Евгений Резепов

Даже звон кастрюль на кухне заставлял Григория Яковлевича Гонелина закрывать ладонью бумагу, которую он марал чернилами. В прошлом штабс-капитан армии Колчака, он предпочитал без лишних глаз записывать в свой мартиролог имена умерших соседей… Титулы и звания: «барон», «графиня», «ротмистр» неизбежно раздражали работников и гостей дома инвалидов. А посмотреть на осколки Российской империи в Потьму приезжали чиновники из Саранска и даже Москвы. Глазели с тем же чувством, что и дети в зоопарке. Бывшему колчаковцу они частенько задавали вопросы:

— Что вы скажете про победы красных час­тей над белыми?

— На все Божья воля.

Гонелину эти посетители досаждали расспросами о Колчаке, но как зверь в клетке он себя не вел. Держался корректно, на все вопросы отвечал одной фразой… И ни на что не жаловался, в отличие от других инвалидов из числа колхозников.

Дом презрения по­строили осужденные колонии № 18, которая стояла неподалеку от Потьмы. Бараки сложены из сырых бревен, в комнатах пахнет, как в колодезном срубе — сыростью и плесенью. Зимой на стенах выступал иней. Гонелин попал в эти стены одним из первых… В отличие от большинства обитателей, ковыляющих на костылях и прикованных к постели, со здоровьем особых проблем не испытывал… Пережившие лагеря люди ненадолго задерживались здесь. Дом инвалидов был последним привалом на пути к последнему приюту… На потьминском кладбище места для дворян не нашлось, им отвели территорию за оградой, где раньше закапывали самоубийц и бродяг. Участок захламляли старые кресты и сгнившие венки. Только благодаря стараниям графини Надежды Михайловны Кохановой земля приобрела божеский вид. Вместе с подругой Татьяной Новиковой она рассадила по всем могилами траву барвинок. Но Гонелин свою карту и мартиролог не показывал даже этим дамам — прятал бумагу в двойной стенке тумбочки.

В дом инвалидов частенько приезжали дантисты, чтобы подзаработать на ветхих челюстях бывших аристократов. Молодые люди в перерывах между приемом клиентов выходили покурить и в шутку допрашивали высокого старика с орлиным носом:

— Куда Колчак свое золото спрятал?

Гонелин служил военным юристом у верховного правителя России в чине штабс-капитана. После поражения в гражданской войне оказался в Манчжурии. В Мукдене после Второй мировой его арестовали сотрудники НКВД. За то, что входил в ближайшее окружение Колчака, штабс-капитан получил 10 лет лагерей и вот — здравствуй, дом инвалидов.

— Я тяжелее пера ничего не поднимал, а кроме чернил ничего не проливал, — говорил Гонелин, но ему не верили. Левая нога колчаковца была короче правой, поэтому окружающие делали вывод, что ранение получено в схватке с красными конниками. Под тяжелыми шагами Гонелина трещали половицы, при всем желании он не мог скрыть военную выправку.

Привычка документировать события своей и чужой жизни осталась у него после юридического факультета Петербургского университета. На листе картона он вычертил схему кладбища, указал все могилы, проставил даже стороны света. Своих соседей Гонелин уверял, что в Россию вернутся подлинные хозяева — князья и графы, землевладельцы и фабриканты. Сведения о захоронениях аристократов непременно понадобятся, ведь все будет восстанавливаться, в том числе родовые усыпальницы.

Его близкий друг Николай Николаевич Сукачев, бывший ротмистр Добровольческой армии генерала Кутепова, иногда пугал молоденьких сотрудниц из персонала грозными пророчествами:

— Погодите. О нас еще вспомнят. Придет время!

Однако работники дома инвалидов вспоминают не столько своих подопечных, сколько заграничные посылки для них.

Гонелин доверял только Сукачеву. В этом доме со всех сторон подслушивали и подглядывали. За ротмистром до самой смерти подозревали грехи против советской власти. Его отец был главным петербург­ским лесничим. Потомки когда-то известной семьи до сих пор живут в Северной столице.

После гражданской войны Сукачев смог устроиться лишь агентом по продажам в спортивном магазине на центральной улице Белграда. Однако никогда не разрывал связей с товарищами по оружию, в том числе с генералом Красновым. В рядах его казаков он и встретил весну 1945 года. Красновцы сдались англичанам, но те по Ялтинскому договору выдали их союзникам. Так Сукачев вернулся на Родину, откуда бежал много лет назад. Получил 25 лет лагерей, но вышел досрочно после смерти Сталина. Уехать в Европу не дали, привезли доживать век в дом инвалидов.

С Гонелиным и Сукачевым дружил полковник Сергей Берников. До Второй мировой войны он работал инженером на железной дороге в Югославии. Его путь в Потьму был таким же, как у всех. Друзья уходили на целый день в лес за грибами и в любую погоду бродили до ночи. Никогда не возвращались с пустыми корзинками — иначе как оправдать долгое отсутствие? Только без чужих ушей офицеры могли откровенно поговорить, но все равно оглядывались по сторонам. За ними порою и на прогулке следили.

