| Революция и Гражданская война [64] |
| Красный террор [136] |
| Террор против крестьян, Голод [169] |
| Новый Геноцид [52] |
| Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
| Чечня [69] |
| Правление Путина [482] |
| Разное [57] |
| Террор против Церкви [153] |
| Культурный геноцид [34] |
| ГУЛАГ [164] |
| Русская Защита [93] |
 — Понимаете, — сказал Евгений Ефимович, — это первая публикация такого рода. Для нашего журнала она необычна, но я готов подписаться под каждым словом очерка и в случае необходимости готов отстаивать его перед критиком любого ранга. При этом главный посмотрел на потолок своего кабинета; невольно и мой взор последовал туда же, а когда Евгений Ефимович, вскинув правую руку, подкрепил свой взгляд указательным пальцем в том же «потолочном» направлении, я понял: дело серьезное... — Что меня смущает? — сказал главный после небольшой паузы. Он раскрыл журнал: — Вот смотрите, иллюстрации: Софийский собор в Новгороде. Что это? Храм. На храме сияют кресты. Дальше. Шатровая Успенская церковь в Кондопоге. Опять кресты. Погост Кижи — снова храмы, а на них кресты, много крестов, даже не сочтешь... Вот голова Ангела из главного Деисуса, фреска Феофана Грека «Столпник»... Храмы. Святые. Подвижники. Кресты, кресты, — Евгений Ефимович тяжело вздохнул. — Но ведь это средневековье. Гениальная народная архитектура, живопись мирового уровня. Где вы еще найдете такое богатство?! — Не агитируйте, знаю. Вы вот поставьте себя на мое место. Завтра вызывают в ЦК. Будет совещание по атеистической пропаганде. Понимаете? Угораздило же меня напечатать ваш материал накануне Пасхи, Христова Воскресения: в этом же весеннем месяце ежегодно «воскресает» наша безбожная пропаганда. Боюсь, что завтра мы оба с вами будем «именинниками»... Но на этот раз, слава Богу, пронесло! И страхи сменились радостью: редакцию стали поддерживать такие авторитеты русской культуры, что уже никакая проработка «там», куда показывал указательным перстом Евгений Поповкин, не казалась нам опасной. Увы, рано торжествовали! Через год на «Москву» обрушился гнев, правда, по другому поводу, самого Никиты Хрущева, закамуфлированный огромным письмом в «Правду» большой группы столичных архитекторов, отягченных высокими званиями, должностями и наградами, людей, сумевших-таки навязать импульсивному вождю свою антиисторическую, антимосковскую идею реконструкции центра города и во многом осуществивших ее на практике. Походя, между делом, на заседании МГК КПСС (первый секретарь Егорычев) так «проработали» ни в чем неповинного талантливого поэта, заместителя главного редактора журнала «Москва» Василия Кулемина, что он вскоре попал в больницу, а оттуда на кладбище... «Москве» закрыли рот на долгие годы, однако справиться с общественностью, с ее протестами против архитектурного вандализма, не смогли даже искушенные в интригах архитектурные начальники и помогавшие им партийные функционеры. А как старались! Впрочем, грозно звучавшие тогда политические ярлыки отпугивали многих от самой идеи заступничества за памятники культуры. Никому не хотелось ходить в «звании» ретрограда, мракобеса, а то и антисоветчика. Но были люди, которых ничто не могло оттолкнуть от изучения, пропаганды и защиты прошлого Родины, попираемого невеждами, услужливыми дураками (как же они опасны!) и теми, кто, понимая духовную мощь, заложенную в христианской культуре, продолжал беспощадно ее уничтожать. Да, защитников старины было мало, очень мало, но они были: физики, математики, историки, старые большевики, инженеры, врачи, писатели, краеведы, архитекторы, художники, журналисты, рабочие, домашние хозяйки, студенты, школьники. В Москве было несколько организаций, вокруг которых группировались эти бесстрашные люди. Я не оговорился, именно бесстрашные, потому что защита церкви, иконы, фрески или мозаики на религиозную тему могла для любого из них обернуться тем, чем обернулась для Василия Кулемина. Кто же приютил в начале 60-х гг. горстку энтузиастов? Советский комитет защиты мира (СКЗМ), Московское отделение Союза художников (МОСХ), Академия художеств СССР. Здесь, особенно в Культурной комиссии СКЗМ (ее возглавлял писатель Василий Захарченко), люди чувствовали себя свободно, раскованно. Как дома! Я старался не пропустить ни одного заседания секции охраны памятников и музеев (председатель Владимир Александрович Павлов). Все без исключения собрания носили