| Революция и Гражданская война [64] |
| Красный террор [136] |
| Террор против крестьян, Голод [169] |
| Новый Геноцид [52] |
| Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
| Чечня [69] |
| Правление Путина [482] |
| Разное [57] |
| Террор против Церкви [153] |
| Культурный геноцид [34] |
| ГУЛАГ [164] |
| Русская Защита [93] |
Присматриваюсь к советским людям Теперь, после рассказа о том, как отнеслись ко мне, или вернее, как отвернулись от меня мои родные и друзья, остается рассказать о тех немногих знакомствах с советскими людьми, которые были у меня еще там, в Бессарабии. О тех, с кем довелось встретиться по ту сторону Днестра (и даже Урала), - после. Впечатление, чисто внешнее, при встрече с русскими было, скорей, неблагоприятное. Бросалось в глаза, что это не те русские солдаты, которые своим бравым видом всегда и всем импонировали. Я думала, что ошибаюсь, что меня просто вводит в заблуждение их мешковатость, какой-то хилый, нетренированный вид. Но мое впечатление совпало с мнением старого военного врача - профессора Павловского, отца Яневской, или, как все его звали, Дедика. Старичок был буквально удручен: - Ну разве это русские? Такие замухрышки!.. Да и поведение их было какое-то нерусское - настороженное, недоверчивое... Впрочем, на первых порах они так накинулись на всякую снедь, что переполнили больницы, и вышло распоряжение не продавать им продуктов питания. Все это казалось так странно! Удивительное дело! Хотя мы и жили у самой границы, но не имели ни малейшего представления ни о голоде начала двадцатых годов, ни о катастрофическом голоде 33-го. Вот я, например, читала об этом в газетах, но до сознания не доходило, что на Украине, бывшей всегда русской житницей, мог быть голод! Все, что об этом писали, как бы скользило по поверхности сознания и оставляло лишь чувство какого-то недовольства: «Выдумывают тоже! Какой может быть голод? Да еще в такой богатой стране, как Россия!?» Пожалуй, лишь осенью, когда мы видели, как гниет под открытым небом хлеб, как гибнет скот и как остаются незасеянными поля, смогло возникнуть какое-то сомнение. «23 года мы голодали, чтобы вас освободить...» У Пети Малинды (он занимался скупкой свиней, изготавливал колбасы и торговал мясом) квартировали военные, в том числе политрук, в прошлом матрос, очень любивший поговорить на политические темы. Как-то, присмотревшись к тому, как живут у нас рабочие, отнюдь не богатые люди, он с досадой воскликнул: - Мы 23 года боролись, голодали, всякие лишения переносили, чтобы принести трудящимся всего мира свободу... А вы тут жрете колбасы и белый хлеб! Девчонка, прислуга Малинды (это было как раз на посиделках: у нее собрались прясть шерсть, а парни пришли со скрипкой и флейтой - все веселились, и, как положено, на столе было приготовлено угощение - традиционные голубцы, пироги, колбасы, вино), спросила его: - А разве мы вас просили голодать 23 года, чтобы освободить нас от колбасы и белого хлеба? Очень скоро, месяца через два после освобождения, начали приезжать из-за Днестра семьи советских военнослужащих с детьми, бабушками, тетками... Удивительно, сколько «родственников» нахлынуло со всех концов! Нельзя сказать, что они вели себя корректно. Нам была непривычна такая картина: кинулись они покупать все, что только попадалось на глаза! Торговля шла очень бойко, но не слишком честно. Я даже не могу понять, как это торговцы позволили так обвести себя вокруг пальца? Ведь владельцы магазинов были сплошь евреи, а глупого еврея в природе найти так же невозможно, как и медленного зайца! В это время в Бессарабии имели хождение одновременно и русские рубли и румынские леи, но по