Берников тоже ухаживал за дворянским кладбищем. Собирал консервные банки по всей Потьме, мастерил из жести трафарет, чтобы писать на крестах вехи чужих судеб. Местные жители уже тогда приходили осматривать новые могилы. Их удивляла европейская аккуратность, ровные ряды холмиков были для них неприятны, как для язычников строгие обряды христиан. Табличку для креста Берникова сделал уже Ганелин. Полковник прожил в доме инвалидов недол­го. Он единственный, кто получал от государства пенсию. Другие не имели даже гражданства.

У Алексея Васильевича Павленко в Австрии осталась дочь. Она присылала отцу фотографии внуков, снятых в парках Вены. У генерала Евгения Дементьевича Жуковского дочь жила в США. Несколько раз она приезжала в Москву, но в Потьму ее не пустили. Во время гражданской войны генерал Жуковский воевал на Восточном фронте под командованием Колчака. Служил начальником штаба азиатского конного корпуса, который отличался особой жестокостью. Его арестовали в Манчжурии в 1945 году в доме атамана Семенова, которого после суда почти сразу повесили. Жуковского отправили в лагеря. Его помнят как очень деликатного человека, который никогда не говорил о политике.

Другой генерал Георгий Андреевич Белов однажды проговорился, что сдал свою армию красным… И с тех пор общался только со своим дневником, в котором описывал окружающую природу. Михаил Архипович Талызин-Сугаев был самым оборотистым и предприимчивым из всего контингента. За изготовление наглядной агитации ему позволяли раскрашивать и раздавать пасхальные яйца. Талызина арестовали в китайском Харбине, где он якобы ухитрялся работать на немецкую, французскую и английскую разведки.

Но не все обитатели дома инвалидов были обречены на вечный покой — здесь, на местном кладбище…

Больше ста представителей русского дворянства были насильно вывезены из Европы и насильно удерживались с 1953-го по 1968 годы в закрытом доме инвалидов, расположенном рядом с тюремным поселком Потьма. Были среди них известные белогвардейские генералы  Жуковский и Белов. Но больше всего привлекал внимание бывший юрист адмирала Колчака штабс-капитан Григорий Яковлевич Гонелин.

Видя его сидящим на скамейке в саду, кочегары говорили: «Он красных в капусту рубил, а теперь отдыхает!» А санитарки добавляли: «Он Чапаева застрелил!» От таких слов Гонелин уходил поглубже в сад, где тень гуще. Делая вид, что читает книгу, последний колчаковец записывал в реестр имена и звания бывших дворян и аристократов, похороненных на местном кладбище.

Но не все его товарищи по несчастью попали в этот список. Одна из обеспечиваемых дома инвалидов Екатерина Набокова, называвшая себя сестрой автора «Лолиты», благодаря заступничеству королевы Бельгии добилась выезда во Францию. Особенно завидовали ей балерина европей­ской сцены Маргарита Стародубцева, гример одной из парижских киностудий Надежда Маликова и бывшая владелица особняков в Петербурге Зоя Томашова. Женщины плакали над счастьем Набоковой и над своей горькой участью. Правда, умрут они не в Потьме. Могилой для них станет лес недалеко от села Большие Березники. Об этой, еще более глухой дыре, далекой от железных дорог, куда их потом упрячут, они не подозревают даже в самом страшном сне. Пребывание в Потьме покажется им раем. А пока они пишут прошения и пытаются вырваться в милую сердцу Европу…

Американец Хазаф Полонский, тоже обитатель дома инвалидов, почти каждый день отправлял бумаги в Москву, чтобы добиться отъезда за границу. И добился-таки… Напоследок он угостил несчастных пленников прощальным обедом. Из Америки прислал посылку и письмо с фотографией. В Москве  стращали нелегкой долей за океаном, но Полон­ский нисколько не пожалел о возвращении. Государство ему сразу назначило пенсию и выделило квартиру. Посылка, полная разных конфет, была адресована молоденьким работницам дома инвалидов. «Ешьте, девочки, — писал американец, — вы за всю жизнь таких не попробуете!» Женщины не решались притронуться к подарку. Они несли конфеты своим детям, которые уже ждали их на окраине леса в сосенках…

Обрела свободу учительница немецкого языка Ольга Николаевна Дежнева, которая работала переводчицей у фашистов на оккупированной территории. В доме инвалидов она разводила цветы. Семена выписывала на свои деньги, а накануне 1 сентября раздавала потьминским детям большие букеты.

Уехал в Германию грузин Мандерешвили. Отпустили в Аргентину Дурнова, который завел роман с местной жительницей Дарьей Чистяковой. Выехал в Европу Сипко, ничем не заметный старик. А литовец Ян Мяги, который возил молоко с фермы, увез с собой другую жительницу Потьмы — Акулину Лантратову. Выпустили пожилого еврея Исаака Георгиевича Бреймана. Он разбил великолепный огород в доме инвалидов, где огурцы и помидоры выращивал без теплиц. Его дочь работала в Пензе фармацевтом, поэтому многие инвалиды были обязаны Брейману жизнью.

