Из них троих дольше всего я был знаком с Димой, ещё с Никишино, где мы квартировались в одном доме. О нём я впервые услышал от командира, ещё когда лежал в госпитале: "В новой группе один парень – Рыжий – он казак. Вообще нормальный, мне очень понравился. Он всем нравится". Так и было.
Это оказалась не первая его поездка в Новороссию, но до этого Дима сражался в составе другого подразделения. А зимой решил поехать с Легионом, который был идейно ближе для него, православного монархиста. С Дмитрием можно было поговорить на тему казачьего коллаборационизма, истории Церкви и старообрядчества, вреде алкоголя. Рыжий был, как мне кажется, действительно идейным человеком, что делало его идеальным, эталонным добровольцем. Наверное, поэтому о нём так много уже написано и рассказано.
Дима чаще всего вспоминается либо смеющимся, либо просто улыбающимся. Даже «жопа полная» (по поводу повального алкоголизма среди горе-ополченцев и не всегда адекватного местного командования) он произносил улыбаясь. Вообще он был хорошим рассказчиком, очень остроумным и со своей особой интонацией. Запомнилось, как он рассказывал историю про ополченца из местных, очередного «Рэмбо», вышедшего из Славянска (если кто-то начинает со слов «Да я в Славянске…», то дальше можно не слушать), которого Дима позвал пойти проверить зелёнку у Кумшацкого, и который отказался идти, услышав, что там в одном месте стоит наша растяжка. Описывая всё это, их диалог, реакцию славянского «Рэмбо», его паникёрство, Рыжий таращил глаза, цитировал Ярослава Гашека и смешно округлял рот.
Хмурым я его видел пару раз, когда мы в Никишино ходили поить корову в соседний двор. Хозяйство оказалось брошено (на всё село осталось 15 мирных жителей) и ему было очень жаль скотину. В этой заботе, как мне видится, проявлялась вообще его любовь к деревне, почве, патриархальному укладу. И Дима во всё это вписывался, со своей густой рыжей бородой, со своим трудолюбием и своей какой-то народной простотой. Его легко можно вообразить дореволюционным купцом-старообрядцем, служилым казаком, царским офицером, главой крепкого крестьянского хозяйства. Сейчас вспомнилась обложка Диминого паспорта – «Гражданина Российской Империи» с портретом Николая II на ней.
Рыжий всё время был чем-то занят. Если заканчивалась работа по хозяйству, он садился что-то шить, перешивать, подшивать, штопать, латать. У меня на память остался его чехол для сапёрной лопатки. Он случайно взял себе мою МПЛ, а потом вернул вместе с сумкой: «Да забирай так». Ещё я как-то подошёл к нему с просьбой найти мне зелёный шеврон Легиона, которого у меня не было. Дима долго искал, а потом говорит: «А забирай мой». А в январе на просьбу выдать новый бушлат, услышал: «Бери мой, я его не носил». И вот когда Господу потребовались жизни лучших русских людей, Дима наверняка так и ответил: «Забирай мою».
Рыжий – единственный погибший 6 февраля товарищ, с которым я помню о чём последний раз разговаривал. За пару минут до начала боя в растянувшейся цепи состоялся короткий диалог: «Куда идём-то?» – «Да куда-то туда». Потом был бой, из которого Дима выбрался целым и невредимым, но вернулся за раненым Африканычем. Шёл «куда-то туда», а попал в Царствие Небесное.