курсу 1 лей = 2,5 копейки! Литр молока стоил 2 лея, то есть 5 копеек; килограмм сахара - 14 лей, то есть 35 коп., килограмм сала - 20 лей, то есть 50 копеек, хромовые сапожки - 150 лей, то есть 4 р. 50 коп. Имея рубли, они покупали не то что отрезы, а целиком штуни сукна, а кожи (хром, шевро) такими тюками, что едва могли их нести. Как-то я пожаловалась: - Очень мало в обращении копеек! Иногда пятачка невозможно разменять! - Скоро копейки больше не понадобятся. Будут рубли, - сказала Паша Светличная, военфельдшер, жена младшего лейтенанта Гриши Дроботенко, квартировавшего у старушки Эммы Яковлевны. Значение этих загадочных слов стало понятно лишь тогда, когда леи были изъяты из обращения и цены были приравнены к ценам, существовавшим внутри Советского Союза. К этому времени товары уже успели перекочевать к владельцам рублей. А впрочем, если бы купцы и могли предвидеть такого рода трюк, разве смогли бы они избежать грабежа? Пожалуй, нет: для жителей «освобожденной» Бессарабии закона не существовало. Забегая вперед, могу сказать, что все купцы, и притом отнюдь не только богатые, но даже такие, содержимое лавки которых легко могло бы уместиться в короб, были отправлены в ссылку... А между тем, все они придерживались весьма левых взглядов и при румынах считались (во всяком случае, сами себя считали) просоветской ориентации. Вот уж, действительно: темна вода во облацех! Деревенские бабы удивлялись: - Странные эти большевицкие куконы (барыни):идут на базар со своей ложкой. Из каждой крынки пробуют по ложке сметаны. Прошлась по базару -глядишь, и сыта! Впрочем, эти куконы покупали все, что им нравилось. Но как-то для нас непонятно: купят фунтов 10 мяса, отварят, посолят и съедят. Или купят сразу три-четыре курицы и тоже - отварят и съедят! Ни луковицы, ни кореньев, ни гарнира, ни подливки. Просто варят и едят. Не скоро открылась нам причина подобного примитивного обжорства! Разве могли мы догадаться? Немножко пообжившись, познакомившись с нашими хозяйками, советские дамы кинулись записывать разные рецепты. Завели специальные тетрадки и записывали туда не только то, как готовить зразы с кашей, фаршированные перцы и голубцы, но и то, как мазать стены глиной с конским навозом и как белить: сперва известью с песком, а потом с синькой. А на Пасху кто только не принялся под руководством местных хозяек печь куличи! Никогда прежде город не благоухал сдобным тестом так, как на Страстной неделе 1941 года! Паша Светличная жарит на примусе какие-то жесткие, неаппетитного вида лепехи в форме больших вареников. С гордостью говорит: - Такие пироги пекут у нас в Полтаве! Удивляюсь... После она признается: - Где мне было научиться стряпать? Учишься -питаешься в столовке, работать стала - тоже в какой-нибудь забегаловке. И тут и там - пшенная каша. А то и вовсе голод. Как-то не верится. Думаю, просто неряха. Но тогда почему же и другие не умеют? Что, они тоже неряхи? Как-то весной 1941 года работаю я в саду у старушки: выкорчевываю огромный засохший тополь. Подбегает ко мне Паша Светличная с письмом в руках: - Пишет мне братишка Володя из Полтавщины: «Жизнь у нас стала очень хорошая: в магазине бывают булочки и конфеты, а на Пасху мама сделала нам вареники с творогом...» Как я рада, что у них все есть! Все? Разве булочки и конфеты - это все? На Пасху полагается окорок, жареный поросенок, индюки, разумеется, куличи, пасхи, бабы... А о яйцах, жареном барашке, колбасах и говорить нечего! А то - вареники! Это для будней, а не на Пасху. Многое поняла я тогда, когда узнала настоящую цену корки черного хлеба! Полупризнания полуправды Гриша Дроботенко, младший лейтенант, его жена Паша