Революция и Гражданская война [64] |
Красный террор [136] |
Террор против крестьян, Голод [169] |
Новый Геноцид [52] |
Геноцид русских в бывшем СССР [106] |
Чечня [69] |
Правление Путина [482] |
Разное [57] |
Террор против Церкви [153] |
Культурный геноцид [34] |
ГУЛАГ [164] |
Русская Защита [93] |
Оригинал взят у ![]() Привожу эти страницы как документ времени. Лебедев язвительно отмечает, что члены комиссии "строжайшим образом подчинялись инструкции губисполкома "не оскорблять религиозного чувства верующих" и соблюдали правило, воспрещающее входить главными вратами" (т.е. Царскими вратами в алтарь). Очевидно, что сама экспроприация церковных святынь как оскорбление "религиозного чувства" верующих автором не рассматривалась. Столь же очевидно, что писатель ни в сам момент изъятия, ни после - вспоминая о нем при сочинении книги, совершенно не сомневался в правоте собственных действий. Методично, подробно, припоминая мельчайшие детали, он описывает весь процесс святотатства, не забыв даже упомянуть о дьяконе, который "отказывался дать нам бечевку для перевязывания вещей". Говоря о митинге, придававшем происходившему грабежу храмов вид "законности", автор приводит строки из его резолюции: "Снять с икон одежды". Вроде как благородное дело, особенно если вспомнить, что оклады при реставрации старинных икон снимали ещё до революции. Но мы-то знаем, что вскоре последовало за "изъятием" из храмов золота и серебра - уничтожались и сами иконы, и храмы (в начале 1930-х, когда Лебедев писал свою книгу, это уничтожение уже началось - Троицкий кафедральный собор был разрушен в 1931 г.). Автор умалчивает, куда проследовал из Вятки "особый вагон" с "вещами музейного значения". Оценим сначала количество изъятых ценностей лишь в одной Вятской губернии - вагон(!) только того, что было признано имеющим "музейное значение". Это была лишь малая доля ценного имущества вятских церквей; большая часть ценностей была отобрана как лом, лишь с учетом цены золота и серебра, - автор сам пишет, как диакон "сваливал в корзину" и "уминал" конфискованные предметы. Сегодня опубликована масса документов, ясно свидетельствующих, что из колоссального количества реквизированного церковного имущества в музеи попали лишь крохи. Подавляющая часть церковных ценностей была продана за границу, причем, средства, вырученные от их продажи, были потрачены большевиками вовсе не на помощь голодающим Поволжья, а на поддержку "мировой революции". Даже сама кампания планировалась не с целью помощи голодающим регионам (голод был использован лишь как предлог), а как провокация против Православной Церкви - с целью ее дискредитации и последующего уничтожения. Разграбление храмов продолжалось и после кампании 1922 года - например, в Вятке в 30-е годы при местном управлении НКВД существовал специальный завод(!), на котором занимались уже смывкой золота с иконостасов. Чтобы оценить большевистскую ложь и масштабы экпроприации, достаточно проследить лишь судьбу храмов одной Вятской епархии. Известно, что до революции Вятка славилась серебряных дел мастерами. Большая часть их произведений была предметами православного культа. Сегодня в Вятской епархии имеется в наличии лишь один старинный серебряный напрестольный крест. Коллекции местных музеев, за пополнение которых так ратовал Всеволод Лебедев, тоже не блещут количеством драгоценных произведений вятских серебряников. О золоте нет и речи. Аргументы вроде "вятские крестьяне до революции были нищими, а Церковь накопила свои богатства посредством грабежа этих самых крестьян" тоже не нахожу нужным подробно опровергать. Вспомним хотя бы картины, где русские крестьянки изображались в свадебном наряде в кокошниках, унизанных жемчугом, и с золотыми серьгами. Да, ходили в домотканном льне и лаптях, но