Эпоха коммунистического террора, искалечившего и оборвавшего множество жизней и судеб, незаживающим рубцом осталась в памяти поколений. Ее следы — в документах, оперативных сводках, грудах архивно-следственных дел. Но самым эмоциональным источником, без сомнения, остаются воспоминания репрессированных. Как написал Александр Солженицын, история «Архипелага ГУЛАГ» «создана во тьме СССР толчками и огнем зэческих памятей».

О кн.: Монах Меркурий (Попов). Записки монаха-исповедника

Не все прошедшие ужас советских концлагерей доверили свои мысли бумаге. А те, кто решился, по ряду причин не могли передать всей глубины этого рукотворного ада. Из опубликованных на сегодня воспоминаний гулаговских узников более всего известны те рукописи, авторами которых были представители советской интеллигенции или партийной элиты. На фоне их остаются почти никем не замеченными тексты, написанные людьми, составлявшими наибольший процент репрессированных. Это простые рабочие, крестьяне и служащие — те самые «винтики» в громоздком государственном механизме. Сюда же относятся мемуары так называемых «бывших» — дворян, офицеров и духовенства. Интеллектуального и духовного слоя дореволюционной России, который большевиками после Октябрьского переворота практически полностью был уничтожен.

Воспоминания священно- и церковнослужителей, в разные годы пострадавших от репрессий, представляют особенный интерес.

Страшный удар, нанесенный режимом по Русскому Православию в 1920-1930-е гг., фактически поставил Церковь на грань уничтожения. Тысячи благочестивых, ревностных пастырей и верующих мирян приняли мученический венец. Бутовский полигон, Соловки, сегодня вспоминаются именно как символы крестных страданий. Именно здесь окончили свой земной путь многие исповедники и молитвенники.

Испив до конца горькую чашу, они шагнули в жизнь вечную.

Но не всем православным священникам была уготована эта страшная участь. Немало духовных пастырей получили лагерные и тюремные сроки. Освободившись, некоторые из них доверили свои мысли бумаге. Отразив весь ужас пережитого, мученики-христиане сумели сохранить в душе Бога. Что словно озаряет описываемые ими картины страданий и смерти неземным светом.

«Сотворенное человеком — видимое — сгорело. Сотворенное Богом — невидимое — жило. Оно — вечно» (Б. Ширяев «Неугасимая лампада»).

Аналогичные мысли доносят до нас «Записки-монаха исповедника», воспоминания инока Ново-Афонского Симоно-Кананитского монастыря, пережившего закрытие обители, тюремное заключение, пребывание в камере смертников, колымские прииски. Отбыв свой срок, этот страдалец за православную веру уехал на Кавказ, где завершил свой жизненный путь. Свидетельства о пережитом были записаны монахом Меркурием (Поповым), который некоторое время подвизался с автором мемуаров. Первое издание книги было выпущено в свет издательством Московской патриархии в 2001 г., впоследствии вышло второе издание. Именно им располагает пишущий эти строки. К сожалению, в новом издании начисто отсутствуют выходные данные, и это не позволяет точно указать год выпуска и место второго издания. По всей вероятности, книга вышла в Москве, и это примерно 2012–2013 годы.

Тем самым история гонений на Русскую православную церковь в ХХ столетии, репрессий духовенства и верующих, сталинской пенитенциарной системы пополнилась еще одним мемуарным свидетельством. Книга охватывает долгий период — с 1924 г. до 1940-х гг. В ней отражены трагические вехи в жизни страны и народа в советский период: антицерковные кампании 1920-1930-х гг., массовый террор, тюрьмы и лагеря. Особенно пристальный интерес вызывают те главы воспоминаний, в которых повествуется о времени, проведенном в камере смертников. При этом свидетельствует автор, первые расстрелы священников и монахов энкаведисты совершили еще когда этапировали братию в места заключения. Так был убит престарелый схимонах Матфей:

«…выбившись из сил, (Матфей — Д.С.) еле-еле тащился среди идущих братий. После каждого привала он обычно начинал идти впереди, но в течение часа его постепенно обгоняли один за другим все идущие, и наконец он оказывался самым последним.

Тогда по необходимости делали привал, и после кратковременного отдыха он опять начинал идти в числе первых, но через короткий промежуток времени снова оказывался позади всех.