Светличная, военфельдшер, и их дети: Люда пяти лет и Котя трех лет - первая советская семья, с которой мне довелось познакомиться, так как они квартировали у той старушки, у которой нашла пристанище мама до отправки в Румынию. Что я нашла в них необычного? Прежде всего, то, что жена не носила фамилию мужа. Кроме того, смешно было видеть, как Гриша прилагал невероятные усилия, чтобы придать своему курносому, белобрысому и от природы добродушному лицу вид суровой грубова-тости, которая тогда была в моде, особенно на фотографиях. Это выражение было своего рода обязательным шаблоном, как теперь, в 1964 году, обязательно фотографироваться, особенно для журналов и газет, с сияющей улыбкой, всем своим видом подчеркивающей жадное стремление нашей молодежи к героическому труду на благо Родины, сообразно решениям очередного партсъезда. Все неискреннее, наигранное у нормального человека вызывает всегда недоверие, но Гриша был до того добродушен, что его старание быть похожим на Наполеона было лишь смешным. Выпивал он ежедневно (по крайней мере, в первые три недели) по 3 литра молока! После выяснилось, что он очень хороший, добрый парень, а жена его, несмотря на любовь к плоским и абсолютно неостроумным анекдотам, была хорошая, добрая, простая женщина и любящая мать. Оба они буквально обалдели от восторга, видя, даже и по ничтожным остаткам, какая обеспеченная жизнь была в Бессарабии до их прихода и до чего она была непохожа на нищую, настороженную жизнь, к которой они привыкли с детских лет. Но Боже мой! До чего же они были вымуштрованы! Как они умели молчать или говорить лишь стереотипными фразами, будто вычитанными из газет! Лишь изредка, случайно прорывались одна-две фразы, от которых создавалось такое впечатление, будто в непроницаемом занавесе оказывается маленькая дырочка, сквозь которую можно бросить беглый взгляд на нечто совершенно незнакомое, чужое. Лишь много позже эти дырочки стали шире. ... Вижу, как лейтенант ловко справляется с чисто женской работой: подметает, моет пол, одевает детей. Высказываю удивление. - Ничего нет удивительного! У родителей моих было 12 детей, и все мальчики. Я был третьим. Двое старших выполняли мужскую работу - вместо отца, а я все больше помогал матери: мыл, одевал малышей, кормил их, обстирывал, хату прибирал... - Отец, значит, умер? - Отца взяли... - запнулся, но все же пояснил: -Донесли, будто у него было припрятано золото. А какое там может быть золото, когда прокормить надо столько ртов? Однако пока дознались, он на Соловках помер... Чем-то средневековым пахнуло на меня. Вспомнился «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера. Тогда, в темные годы инквизиции, соседи также доносили, если у кого-то было много золота. Но там нужно было донести не на то, что у человека имеется золото, а на то, что он непочтительно отзывается о святой инквизиции или о папе римском, а попутно, сжигая на костре преступника, конфисковывалось его золото, причем половину получала святая инквизиция, а половину - доносчик. Фу, что за глупости проходят мне в голову! Ведь нет же теперь святой инквизиции! Разве бы я поверила, если бы мне сказали, что и «святая инквизиция», и «папа римский» есть... И только существует совсем несущественная разница в их методах: теперь доносчик не получает часть имущества погубленного им человека, а он только не разделяет его участи за недоносительство! Воскресенье. Теплый солнечный день. Я отдыхаю у старушки Эммы Яковлевны и жадно чищу ее сад, подготавливая его к зиме. Паша с детьми сидит под орехом и занимается штопкой. Дети ей мешают: - Мама, поиграй с нами в лошадки! Она сердится. Я беру веревку, привязываю