нательные кресты, кольца и серьги были золотыми. Да что русские, праздничные костюмы удмуртских и марийских крестьянок были увешаны золотыми и серебряными деньгами. Церковь копила свои ценности не грабежом, а пожертвованиями. Опять же, если крестьяне были столь бедными, откуда тогда в сельских храмах (сравнительно бедных с городскими) появлялись иконы в серебряных окладах? Замечательно проследить, как вроде бы умный и порядочный человек, становясь чиновником, при помощи идеологии превращается в орудие грабежа и унижения. Нет сомнения, что и сами священники, присутствовавшие при "изъятии", были для Лебедева кем-то вроде ходячих мертвецов - столь же "мертвыми", "пустыми и скучными", как и золото кафедрального собора, и сам собор, и сама вера предков - для него "всё это было мертвым". Настоятеля собора он весьма "тактично" сравнивает с ящерицей: "Знакомые серебряные блестящие вещи притянули его старость, как солнечная стена притягивает ящериц". Интересный момент - автор знал, что "косо срезанный в виде серпа ножик", которым он отвинчивал оклад напрестольного евангелия, - это "копие, употребляющееся для прободения агнца", и что "эта вещь лежала в числе самых священных предметов на особом столике - жертвеннике". "Это определение, - пишет Лебедев, - я запомнил со школьной скамьи". То есть в его детстве были и Закон Божий, и походы в церковь (до революции Лебедев закончил реальное училище), но и это всё оказалось для него "мертвым", "пустым и скучным". "Моя работа по музею была неожиданно прервана. Я получил бумажку, что губмузей назначает меня представителем в комиссию по изъятию ценностей из кафедрального собора. К нам из Поволжья доносились тревожные вести: "Поволжье голодает". На митингах передовые трудящиеся требовали сдать церковное золото, сдать архиерейские митры, ризы с икон, золото, облекавшее богов, - все это вынуть из церквей и сдать государству, чтобы приобрести хлеб. "Золото на хлеб для голодающих Поволжья!" ...Митинг, где человек, приехавший с Поволжья, рассказывает о голоде, о людях, лежащих на пороге изб. Речь эта шевелила сердца одним; другие вставали и уходили с митинга. Выступать они боялись. И митинг решил "сдать все тяжелое, золотое, что лежит в церквах, снять с икон одежды". Самым большим хранилищем ценностей был кафедральный собор. Я должен был присутствовать при изъятии вещей, наблюдая за тем, чтобы вещи музейного значения не повреждались и откладывались отдельно, для сопровождения в особом вагоне. Я прошел длинным коридором, ведшим с улицы в главную часть собора, и остановился перед громадными лицами "святых". В соборе было просторно, как на улице, пусто и скучно. Позолота, густота росписи на стенах, своды, отвечавшие громким эхом на тихий человеческий голос, - все это было мертвым, и лица на стенах, величиной с сажень, смотрели, как камень. И казалось страшно безлюдно, несмотря на то, что на стенах написаны были люди, люди и люди. Я в первый раз увидел золото и серебро в таком количестве, почувствовал его на своих руках. Передо мной засверкали яркие камни в панагиях, митрах. Все это доставали из сундуков. Это был капитал церкви, копившей богатства сотни лет. Сверкали камни и металлы, проходившие из рук в руки и через тысячи рук попавшие в церковь. С давних времен и до самой революции на вятском духовенстве лежала обязанность "просвещать вотяков и черемисов", т.