Из-за этого за весь день было пройдено не более пятнадцати километров. Найдя удобное низменное место, командир решил остановиться на ночлег, снова разожгли костры, и все, кто сидя, кто лежа, разместились возле них.

Конвоиры, сменяясь, по двое, всю ночь сидели на карауле.

<…>

После ночного отдыха отец Матфей шел вроде бы бодро, не отставая от других, но как только солнце начало пригревать, он опять поплелся в хвосте и, когда оказался самым последним, командир остановил этап на отдых.

После привала он, обратясь к отцу Матфею, сказал:

— А ну, старик, шагай один вперед!

И тот, поднявшись, пошел по тропе медленным шагом. Чуть только он несколько отдалился от сидевшей братии, командир, взяв винтовку, прицелился и выстрелил в него. Отец Матфей, споткнувшись, взмахнул руками и упал навзничь. Разрывная пуля, угодив ему в затылок, размозжила голову. Два конвоира поспешно подбежали к убитому, схватили его за ноги и волоком потащили вниз по склону.

Вся трава на косогоре, по которому волокли тело отца Матфея, обагрилась кровью. Невдалеке оказалась небольшая ложбинка, на краю которой был случайный навал камней разной величины. Конвоиры, затащив тело в это естественное углубление, забросали его камнями. За пятнадцать-двадцать минут погребение было окончено, и этап немедленно двинулся в путь.

После этой изуверской расправы монахам стало понятно, для какой цели их ведут в город и что ожидает их в будущем» (с. 16-17).

В тюрьме на монахов завели личные дела, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали, и…определили в смертные камеры.

Вот как описывает это узилище автор воспоминаний:

«Внутренний вид камер наводил ужас на всякого входящего туда. Прежде всего бросалась в глаза затемненность окон, в проемах которых было установлено по четыре ряда толстых решеток, закрепленных длинными шпиглями. Снаружи на окна были навешены наклонные козырьки-ставни, нижняя часть которых несколько не доходила до подокон­ников, чтобы можно было раскрыть створки рам для про­ветривания камер. Верхняя же часть ставней позволяла свету через неширокие отверстия проникать в помещение.

По всему полу камеры, поперек настила из досок на расстоянии двадцати пяти — тридцати сантиметров одна от другой, лежали толстые ленты из шинового железа шири­ной в четыре с половиной сантиметра, прибитые шпиглями к иолу. Такими же железными полосами по бдительной предусмотрительности начальника тюрьмы, расчерчен был и весь потолок. Туалетный бачок, стоявший в углу около двери, железной дужкой был притиснут к стене и закрыт на замок» (с. 18-19).

Здесь узникам предстояло провести ближайшие недели и месяцы. Для многих они станут последними. Пред взором читателя вереницей проходят образы смертников: монахи, проштрафившиеся партийцы и рядовые советские граждане. Много внимания уделено уголовникам. Как виденным автором в камере смертников, так и впоследствии в лагере. К этой категории заключенных советская власть относилась лояльно. Так, в мемуарах описан случай, как приговоренные к расстрелу за тяжкие преступления (бандитизм и убийства) неожиданно получали помилование. В то время как осужденные по политическим статьям не знали пощады.

«…на место вычеркнутых из списка живых приходило пополнение. И так это колесо человекобойни безостановочно вращалось и вращалось» (с. 41)

В одну из ночей пришли и за автором книги. Вывели из камеры и привели в смертный подвал.

«Моим глазам открылось ужасное зрелище, которое вряд ли может представить себе не побывавший в этом адском заклепе. Возле одной из стенок этого потаенного вместилища лежала целая груда расстрелянных людей, набросанных один на другого головами туда и сюда, чтобы груда эта, как штабель, имела выровненную форму. Деревянный пол в этом специально сооруженном вертепе больше чем наполовину был залит кровью, уже сгустившейся за ночь. Люди, принявшие мученическую кончину, были исключительно из монашествующих, это видно было по их одеянию — все они были облачены в подрясники, но распознать, кто они, было невозможно, хотя лица некоторых были видны. Дело в том, что волосы на головах, усы и бороды у всех нас были острижены сразу же перед водворением в тюремные камеры, вследствие чего внешний облик у каждого изменился до неузнаваемости; к тому же лица у всех этих лежавших мертвецов были сплошь окровавлены.

