Что-то ужасное поднималось во мне снизу и уже прикасалось к сердцу. В глазах все пошло вращаться с нарастающей быстротой. Всеми своими слабыми последними силами я старался удержаться, чтобы не упасть, но, обессиленный, рухнул.
Нагайкин орал:
- Что, отдохнуть захотелось?! Это тебе не дома. Мы не перестанем тебя мучить, пока не сознаешься.
Затем, приподняв, палачи усадили меня на табурет. Но голова так кружилась, что я валился, и они вынуждены были придвинуть табурет к стене. Оставив меня на обработку Костоломову, Нагайкин удалился.
Мечта "расколоть" меня, видимо, вспыхнула с новой силой. И Костоломов начал немилосердно мучить меня, хотя я еле дышал. Он вырывал остатки ресниц, жег раны папиросой, бил ребром ладони по левой руке, а кулаками по лицу и груди. Все это он делал молча, сосредоточенно, и лишь демоническая улыбка порою судорожно пробегала по его лицу, да ухмылянье выдавало, что он наслаждается.
Посредством разнообразных мучений ему удалось поставить меня на ноги, сперва в угол с опорой об стены, а затем и без опоры.
Больше, чем когда-либо перед тем, я испытывал, что что-то совсем крохотное держит еще меня, это была как бы действительно тонкая нить, с обрывом которой все должно было кончиться. Бедное сердце уже не билось, а лишь слабо трепетало, как в агонии. Ничего на свете не хотелось, и ни о жизни, ни о смерти я не способен был думать, все было безразлично, только бы дали покой. Но я помнил, что главное - это сопротивление посредством терпения и я, напрягая все силы своего рассудка, как бы в тумане формировал слова: "Мария", "Мария", "терпеть, не погубить".
Действуя, очевидно, по плану, Костоломов опять принес мне кусок хлеба, стакан воды и три кусочка сахару. Чувство голода притупилось, но воды бы я выпил море. Этим же стаканом, казалось, я лишь оросил изъязвленную полость рта и слегка охладил пылающую огнем внутренность избитой груди.
Костоломова сменил Жвачкин. Он не замедлил приступить к своей перекуске, а затем взялся за меня...
В коридоре появилась целая шайка убийц. Начались обычные порки и "коза", сопровождаемые дикими криками палачей и нечеловеческими воплями жертв. Двое истязаемых не выдержали.
Кажется, даже убийства не действовали так угнетающе на душу, как эти слова :"Ой даю, даю", произносимые людьми, выдержавшими многие месяцы жестоких пыток и слывшие героями среди заключенных, поддерживая в них дух сопротивления, и теперь, находясь у врат смерти-избавительницы, терявшими самообладание и обрекавшими себя на ту же смерть, но только позорную, и губящими многих других людей, а также своих близких.
После каждого такого случая я чувствовал, как почва шатается у меня под ногами. Здесь, что в бою, чем единодушней сопротивление, оказываемое противнику, тем самоуверенней, спокойней, а, следовательно, храбрее и боеспособней каждый боец. Но как слабеет дух, когда почти все, в данном случае невольные товарищи по несчастью, терпящие от общего врага, один за другим сдаются этому хитрому, коварному и беспощадному врагу!
Создается страшный психологический натиск и соблазн поднять руки, как у бойца, оставленного всеми на поле боя. Палачи хорошо изучили силу такого рода психологических натисков, как равно воздействие на психику бесконечности конвейерного допроса, который, помимо применяемых пыток, необычайно ослабляет сопротивление человека. Поэтому такой громадный процент заключенных сдается после двух-трехдневного "конвейера", без применения к ним пыток.
Часто упорствующих сажали в камеры, наполненные расколовшимися, особенно из советской знати и ученых, и те иногда так действовали на психику человека, что он становился легкой добычей какого-нибудь парнишки, следователя-практиканта...
Начали пороть третьего. Сначала молчит, потом стонет, потом вопит и, наконец, затихает.
- Воды? - следует вопрос.
- Не надо,- отвечает Живодер, - не сдохнет. А сдохнет - в "помойку".
Избитого выволокли вон. Значит, в "помойку", хотя он, возможно, еще жив. Наконец, шайка, насытившись, уходит.
Жвачкин, чавкая безгубым ртом очередную порцию перекуски, сюсюкает:
- Слышал? И тебе то же будет.