е. искоренять в них все, что мешало им признать русских хозяевами. И вот, в награду за это и шли из Москвы драгоценные панагии и митры "епископу вятскому и слободскому". Вот то, что украшало головы, груди вятских епископов - наместников московской церкви в Вятке. Как светлый большой глаз, блестит на моей ладони панагия. Кажется, что на ладонь налита вода и обведена она легким блеском золота. Подбрасываю этот тяжелый, а с виду такой легкий камень. На нем изображение - вырезано лицо Христа. А вот пышная огромная епископская митра. Она вся, как чистым снегом, белеет жемчугом, и среди жемчуга, яростные, глядят желтые камни и, как алые рты, лежат четыре красных. На эмалевой бляхе снова голубоглазый Христос. Я вошел в собор сразу после прогулки по вятскому лесу. Широкий воздух и запах ели как-то не клеились в моем сознании с этими камнями. Мне казалось - все, что есть животного, сытого, злого, - в церкви, все глядит из этих камней. Трое попов сдавали ценности, как дрова, с профессиональным безразличием. Представитель верующих поднял крест с надписью. Надпись гласила, что в кресте помещена частица мощей. Дьякон посмотрел и попросил меня прочесть еле заметную надпись. Я первый раз в жизни почувствовал себя археологом. - Мощи Анны Кашинской, - прочел я. Дьякон суетливо расковырял серебряный крест, чтобы вытянуть оттуда деревянный крестик, закапанный воском. Этот крест он опустил в широкий карман, тотчас же забыв о нем. Он отказывался дать нам бечевку для перевязывания вещей, уверяя, что у них самих нечем перевязывать. Мы должны были снять с огромных евангелий их серебряную одежду, угрюмую и тяжелую. Этот металлический переплет прикреплен был к деревянным крышкам винтами, и я долго искал отвертку. - Позвольте, я помогу вам, - сказал надо мной чей-то тихий голос. Я поднял голову и увидел рясу. Это был главный протопоп, который по болезни уже не служил, но которого привлекли события в алтаре. Знакомые серебряные блестящие вещи притянули его старость, как солнечная стена притягивает ящериц. Он медленно вошел и остановился над вещами. Протопоп принес мне косо срезанный в виде серпа ножик и стоял, с любопытством смотря на то, как я отвинчивал переплет от книги. Эта книга была та самая, которую протопоп так долго в течение своей жизни читал в церкви, а отвертка, которой я снимал гайку, была "копие, употреблявшееся для прободения агнца". Это определение я запомнил со школьной скамьи. Эта вещь лежала в числе самых священных предметов на особом столике - жертвеннике. Все это было мне интересно, как будто я стоял на высокой горе. Я смотрел в лицо тем самым вещам, которые лежали недоступными на престоле, за царскими вратами, в которые никто из простых людей прежде не смел войти. Мы входили в алтарь не широким раскрытым входом, перед которым в алтаре и стоял престол. Мы комиссия, проходили через узкую боковую дверь и к престолу приближались сбоку. И хотя алтарь превратился в мастерскую, в которой отвинчивали и складывали вещи, самый вход в него - огромный и светлый - оставался для нас запретным. Мы строжайшим образом подчинялись инструкции губисполкома "не оскорблять религиозного чувства верующих" и соблюдали правило, воспрещающее входить в алтарь главными вратами. Самая тяжелая вещь в алтаре - одежда на престоле: футляр в восемь пудов серебра не мог быть вынесен в узкие боковые двери. Нужно было вынести через главный вход. Но главный вход был для нас запретным, а священники отказывались выносить, ссылаясь на свою слабость. Рубить футляр на части было нельзя: мое музейное начальство запрещало это. Вопрос разрешил присутствующий ювелир. Мы приподняли престол, он забрался под футляр и, очистив стенку от приставшего к ней гнилого дерева, нашел винты: футляр развинчивался. Попы стояли вокруг и, как на покойника, глядели на престол, открывший темную дыру под собой. А соборный дьякон сваливал в корзину звеневшее, золотившееся, порой сверкавшее какими-то церковными надписями, мертвое и тяжелое имущество церкви. И представитель общины верующих тревожными глазами смотрел, как дьякон уминал это имущество". ------------------------------------ Всеволод Лебедев. Вятские записки. Киров, 1957. С.118-120. | |
| |
Просмотров: 930 | |