Ни один художник не смог бы запечатлеть эту ужасаю­щую картину, не увидев ее воочию!

Кровь первых расстрелянных в полуночные часы и брошенных в первый ряд этого людского штабеля растекалась по полу. От убитых же после и заброшенных поверх их кровь стекала на лежащих внизу, пропитывая всю их одежду, а расстрелянные еще позднее заливали своей кровью всех нижележащих... Свежая кровь, стекая на пол, наплывала на сгустившуюся прежде и сама постепенно затвердевала, растекаясь все дальше и дальше по полу…И так снова, и снова, и снова…» (с. 49-50)

Уже у расстрельной стенки, выслушав зачитанный ему приговор, автор воспоминаний понял, что палачи допустили ошибку. Человек, которого они намеревались казнить этой ночью, был полным тезкой монаха. Отличались лишь год и место рождения.

На что поспешил указать экзекуторам. Разобравшись, те возвратили узника обратно в камеру смертников.

Вскоре из Москвы пришел приговор, которым монаху определили 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В книге подробно описаны все вехи последующего скорбного пути исповедника: общая камера, этап, пересылка, лагерь и Колымские прииски.

Картины, многократно показанные в воспоминаниях других лагерников, вновь предстают здесь во всей своей неприглядности. Верховодство уголовников; голод; изнуряющий труд. И это далеко не все, о чем можно прочесть в представленной книге. Много говорится и о произволе охранников, о массовых расстрелах заключенных. Как знаменитой «гаранинщине» (хотя прямых документальных свидетельств причастности полковника НКВД Степана Гаранина к расстрелам на сегодняшний день историками не выявлено, автор, вслед за другими бывшими лагерниками, высказывается более чем однозначно), так и о других, не столь известных расправах. Описан, в частности, случай, как мстя за убитого надзирателя, охранники лагеря расстреляли из пулемета 113 заключенных пересыльного лагеря, осужденных главным образом за мелкие бытовые преступлениях и просто попавших под горячую руку (с. 166-168).

Начавшаяся война с нацистской Германией принесла заключенным новые тяготы:

«Всем было понятно, что в случае бедственного положения на фронте кровожадная свора чекистов, не задумываясь, сразу же истребить всех политических заключенных, как только поступит приказание на то от своих повелителей» (с. 233).

Вскоре после начала войны было получено указание удерживать в лагерях «до особого распоряжения» всех осужденных по политическим статьям. На приисках более чем на треть прибавили нормы выработки и до предела удлинили рабочий день. Ежедневный рацион (и прежде не отличавшийся калорийностью), напротив, заметно урезали. Как следствие, уже через неделю в лагере стали ощущаться последствия недоедания и изнурительного труда. Более сильные отнимали баланду у более слабых, действуя по принципу «ты умри сегодня, а я умру завтра» (с. 234-235).

Через две-три недели оголодание среди лагерников усилилось, и «началось ужасное воровство, а потом и грабежи» (с. 235). А спустя еще время многие заключенные, занятые на общих работах, совсем обессилели, и превратились в обтянутые кожей скелеты. Зима 1941/1942 гг. была отмечена массовой смертностью.

«Умирали в основном приисковые рабочие, притом крупной комплекции, обладавшие большой физической силой. Они-то и двигали при своей, казалось, неиссякаемой энергии все самые трудоемкие виды золотомойных приисковых работ, и для них, по естеству, требовался усиленный норматив питания по сравнению с низкорослыми и от природы слабосильными людьми, но их стали кормить наравне со всеми и потому загубили.

Безбедно перезимовали, не ощутив и малейшего упадка физических сил, лагерники, находившиеся на подсобных хозяйственных работах внутри зоны: конторские служащие, портные, сапожники, дневальные, а также и шарлатанская клика воров, бандитов, аферистов, ведших паразитический образ жизни за счет приисковых тружеников. Сохранили свой вид нормально упитанных людей и обслуживатели конной базы, благодаря тому что лошадям выдавался со склада суточный порцион овса. Сделав небольшую примитивного устройства мельницу-крупорушку, состоящую из двух цилиндрических жестяных терок, вставляющихся одна в другую, конюхи размалывали овес на мелкую крупу, потом, смочив, заквашивали, отжимали из нее раствор овсяной муки и варили кисель» (с. 248-249).