ее к горизонтальной ветке ореха, прикрепляю к ней опрокинутую вверх ножками табуретку, кладу в нее подушку. Качели готовы. Ребята в восторге! Паша восхищается еще больше, чем дети: - Вы, Фрося, все умеете! И все у вас получается хорошо. И вы всегда бодрая, даже радостная, как будто в вашей жизни никогда не было и никогда не может быть никакого горя. Вы на нас не сердитесь... - На кого это? - Ну... Я не говорю - на нас лично. Но на нас, советских людей, которые лишили вас всего, разлучили с матерью и... кто знает? - Э! Лес рубят - щепки летят! Неужели на весь лес сердиться только оттого, что одна щепка тебе - пусть даже и пребольно - по носу щелкнула? Глупо... - Нет! Вы оттого на все так смотрите, что не видали настоящего ужаса, от которого всю жизнь избавиться не можешь... Оттого вы такая доверчивая. - А вы что, подозрительны? - Не... Не в том дело! Только когда насмотришься всякого ужаса, то на всю жизнь напуганным остаешься... Ах, если бы вы видели, что у нас в 33-м году творилось! Я в техникуме училась, там и паек получала. Получишь этакий маленький шматок хлеба. Получишь - и сразу его съешь. Домой не донесешь: все равно отберут, а то и убить могут!.. А что творили беспризорники! - Откуда же в 33-м и вдруг беспризорники? Гражданская война уже 12-13 лет как окончилась! - Откуда, спрашиваете вы? Прежде всего сироты. Родители детей спасали, а как сами с голоду померли, то дети и пошли кто куда. Кто послабее, те поумирали, а кто сумел грабежом прокормиться, вот те и беспризорники. А то родители из деревни привезут, да в городе и бросят: пусть хоть не на глазах умирают! По улицам трупы лежали. Сколько людоедства-то было! Тут она осеклась и умолкла. "Завралась вконец! - подумала я про себя. - Увидела, что очень уж неправдоподобно получается». Увы! Не завралась она, а проболталась! Наивная вера в серпастый-молоткастый Время шло. Зима приближалась. В том году морозы наступили рано: уже в ноябре начинало подмерзать. Я все еще жила a la belle etoile,* так как твердо решила, что поселюсь под крышей лишь тогда, когда получу паспорт. Почему-то я думала, что получение паспорта положит конец всякой классовой дискриминации: страна вручит мне этот самый серпастый-молоткастый и я стану полноправным гражданином Советского Союза. Еще долго до моего сознания не могло дойти, что именно в нашем бесклассовом государстве столько неравенств разных оттенков, столько классов, каст, от парии до полубога, сколько ни в одной стране древности - ни в Египте, ни в Индии, ни в Китае - и не придумали бы! И вот мне выдают паспорт. Это было в день моего рождения, 24 декабря. Не скрою, я была очень рада. Мне было невдомек, что 1 января 1941 года, в день, когда должен был состояться народный плебисцит и выборы, к урнам обязаны были явиться все 100 процентов населения. Аллилуйя должна быть единогласной - на все 100 процентов. И вот я в отделении НКВД. Сижу. Отвечаю на множество вопросов. Некоторые из них до того нелепы, что кажутся неправдоподобными! - Как вы эксплуатировали своих рабочих? - Ни я их, ни они меня ни эксплуатировать, ни шантажировать не могли. Наши отношения были построены на обоюдной выгоде. - Скажете еще! Ведь они от вас зависели? - Скорее я от них могла зависеть: если человек не хотел у меня работать, у него была полная возможность прожить своим хозяйством, без моих денег; я же без наемного труда могла бы лишиться всего урожая. Одна, своими руками я не могла ни засеять, ни собрать урожай с 46 гектаров. Но отношения у нас были всегда самые хорошие: я знала, что каждый рад прийти ко мне на работу, так как я сама умею работать и умею ценить хороших работников, они же всегда