Из всех легионеров, погибших на «Кресте», самое непродолжительное время я знал Володю Дробицкого, Байкала. Тем не менее общались мы с ним больше, чем с Рыжим и Мехом, поэтому и сдружились сильнее. Он приехал в составе январской группы и ровно через две недели его не стало.
С Байкалом мы вместе ходили в караулы, дежурили по дому, стояли на посту.
Да простят меня остальные товарищи, за моё суждение, но группа, с которой приехал Байкал, – лучшая из тех семи групп легионеров, что мне удалось застать. Они были самые дружные, среди них было мало отсеявшихся, но зато им и досталось сильно, почти сразу по приезду. Через две недели после пересечения границы в строю остались трое.
Вспоминаю, как мы добирались ночью до села Круглик. В темноте, чтобы разгрузить переполненный людьми, боеприпасами и вещами Урал, на котором мы ехали, часть бойцов с лёгким вооружением пересадили в МТЛБ. Попали в "мотолыгу" и мы с Вовой. Минут через пять, после долгих попыток, пьяный механик-водитель сумел всё-таки угодить в кювет, едва не перевернувшись гусеницами вверх. Я влетел в Байкала головой и, так как это был очень сильный удар, я решил, что вырубил его. В темноте стал звать: "Байкал! Байкал! Ты живой?" – "Да живой я, всё в порядке. Ты головой мне в пулемёт попал".
Нас как раз в тот день вооружили, распределили на два отделения и двойки-тройки. Вова получил РПК (ручной пулемёт Калашникова), а я – АК-74, и оба мы оказались без второго номера. Так что решили держаться вместе. Я ещё пошутил тогда: «У нас с тобой двойка зануд».
Занудой Байкал не был, но у него имелась забавная привычка выговаривать претензии вслух, как бы самому себе. Это очень трудно описать, надо было это слышать. Точно так же сложно передать его сибирский выговор, и все его интонации. Почему-то в памяти всплывает, что Фиделя он звал «Фиделькин»
У Байкала была замечательная привычка приниматься за ту работу, которую другие не хотят делать, например, выгружать общие вещи или раскладывать всё по местам.
5 февраля мы вывели из нижнего Миуса пожилую пару, чтобы потом переправить их в безопасное место. Сутки они жили у нас, и так получилось, что они провели с нами самые безрадостные часы. Бабушка после боя спросила: "А кто погиб? Такой худой, в полосатом вязаном свитере?" Это был Байкал. "Я сегодня утром, когда вы все собирались, сразу поняла, что с ним что-то нехорошее случится. Обняла его на прощание и перекрестила". Женское сердце.
В том бою Володе удалось максимально близко подойти к позициям неприятеля, настолько близко, что можно было рассмотреть вражеского пулемётчика. Он вместе с Мадридом залёг в воронке, огонь оказался такой плотный, что трудно было высунуться. Попытавшись осмотреться, Байкал приподнял голову и тут его настигла пуля. Пишу это со слов Мадрида, который – слава Богу! – выжил, но получил серьёзное ранение и до сих пор лечится.
Плохо помню, о чём мы последний раз говорили с Байкалом, хотя мы были в одном экипаже и сидели рядом в БМП. Да, наверное, это всё и неважно.
Важно, что Вова принял Крещение перед самой отправкой в Новороссию и Церковь теперь молится за него, а он – за нас.

Меньше всего я знал Володю Казарцева, Меха. И в Никишино, и в Миусе мы жили в разных домах. Мех выглядел очень молодо, почти как школьник. У него были большие, словно бы раскрытые от удивления глаза и вообще он не походил на человека, который может кого-то обидеть, тем более, выстрелить в кого-то.
За два дня до его гибели, когда мы с ним единственный раз пообщались, оказалось, что Володя старше меня. Тогда же открылось, что он из Сибири, и я останавливался у друзей в Новосибирске на той улице, где примерно в то же время жил и он. Ребята рассказывали, что Володя отлично разбирается в машинах, и радовались, что у нас наконец-то появился толковый механик. Ну вот, толковые механики ещё есть, а Меха уже нет.
До сих пор неприятно это вспоминать, но за день до его гибели, Володя мог на меня обидеться. 5 февраля был короткий бой, когда мы попытались овладеть "Крестом", пройдя по зелёнке вдоль дороги. Вова был вторым номером у пулемётчика и в какой-то момент, устав, попросил меня понести коробку с лентой. Я пронёс её метров сто, потом мне надоело плестись за пулемётчиком (ему, тяжело загруженному, трудно идти быстро, тем более через кусты и валежник). И вернул коробку Меху, сказав, что надоело. Надеюсь, Вова меня извинил.

18 февраля, когда «Крест» наконец-то был занят, бойцы Легиона первыми зашли на блокпост. Слабым, но всё-таки утешением для нас были груды сожжённой вражеской техники и свидетельства того, что потери противника гораздо больше.

Было бы несправедливо не почтить память и не воздать должное храбрости и жертвенности других наших товарищей, также погибших на «Кресте».

Доброволец из Новосибирска Африканыч, Алексей Махов, был знаком с Легионом ещё с октября, по Донецку. В то время мы несли службу и жили на штабе батальона, и занимали поочерёдно комнату ещё не известного нам Африканыча, который тогда отсутствовал. Там у него был полный порядок, удобная кровать и компьютер с интернетом. Затем как-то поздним вечером приехал совсем взрослый дядя, худой и бородатый, строгий на вид. И сразу раздал всем курящим все свои сигареты, которые привёз из России.
С Африканычем было интересно общаться, он хорошо разбирался в военном деле, любил не поучать, а рассказывать и объяснять. Это уже после его гибели мы узнали, что Алексей воевал в Афгане и состоял в союзе ветеранов Афганистана.
В начале ноября наши пути разошлись, чтобы снова пересечься в Миусе, на «Кресте». Здесь он успел сделать одно очень важное дело для Легиона. Чтобы не вдаваться в ненужные подробности, скажу коротко: он добился создания того подразделения, в состав которого Легион входил вплоть до недавнего времени. Спасибо тебе, Африканыч!