Завершается повествование рассказом о крупной афере советских властей и лагерного начальства, которые в разгар войны разыграли для прибывших на Колымские прииски делегации высокопоставленных американских чиновников настоящий спектакль. Важно было убедить высоких гостей, что никаких лагерей на Колыме нет, на приисках трудятся вольнонаемные работники. Для этого спилили вышки охраны и убрали колючую проволоку. Приводились в порядок бараки. Всех лагерников, бывших прежде обитателями этих бараков, «увели на пять километров в сопки, и там они находились под открытым небом в течение многих дней, скрытые от взора ожидаемого американского посетителя.<…>

Вместо уведенных в сопки исхудавших приисковых тружеников на полигонах временно стали работать заключенные, не утратившие нормального среднеупитанного вида, в основном из лагерного штата: канцелярские служащие, сапожники, портные, бригадиры, банно-прачечная обслуга, санитары и лекпомы. Вывели на полигон, заставив работать, и паразитирующую клику шарлатанов (блатных. — Прим. Д.С.) всех мастей и рангов, прежде тунеядствовавших за счет приисковых тружеников. Вместе с заключенными стали работать и солдаты военизированной охраны, переодетые в гражданскую одежду» (с. 261-262).

Афера увенчалась успехом. Вернувшись на родину, возглавлявший американскую делегацию вице-президент Генри Уоллес выступил перед общественностью с восторженными речами, утверждая, что Колымские прииски — обыкновенная золотомойная гражданская организация, что там работают завербованные в России вольнонаемные труженики: молодые мужчины и женщины, изъявившие желание поехать на заработки.

Тем не менее, визит американцев опосредованно сыграл для заключенных и свою позитивную роль. Суть заключалась в том, что «уведенному в сопки истощенному люду была предоставлена полная свобода без малейшего режимного ограничения. В то время появилось уже великое множество грибов и ягод, и люди с утра расходились во всех направлениях на поиски этого подножного корма. К полудню каждый набирал сколько ему было нужно луковых перьев и грибов, приносил все это к своему временному местожительству, очищал и перемывал их и начинал варить густую грибницу в своем большом котелке. Лагерный повар в примитивной кухне, состоявшей всего-навсего из одного котла, установленного на большом тагане, готовил у всех на виду обед и на виду у всех раздавал его. Здесь не было уже ни одного дармоеда, который пожирал бы предназначенное для тружеников котловое довольствие, как это делалось в зоне, ибо всех их вывели на полигон. Поэтому каждый из находившихся среди сопок полностью получал полагавшийся ему порцион пищи, содержавший вдвое больше концентратов белков, жиров и углеводов. Получив черпак сваренной пищи из общего котла, каждый выливал ее в свою грибницу, и у него получалось особого вида и вкуса варево в количестве около трех литров. Такой же огромный котелок съедался и вечером, и люди были сыты ежедневно. К тому же в самое тяжелое сезонное время бесправные труженики были освобождены от каторжной приисковой работы и, несмотря на то что они находились в суровых климатических условиях, лица их значительно посвежели, а здоровье окрепло» (с. 280-281).

Описывая ужасы тюремной и лагерной жизни, свидетельствуя о преступлениях советской системы, автор ни на минуту не забывает о духовных истоках «небывалого за всю историю России кровавого террора, учиненного злейшими врагами русского народа, послушными орудиями дьявола в деле осуществления бредового замысла: мирового переворота и построения светлого будущего для всего человечества посредством нескончаемой цепи революций во всех странах мира» (с. 283).

Трагедия, пережитая народами бывшей Российской империи в ХХ столетии — прямое свидетельство того, какими невиданными глубинами зла может обернуться соблазн лжеидеи, какие страшные злодеяния способны совершать люди, отринувшие христианские заповеди, возлюбившие грех и ввергшие свои души в тенета прелести и соблазна. И эти воспоминания человека, стоически претерпевшего все выпавшие на его долю страдания, и сохранившего в себе веру в Бога, способствуют верному пониманию событий минувшего века, показывают непреходящую ценность подвига исповедничества.