были уверены, что получат сполна и в тот же день все, что им причитается, и, кроме того, будут хорошо накормлены. - А чем, к примеру, вы их кормили? - Ну, вареники и голубцы каждый день они не получали - возиться с ними было некогда. А получали они простую сытную пищу, причем в таком количестве, что хватало не только тому, кто работает, но и его родне, если они были поблизости. Например, работал у меня мальчишка Тодор Ходорог, а кушать с ним приходили из деревни его мать и две сестры. Я так и рассчитывала, чтобы хватило на четверых. - А что же именно вы им давали? - Меню было примерно такое. Утром, отправляясь в поле, брали лишь легкий завтрак: фрукты и белые калачи. К девяти часам в поле отправляла подводой еду на весь день: на завтрак чаще всего молочную лапшу, на обед борщ или какой-нибудь соус в глиняном горлаче (хорошо укутанный, он и в обед горячий). После обеда рабочие спали, пока не спадет жара. Часа в четыре, под вечерок, холодная простокваша (ее тоже в горлачах или деревянном бочонке прикалывали в землю, чтобы не согрелась). Иногда вместо простокваши - арбузы или виноград. Затем работали до заката, так как в жару, часов до четырех или пяти, был перерыв. Вечером возвращались с поля и тогда уже ели основную еду: борщ с мясом или салом, жареный картофель, пироги, яйца, брынза. Чем лучше еда, тем охотнее работает человек. - Так вам и поверили! - презрительно фыркнул начальник. Я пожала плечами: мне казалось естественным то, что я всегда хорошо кормила рабочих. Мне и в голову не пришло, что могло бы быть иначе. - А теперь признайтесь откровенно... Дело это уже прошлое и ничего вам за это не будет: вы часто били своих рабочих? И чем? - Что за нелепый вопрос? Если бы я кого-нибудь ударила, то получила бы сдачи или попала под суд. Перед лицом закона все - от короля до цыгана - равны. Кроме того, у нас в деревне... Тут он меня перебил: - «У нас в деревне...» Вы людей из своей деревни могли продавать? Это меня взорвало: - Продают скотину! А у нас люди. Вот вас не мешало бы погнать на скотопригонный рынок, чтобы вы поучились уму-разуму у быков! Что тут поднялся за шум! Но тут и я так рассердилась, что потеряла контроль над собой. Из соседнего кабинета явился какой-то милиционер постарше чином. Прошло немало времени, прежде чем шум улегся и я смогла сказать: - Я терпеливо и откровенно отвечала на все вопросы, хотя особенным умом они не отличались. Но должны же знать даже самые глупые из ваших сотрудников, что крепостное право было отменено 19 февраля 1861 года, то есть уже 80 лет тому назад! Кроме того, в Бессарабии никогда, понимаете ли вы, никогда крепостного права не было! Я еще не знала, что невольничий рынок не кошмар прошлого. Если б я тогда знала, как строился Норильск (да один ли Норильск?), как начальники производств отправлялись в Красноярск, где выбирали из числа невольников себе рабочую силу, как людей считают на штуки... И вот я с паспортом! Прихожу к Эмме Яковлевне. - А ну покажите! - говорит Паша. Протягиваю ей. - Ах, параграф 39-й!.. Беру. Смотрю. Да, написано «параграф 39». Ну и что с того? Если температура 39 градусов, то это плохо. А в паспорте... Не все ли равно? Все же спрашиваю: - Что значит эта 39-я статья? - Не знаю... Я просто так... Знала она прекрасно! Узнала и я... Землетрясение или... война? Событие, не имеющее никакого отношения к политике - землетрясение. Это было 9 ноября 1940 года. Я спала на завалинке в саду. Охапка сена. Укрываюсь тулупчиком, а сверху клеенка. Приснилась мне мама: стоит вся в черном, протягивает ко мне руки и с такой любовью мне говорит по-гречески: «Korizaki mo kalostomo!» («Девочка моя любимая!») Я хочу к