сверхоперативный, «пожарный» характер. Телефонный звонок секретаря секции Киры Александровны Рожновой означал одно: надо бросать все дела и немедленно ехать на Кропоткинскую, 10. Первым приходил туда Петр Дмитриевич Барановский. К нему (мы это хорошо знали) стекалась со всего Советского Союза информация об актах вандализма. А сигналы поступали практически каждый день. Придет время, ученые напишут многотомные труды и вспомнят они не только разрушителей — назовут имена и тех, кто останавливал злодейскую руку. И первым будет стоять имя выдающегося архитектора-реставратора России Петра Дмитриевича Барановского. Может ли быть иначе, если все, что удалось спасти, реставрировать, законсервировать, исследовать, — все это дело рук либо самого Барановского, либо его последователей? О Петре Дмитриевиче говорить трудно. Времени на беседы у него никогда не было, он всегда работал. Барановский с полным правом мог сказать: история моей жизни — это история моей борьбы с разрушителями. Ничего другого в жизни он не знал. А сколько раз его подло обманывали? В начале 30-х гг. его и Д.П.Сухова вызвали в Моссовет и попросили дать небольшой список наиболее ценных памятников архитектуры Москвы. — Для чего он вам? — спросил Барановский. — Начинаем реконструкцию столицы, хотим сохранить все уникальное. Барановский и Сухов составили такой список на одиннадцать памятников архитектуры. Разумеется, там были Симонов монастырь, Сухарева башня. Через год-два все они были уничтожены, уцелел только храм Василия Блаженного, который чуть было не стоил жизни самому Петру Дмитриевичу. На мой вопрос, какой московский ансамбль он поставил бы на первое место, не считая, разумеется, Кремля, Барановский, не задумываясь, ответил: «Симонов монастырь. Равных ему в Москве нет...» Архитектура старой Москвы уничтожалась сознательно, целенаправленно, по указанию свыше. Градостроительные идеи московской Руси отвергались, высмеивались. Писатели, журналисты, художники, архитекторы не жалели слов и красок, чтобы опорочить «ситцевую столицу». Вот выдержки из одной только статьи: «Новаторы современности должны создать новую эпоху. Такую, чтобы ни одним ребром не прилегала к старой». «Резкой гранью, в отличие от прошлого, мы должны признать в нашей эпохе «недолговременность», мгновенье творческого бега, быстрый сдвиг в формах; нет застоя — есть бурное движение». «А потому в нашей эпохе не существует ценности, и ничего не создается на фундаментах вековой крепости». «Мы до сих пор не можем победить египетские пирамиды. Багаж древности в каждом торчит, как заноза древней мудрости, и забота о его целости — трата времени и смешна тому, кто в вихре ветров плывет за облаками в синем абажуре неба». «Нужен ли Рубенс или пирамида Хеопса? Нужна ли блудливая Венера пилоту в выси нашего нового познания?» «Нужны ли старые слепки глиняных городов, подпертых костылями греческих колонок?» Далее следует еще несколько аналогичных вопросов, на которые дается такой ответ: «Ничего не нужно современности, кроме того, что ей принадлежит, а ей принадлежит только то, что вырастает на ее плечах...» Большие надежды автор возлагал на огонь. Он писал: «Современность изобрела крематории для мертвых, а каждый мертвый живее даже гениально написанного портрета. Сжегши мертвеца, получаем один грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке может поместиться тысяча кладбищ. Мы можем сделать уступку консерваторам, предоставить сжечь все эпохи как мертвое и устроить одну аптеку. Цель будет одна, даже если будут рассматривать порошок Рубенса, всего его искусства... И наша современность должна иметь лозунг: «Все, что сделано нами, сделано для крематория». Не обошел автор своим вниманием русскую культуру: «Не могли мы сохранить старую стройку Москвы под стеклянный колпак (так в тексте. — И.