Отпустили в Западную Германию всеобщего любимца Адольфа Ноймана, который отличался невероятной трудоспособностью и добросовестностью. За что он попал в лагеря — никто не знал. В доме инвалидов немец разводил свиней. Даже старая санитарка, у которой погибли на войне муж и сын, гладила его по белокурой голове.

Только бывшим белогвардейским офицерам и русским дворянкам путь в Европу был закрыт. На все их прошения приходили отрицательные ответы. Сукачев и Павленко после приезда полковника из Москвы навсегда оставили надежду уехать в Югославию. Даже перестали писать. В освободившихся комнатах администрация устроила склады для огородного инструмента. Бывшие дворяне и белогвардейцы невольно сравнивали себя с этим списанным хламом. Штабс-капитан Гонелин глотал разноцветные таблетки, присланные из Европы, и говорил:

— Неужели наша милая графиня посадит травку и над моей головой?

Надежду Михайловну Коханову тоже не выпускали в Европу, откуда насильно вывезли в СССР. Она всегда негодовала, когда в ее присутствии последнего российского императора называли Николашкой. В юности графиня бывала при царском дворе. Она объявила войну красному цвету, никогда не держала у себя ни красного лоскутка, ни красной нитки. Надежда Михайловна учила немецкому и французскому потьминских детей, но лучшие уроки она давала по русской речи. После уроков графиня надевала фартук, рукавицы и шла ухаживать за могилами — высаживала над ними траву барвинок, которую многие местные жители считали колдовской. Чудом сохранившееся фамильное кольцо она прятала в жестяную коробку с гвоздями…

Ее имя тоже оказалось в списке Гонелина. Перед смертью Надежда Михайловна просила похоронить ее рядом с могилой священника, умершего в доме инвалидов. После ее ухода Гонелин сказал:

— Кто же на моей могилке травку посадит?

Алексей Павленко закрыл глаза Гонелину на казенной койке в Большеберезниковском доме-интернате, куда их перевели в 1968 году. Сообщение о переезде стало для каждого из «бывших» жестоким ударом. Ссылка в еще большую глушь не оставила никаких надежд — их не выпустят в Европу никогда. Этот конец усиливала боль расставания с землей, которую они обустраивали более 15 лет.  Весь дом инвалидов вышел поглядеть, какое добро будут укладывать в грузовик бывшие дворяне. Увидели жалкий скарб: чемоданчики с железными углами, электрические плитки, чайники, керогаз, грелки, связки книжек, горшки с рассадой и переплетный станок. Сколько лет эти вещи мыкались по лагерям и теперь снова трясутся в дороге…

Эти люди умрут в Больших Березниках быстрее, чем разломают пустые бараки. Здесь Сукачев разбил большой фруктовый сад, плоды которого до сих пор идут на компот. Гонелин стал заведовать библиотекой, переплетал книги. Жил в одной палате с бывшим ротмистром армии генерала Кутепова. Гонелин умер после очередной партии в шахматы с местными учителями математики. Они-то и забрали его кладбищенский реестр. По другой версии, его сжег кочегар в топке котельной. Похоронили последнего колчаковца в лесу. Сейчас от могил бывших белогвардей­ских офицеров осталось ровное место, овеянное рассказами об их последних днях, наивными сплетнями о зарытых  ими кладах… «Какая голова был! Колчак!» — будут вспоминать про Гонелина обитатели дома инвалидов… Особенно в горькие минуты размышления над казенной бумагой, в которой чиновники в очередной раз отказали бывшим рабочим и колхозникам в какой-то просьбе.

Нина Николаевна Дудникова, старшая медсестра Большеберезниковского дома-интерната для инвалидов и престарелых:

«Григория Яковлевича Гонелина помню хорошо. Все мы знали, что он служил у Колчака штабс-капитаном. Гонелин работал в библиотеке интерната, книги выдавал. Аккуратный, пунктуальный. Ему присылали из-за границы много лекарств. Помню, он глотал горстями разноцветные таблетки.  Гражданской женой Гонелина была Лидия Федоровна Сутуева. Гонелин выписывал журналы и газеты на свои деньги. Часто бывал в районной библиотеке, где ему давали переплетать старые книги. Но чаще всего этим делом занимался другой участник белогвардейского движения — Николай Николаевич Сукачев… Гонелин был родом из Самары. Про него сплетничали, что он воевал с Чапаевым, но сам про себя он ничего не рассказывал — был очень осторожен. В ночные дежурства я брала от скуки их личные дела и читала как романы. Так интересно было! Гонелин, чтобы скрыть хромоту, ходил сильно раскачиваясь, словно подбитая птица. Когда он умер, я нашла в его чемодане бумаги, в том числе копию с допросного листа. Запомнила среди ответов такой. Его спрашивают: «Как же вы на старости лет остались без родных, без родины?» Он отвечает: «На все Божья воля». Бумаги я отдала в местный райком партии, где всегда интересовались, как живут эти люди. В интернате я была секретарем партийной организации. Ходила вразумлять «белых», когда они праздновали Пасху со свечами и молитвами. Теперь сама стала верующей».

http://stolica-s.su/?p=15610