ней, но не могу шевельнуться. А она как будто отделяется от земли и тает,шепча какие-то ласковые слова и протягивая ко мне руки. Я рванулась и... проснулась. Проснулась, а что-то не так! Как будто завалинка подо мной шевелится, вздрагивает. Тихо. Ветра нет. Две большие акации, что возле погреба, как-то странно трепещут. А дом - он был старый, деревянный - скрипит, так и стонет. - Землетрясение! - сразу сообразила я. И слышу - по всему городу собаки залаяли, петухи закукарекали; то тут, то там женщины заголосили. Я вскочила, подбежала к окошку Дроботенко: - Григорий Иванович, Паша! Укутайте детей, давайте их в окно! Дом может рухнуть... - Что, война? Война? - кинулся к окну Гриша. - Какая там война? Землетрясение... Он успокоился: - А я уже думал - война. Все окончилось благополучно. Потом долго смеялись: «Война!» А собственно, что смешного? Липовый чурбан и выборы Первое января 1941 года. День плебисцита. День выборов! Я всегда считала, что плебисцит - свободное волеизъявление народа. Выборы - это гражданский долг, обязующий каждого человека выбрать из нескольких возможных лучшего, а если лучшего нет -воздержаться. И в том и в другом случае человек должен быть спокоен и свободен. Ни принуждения, ни страха! О том, что должна соблюдаться тайна, и говорить не приходится. Не плебисцит, а бутафория. Мне стыдно... Что поразило меня прежде всего, - это атмосфера какого-то бутафорского счастья, парада. Очевидно, что это не исполнение гражданского долга, которое обязывает к сдержанности, даже суровости, а что-то вроде карнавала: буфеты, в которых бесплатно раздают котлеты с черным хлебом (их никто не ел), гармошка, пляски... Даже как-то стыдно стало! Я не люблю толпы и, где только есть возможность, избегаю толчеи. Поэтому, посмотрев на объявление: «Избирательный участок открыт с шести часов утра до двенадцати часов ночи», - решила не спешить. Схлынет толпа - пойду; а пока что я решила приятно провести праздник: пошла к старичкам Милобендзским, захватив с собой липовый чурбан и пару досок. У Милобендзского Казимира Каликстовича, которого все для ясности называли просто Клистирыч, были всевозможные инструменты: он сам любил что-либо мастерить, а мне охотно разрешал в своей столярной мастерской работать. Из чурбана я решила сделать лошадь-качалку для Коти Дроботенко. Липа - приятный для работы материал, а инструмент у Клистирыча был отменный, наточен и налажен на славу. Из бесформенного чурбана постепенно получилось очень удачное туловище с головой: шея дугой, грудь, спина, круп - ну хоть Илье Муромцу да на такого коня! Выточила и приладила на шпунтах с клеем ноги и, пока клей застывал, приготовила качалку. К вечеру конь был собран и даже опробован мною. Краска была заготовлена заранее, и, чтобы не откладывать на завтра, я решила сразу же его покрасить. Тогда останется лишь отделка: грива и хвост. Затем покрыть коня лаком, сделать седло со стременами и уздечку с бубенчиками. Таким дивным конем хоть кто мог бы гордиться! Теперь зайду к Эмме Яковлевне, а оттуда - голосовать! 35 тысяч - «за», один - «против» На коротком расстоянии (дом Эммы Яковлевны от дома Милобендзских отстоял на 4 квартала) меня по меньшей мере четыре раза приветствовали удивленным: - А, это вы! Так что я чуть было не усомнилась, уж я ли это в самом деле?! И не успела взойти на крыльцо, как меня обступили все обитатели этого дома, не на шутку встревоженные: - Где это вы пропадаете? Вас с обеда ищут! Три раза приходили: из-за вас выборы не окончены, не могут голоса подсчитывать! - Что за чушь? Там же написано до 12 ночи, а теперь и девяти еще нет! - Да не смотрите на то, что написано! Всегда надо