Б.), зарисовали рисуночки, а жизнь не пожелала и строит все новые небоскребы и будет строить до тех пор, пока крыша не соединится с луною». Дальше читаем: «Скорее можно пожалеть о сорвавшейся гайке, нежели о разрушившемся Василии Блаженном. Стоит ли заботиться о мертвом? Всякое собирание старья приносит вред. Я уверен, что если бы был своевременно уничтожен русский стиль, то вместо выстроенной богадельни Казанского вокзала возникла бы действительно современная постройка». Лет двадцать тому назад, когда взгляд на прошлое, на старую культуру стал, хотя и с трудом, меняться, я хотел включить в свой очерк почти всю статью, опубликованную в газете «Искусство Коммуны» 23 февраля 1919 г. Ее автор — Казимир Малевич, крупнейший мастер отечественного авангарда. Однако воздержался. Друзья посоветовали не делать этого: дескать, делу не поможешь, а Малевичу повредишь, дашь повод невеждам-демагогам, погромщикам культуры, все равно какой, старой или новой, не только по-прежнему замалчивать имя знаменитого на весь мир супрематиста, но и поставить под угрозу его художественное наследие, а оно очень велико. Теперь, когда имя Малевича и его творчество заняли прочное место в истории мирового искусства, фрагменты из его статьи «О музее», цитированные выше, надеюсь, не повредят репутации художника, но введут нас в атмосферу борьбы за культуру, вернее, в атмосферу беспощадной борьбы со старой культурой, начавшейся задолго до 1919 г. и продолжающейся по сию пору. Та же газета в том же году не давала решительно никакого повода сомневаться в ее позиции, когда писала: «Разрушать — это значит создавать, ибо, разрушая, мы преодолеваем свое прошлое». Петр Дмитриевич Барановский был младшим современником Казимира Малевича. Оба добросовестно служили новой власти, но каждый по-своему. Малевич заведовал художественным отделом Моссовета, был членом коллегии ИЗО Наркомпроса, в 20-е гг. возглавлял Ленинградский государственный институт художественной культуры. Художник-модернист мечтал о домах-архитектонах в соцгородах, спутниках Москвы. Архитектор Барановский спасал старину. И это ему удавалось. Малевич — революционер в искусстве, Барановский — эволюционист. Малевич горяч, зажигателен в слове, как все революционеры, может ошарашить оппонента, эпатировать. Барановский постоянен в своих суждениях, решителен, пророчески дальновиден. Новые веяния в искусстве, в архитектуре не раздражали Петра Дмитриевича; напротив, если он видел, что новое органически вписывается в старую застройку, он искренне радовался: Барановский был противником «мумификации» древних городов, но был также и противником псевдоноваторства и легко его различал. Для меня, украинца, Петр Дмитриевич Барановский воплощал в себе лучшие черты русского национального характера. Он был скромен, прост в обращении, доступен, умен, разносторонне талантлив, отзывчив на чужую беду. Как специалист высшего класса, он никогда не делил памятники на «свои» и «чужие». Если Катон Старший все свои выступления заканчивал словами: «А Карфаген должен быть разрушен», то Барановский, видевший на своем веку множество поверженных «карфагенов», призывал к созиданию. Только к созиданию! Многие его выступления, которые я помню, заканчивались словами: «Успенский собор Киево-Печерской лавры, Михайловский Златоверхий монастырь в Киеве должны быть восстановлены...» Только 8 апреля 1991 г., на второй день Пасхи, было благословлено восстановление древнейшего Успенского собора лавры, разрушенного в годы войны. Будем надеяться, что и вторая, не менее знаменитая киевская святыня будет возрождена. Если бы мои земляки были чуть-чуть решительнее, то оба собора мог бы воссоздать еще Барановский. Мог бы... Мы вечно опаздываем. И все же Петр Дмитриевич хорошо поработал на Украине, восстановил там один из лучших памятников архитектуры эпохи Киевской Руси — церковь Пятницы на Торгу в Чернигове. «Москва слезам не верит, — не раз повторял Петр Дмитриевич. — Неправда! Давно уже верит, с тех пор, как сама вся в слезах. Я люблю Москву больше жизни, для меня она — символ вечности России. Почему у нее такая драматическая судьба? Кто в этом повинен?..» Петр Дмитриевич не был славянофилом, он критически относился и к ним, и к западникам. То, что он фанатично был предан прошлому, Московской Руси, обусловлено его гуманным мышлением, христианской нравственностью, порядочностью русского интеллигента. Помню, на нашей «пожарной летучке» в СКЗМ речь зашла об Английском подворье на Варварке. Пошумели — и развели руками: трудный орешек, не знаем, с какого боку подступиться. Петр Дмитриевич молчал, а через неделю у него на руках было уже свыше двухсот карточек: в архивах Москвы, в научных библиотеках собрал он полную информацию об интереснейшем памятнике. Легко сказать — собрал! Надо быть Барановским, чтобы знать, где и что искать. К тому же надо обладать баснословной работоспособностью. Мария Юрьевна Барановская как-то пожаловалась: «Не ест, не спит, только работает. Как он выдерживает?» — хотя и сама была