В том же бою вместе с Африканычем, Рыжим, Байкалом и Мехом получил смертельные ранения Александр Седельников (позывной – Алмис), доброволец из Крыма, воюющий ещё со Славянска. К сожалению, я его почти не знал, помню только, что он был очень сдержанный и исполнительный.
А 3 февраля в бою за «Крест» погиб Урий, местный ополченец из нашей роты. С ним, признаюсь, я вообще не был знаком и даже ни разу не общался. Имени его по понятным причинам называть нельзя, но это не мешает за него помолиться.

Также я совсем не знал Владимира Мельникова и Матвея Ефремова – легионеров первой группы, погибших ещё в июле под Славянском. Эти люди для нас – легенды Легиона.

13 февраля от ранения, полученного в бою на «Чернухинском Кресте», скончался Игорь Шувалов, Ветер. Мы выезжали с ним в конце сентября в составе одной группы, а в начале ноября он принял решение покинуть Легион, перейдя в танковый батальон вместе с Африканычем. Я не осуждал Ветра за этот выбор, после его ухода мы ещё пару раз пересекались и по-приятельски общались. А общаться и поспорить с ним было о чём. Правда, его взгляд на мир, историю и многое другое часто оказывался далёким от тех идеалов, которые отстаивает Легион. Но я считаю, что если у человека есть убеждения, за которые он готов сложить голову, это уже хорошо. А Игорь не впервые рисковал своей жизнью по идейным соображениям: в октябре 1993 года он оказался среди защитников Белого дома. Как бы там ни было, Ветер поехал воевать за наше общее дело, за него и погиб. 10 февраля он был ранен, штурмуя Чернухинский блокпост, и через три дня скончался.

Нельзя не помянуть и других «бывших» бойцов Легиона, павших смертью храбрых. К сожалению, но я вообще не знал Онегу, Сергея Маркова (хотя слышал о нём очень и очень много хорошего), и лишь мельком был знаком с Сергеем, который «Серый», и с Андреем, который «Белый». Все трое погибли в районе Никишино в разное время. Онега был убит в конце сентября, когда наша группа только-только приехала в Новороссию, а Серый и Белый – в декабре. Несколько месяцев судьба Белого и Серого была неизвестна, у нас оставалась надежда, что они живы, просто попали в плен. Когда нашли их останки, то у кого-то из ребят на куртке был шеврон Легиона. Так что бывших легионеров не бывает.
Белый и Серый погибли в то время, когда я лежал в госпитале. По случайности, которых на войне много и которые совсем не случайны, мы с товарищем попали в одну палату с Мишей Тучей, тоже легионером, другом Белого и Серого. Он был ранен всё в том же Никишино, но тогда, в декабре, ещё не поправился. Всё рассказывал, как парни его не бросают и собирают деньги на необходимые лекарства.

В тот вечер, когда нас положили в госпиталь, Туча, заметив, что мы по-дружески общаемся с лечащим врачом, спросил его: «Док, а вы что, тоже из Легиона?» Константин Сергеевич ответил: «Нет, но к Легиону очень хорошо отношусь. Вот Шмидт подтвердит мои слова». Подтверждаю, Док.
С Константином Ставинским мы познакомились в октябре также на штабе батальона в Донецке. Тогда все принялись повально болеть, в основном бронхитом и пневмонией, а Док нас лечил. А также показывал азы альпинизма и рукопашного боя. Ну и в ноябре мы, как водится чисто случайно, опять встретились в госпитале в Снежном. Случайно в день выписки я встретил его на остановке (выйди на несколько минут раньше, не застал бы), когда он возвращался на работу из командировки. Сергеич долго жал мне руку, долго обнимал на прощание, как будто что-то предвидел.
Как потом оказалось, он пробовал через своих людей выведать, живы ли Серый с Белым, и где они находятся. Док не успел, потому что сам погиб в Никишино.
Спи спокойно, дружище, ты успевал сделать за одну неделю больше доброго, чем любой «освободитель Донбасса» в состоянии накуролесить за всю жизнь.

Славу Богу, что здесь можно остановиться, что мне не приходится продолжать этот список!

Во что обычно превращаются официальные дни памяти и скорби? В формальные минуты молчания, в повод для возлияний, и в возложении цветов людям, с которыми мало кто ощущает живую связь. День Легионера ещё долга будет датой, кровно связанной со всеми нами. Пока мы будем хранить память о наших товарищах, пока мы будем продолжать дело воссоединения русских земель. Наши слова скорби буду подлинными и искренними.
Тем не менее не хочется заканчивать рассказ о наших героях банальностями вроде «будем помнить всегда» или «вечная память». Ну, конечно же, мы их будем помнить всегда, конечно же, мы им желаем вечной памяти. Но сейчас не менее важно позаботиться о семьях погибших, помочь тем, кто остался жив, но был серьёзно ранен. Это то немногое, наряду с молитвой, что мы ещё можем сделать для них.
Клуб Имперский Легион

Погибший боец Имперского Легиона Володя Дробицкий

Белый. С права. Погиб через неделю.