отголосовать - и с плеч долой, - объяснила Паша. - Так бы и сказали: приходите пораньше! - И, пожав плечами, я повернула назад и пошла на избирательный участок. Он был около синагоги. Длинный зал. Всюду портреты Сталина и еще многих мне незнакомых субъектов. Узнала лишь Ворошилова. Но я не стала разглядывать всю эту мишуру, показавшуюся мне неуместной. Вся комиссия, человек 10-12, осыпала меня упреками за опоздание. - Какое, к чертям, опоздание?! Сказано - до полуночи. Пришла бы я в полпервого, то сказали бы - опоздала. А вообще выборы свободные, не принудительные. Могли, значит, без меня обойтись! Мне дали несколько разноцветных бумажек, кажется три или четыре. Я зашла в кабину и стала там их просматривать. Кто, кого, что и где должен представлять, было мне абсолютно неясно. Поняла лишь, кто были депутаты. Андрей Андреевич Андреев... Это имя мне так же мало о чем говорит, как любой Иван Иванович Иванов. Но само имя Андрей мне нравилось: в детстве у меня был товарищ Андрюша. Против этого Андрея Андреевича Андреева я ничего не имела. Второго теперь уже не вспомню: тоже что-то незнакомое. Но третья кандидатура... О, эту я знала! Верней, о ней знала. Мария Яворская... Да это же Маруська Яворская! Профессиональная проститутка - одна из тех, кто по вторникам приходила к городскому врачу Елене Петровне Бивол на медосмотр! Если во вторник утром мне случалось заходить к ветеринарному врачу Василию Петровичу Бивол, мужу Елены Петровны, то я видела этих ночных фей: они сидели на перилах террасы и обращали на себя внимание бесстыдной непринужденностью поз, накрашенными лицами, громким смехом и бесцеремонными шутками, которыми они обменивались с солдатами-пограничниками из находившейся по соседству казармы. И это мой депутат?! Но может быть, это не та? Читаю: «Беднячка... была в прислугах... бедная швея...» Ну разумеется, та самая! Ее пытались спасти, направить на путь истинный. Женское общество «Dragoste crestina» («Христианская любовь») ее не раз пыталось устроить на работу: то прислугой, то в швейную мастерскую, то раздатчицей в столовую для бедных. Напрасный труд:она предпочитала не работать, а зарабатывать. Нет, если такую неисправимую особу ставят на одну ступеньку с теми двумя, что мне неизвестны, то извините, такие депутаты меня не устраивают. И я перечеркнула всех трех.Вложив бюллетени в конверт, я направилась к урне, но не успела опустить конверт, из рук моих его весьма бесцеремонно взял председатель - еврей, сапожный подмастерье. Но, прежде чем он успел его развернуть, я вырвала конверт из его рук и опустила в урну. - Мой бюллетень - последний! Он будет лежать на самом верху. Когда вскроете урну, тогда и смотрите. А пока что хоть какую-то видимость соблюдайте. И среди всеобщего молчания я пошла к выходу. На следующий день, 2 января, я сидела у Милобендзских и доканчивала отделку своего коня - прилаживала ему пышный хвост. Клистирович прикреплял к уздечке медные бляхи и бубенчики, когда в комнату вошел один из начальства НКВД, квартировавший у Милобендзских. Чина его я так и не знаю: все эти ромбы и шпалы, кубики и прочее для меня навсегда остались загадкой. Опершись на стол кулаками, сказал: - Подсчет голосов закончился еще ночью: 35 тысяч -«за» и один - «против». И он многозначительно глянул на меня. Я не отвела глаз и, усмехнувшись, сказала: - А лошадка хоть куда, не правда ли? Я и не догадывалась, что играю с огнем, хотя от судьбы никуда не уйдешь. От поздних сожалений спасение лишь в одном - никогда не сходить с прямого пути и не искать спасения на окольных дорожках. Не то важно, какова твоя судьба, а то, как ты ее встретишь! | |
|
| |
| Просмотров: 724 | |