великой труженицей на благо русской культуры. Кого только ни изумлял Петр Дмитриевич своей неуемной деятельностью: москвичей, черниговцев, владимирцев, смолян, северян. Как человек, он очень скупо и неохотно раскрывался даже перед теми, кого хорошо знал, был осторожен, немногословен; но когда речь заходила о памятниках, Барановский становился историком, археологом, философом, проповедником, поэтом, каменщиком, архитектором, землекопом, плотником, художником, прорабом. На реставрации Английского подворья, легендарных Крутиц Барановский не только сотворил чудо восстановления древних исторических зданий, он сделал гораздо больше: зародил в душах молодежи, своих добровольных помощников, надежду на возрождение России. Нисколько не собираюсь умалять большие заслуги других участников секции охраны памятников и музеев СКЗМ, архитектурной секции президиума ЦС ВООПИиК, таких, как старый большевик В.П.Тыдман, профессор П.П.Ревякин, академик И.Г. Петровский (ректор МГУ), художник А.А.Коробов и многие другие, но все они хорошо понимали: Барановский был нервом патриотического движения, которое только-только зарождалось в крайне неблагоприятных условиях спешного «построения коммунизма» к 1980 г. До памятников ли тут стране? Это хорошо понимал сам Петр Дмитриевич; вот почему он так энергично вовлекал в сферу своих творческих интересов всех, особенно студентов. После того, как возник и заработал в Крутицах молодежный клуб «Родина», когда стали разъезжаться по стране студенческие реставрационные отряды, можно было с уверенностью утверждать: возрождение России возможно. У Петра Дмитриевича судьба энтузиаста, ему всю жизнь приходилось не только работать, но и постоянно вступать в драку, преодолевать такие препятствия, перед которыми у других опускались руки. Не забыть споров вокруг строительства гостиницы «Россия» в Зарядье. Известно, что Зарядье — это не только драгоценное ожерелье из жемчужин каменного зодчества, но еще и ценнейший археологический памятник, практически не исследованный. Барановский, Ревякин, Тыдман, Коробов беседовали на эту тему с автором проекта гостиницы архитектором Чечулиным, просили его войти в положение, дескать, не все еще погублено, кое-что можно спасти. Но Чечулин никак не мог понять, чего же от него хотят эти назойливые люди, именуемые общественностью... Столь же бесполезными оказались и встречи Барановского с главным архитектором Москвы М.В.Посохиным, с архитекторами Зиновьевым, Нестеровым и другими «преобразователями» столицы на свой лад. Что он пережил, глядя на судьбоносное для него Коломенское, словно придавленное, зажатое рядами девятиэтажных коробок?.. Сколько хватало сил, спасал Барановский все, что можно было спасти. Беспримерная по своей стойкости и упорству, его работа была как бы иллюстрацией к тому, о чем писал Виктор Гюго: «По уцелевшему дверному молотку можно определить характер целого царствования». Петр Дмитриевич подбирал «молотки» в разных районах, на лошаденке свозил их в Коломенское. Должно быть, такими терпеливыми, как Барановский, были первые христиане: никакой надежды на взаимопонимание с язычниками, только вера в единого Бога; никакой надежды у Барановского на взаимопонимание с архитекторами-разрушителями, только вера в нерушимость национальной культуры. В ГлавАПУ, в Доме архитектора в многочисленных и жарких спорах с оппонентами-проектировщиками Петр Дмитриевич мог своим ровным, невозмутимым голосом убедить даже камни, а московские градостроители были именно из «твердокаменной» породы... И хотя мало кого из них обратил он в свою веру, но к голосу разума они вынуждены были прислушиваться. Петр Дмитриевич часто повторял: «Терпение и труд все перетрут». А еще он напоминал слова Кутузова: «Победа приходит к тому, кто умеет ждать». ...Теплым весенним вечером шли мы как-то с Петром Дмитриевичем по улице Горького (Тверской). Тогда, в 60-е гг., она еще была пригодна для неспешных прогулок. Барановский сказал: — Только мы и турки не умеем беречь свое прошлое. Варвары! Что ж, Россия знала всякие времена, но всегда шла своей дорогой. Порой сбивалась с магистрального пути, так ведь прямых дорог ни в жизни, ни в истории не бывает. Побольше бы только таких людей, как Петр Дмитриевич Барановский, а остальное приложится! При одном условии: если избавимся от беспамятства, если будем не народ просвещать, а просвещаться духом народа. | |
|
| |
| Просмотров: 1806 | |