Я ничего не отвечаю, да и языком мне очень трудно повернуть.
Пришел Нагайкин.
-О, ты еще живой? Сейчас я за тебя возьмусь. Ты собираешься сознаваться, дохлая собака?
Он взялся за меня так, что на этот раз я уже не сомневался, что "ниточка" оборвется, но...
Вошел вахтер с синей бумажкой, с которой обычно отправляли с допроса в тюрьму.
Нагайкин велел мне идти, но я не мог переступать ногами. Тогда вахтер поволок меня.
Было 10 часов утра 12 июля. Меня везли в тюрьму...
Просто не верилось, что прекратились пытки, что я нахожусь вне ужасной "мясорубки", в которой я провел пятеро суток без сна, без единой минуты отдыха, в состоянии непрерывного, величайшего нервного напряжения, каждую минуту готовясь к смерти, а самое главное, будучи почти непрерывно мучим физически, сгорая от жажды, и отощав от голода.
Я был полутрупом, израненным, изувеченным, с чудовищно распухшими ногами и левой рукой, с многочисленными малыми опухолями и гниющими ранами, с отбитой грудью и гниющим ртом. Физически я был почти разрушен, и просто необъяснимо, как еще я продолжал жить. Один лишь мой дух, выдержав ужасные испытания, и отразив как психические атаки извне, так и необычайные атаки неописуемых физических страданий, не был сломлен, и я начал осознавать ту огромную победу, которую я одержал в страшном, как бы фантастическом единоборстве.
Оказавшись в камере, я чувствовал себя так, как-будто я был умерший и после ужасных мук в аду воскрес. Освобождаясь из тюрьмы, пожалуй, нельзя было испытывать такого чувства счастья, как испытывал я, вырвавшись из застенка.
И пришла тогда мне мысль - как же условно и относительно человеческое счастье. Ведь живущий на воле никогда не испытал такого счастья, как я сейчас испытываю.
Что же такое счастье? Дабы его ощутить, нужно пройти через огонь страданий. И в самом деле, человек свободно живущий, не испытывающий ни голода, ни холода, ни жажды, ничем и никем не мучимый, имеющий семью, - этот человек хнычет, ему чего-то не хватает, он недоволен. Он даже несчастным себя чувствует.
" Определенно, для познания драгоценности воли нужно пройти муки застенков ада",- думал я.
Я поражался живучести человеческого организма. Говорят, кошка живуча. Пожалуй, тигр сдох бы пять раз от того, что я перенес за 5 суток.
Мои сокамерники были совершенно потрясены.
Меня уложили на постель. Попытались снять сапоги, но они были как бы натянуты на правИла, к тому же прилипли к окровавленным ногам. Пришлось пока положить повыше ноги для стока крови. Левую руку также поместили повыше.
"Попка", видевший, что я лежу, не нарушал моего покоя. Значит, имел соответствующие указания.
В камере не было воды, чтобы хоть немного промыть гниющие по всему телу раны. Павел Рыбкин посредством собственной слюны и какой-то тряпки, чище которой не нашлось, начал немножко промывать язвы. Савельев глядел и плакал, как дитя. Затем он принялся обжигать свои пышные усы, боясь, чтобы не вырвали, как мою бороду.
Полученный хлеб я не мог есть без жидкости. Я уснул, как мертвый, и меня с трудом разбудили обедать.
В этот же день мне принесли извещение, что на мой счет в тюрьму поступило 25 рублей. От кого, не говорили. Но было ясно, что от жены. Восторгу моему не было меры. Наконец-то от нее весточка. Какое счастье! Она жива и на воле. Это явилось величайшей поддержкой моего духа. Наконец-то удалось стащить с ног сапоги. Ноги были кроваво-красные, как бы лишенные кожи.
Они были покрыты огромными синяками и язвами. Я никак не ждал, что меня снова позовут на допрос.
Меню сайта
Категории раздела
| Революция и Гражданская война [64] |
| Красный террор [136] |
| Террор против крестьян, Голод [169] |
| Новый Геноцид [52] |
| Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
| Чечня [69] |
| Правление Путина [482] |
| Разное [57] |
| Террор против Церкви [153] |
| Культурный геноцид [34] |
| ГУЛАГ [164] |
| Русская Защита [93] |