«У меня воюют все. У меня никакой пропорции нет. Все приходящие ко мне люди, они все ту или иную роль, в военной машине, будут выполнять. Я способен найти, включить, научить, не сразу, со временем. Пускай он будет сначала в столовой, потом постепенно подносчиком, вторым номером, но он будет воевать у меня, я сделаю из человека солдата. Все люди на войне для меня одинаковы. Из любого человека я сделаю солдата. Внешний, психологический фактор для меня никакой не играет роли. Жизненный опыт, и, в том числе, опыт службы в российской армии, скажем так, я ж на пенсию вышел оттуда. Через мои руки прошли тысячи людей, и перед моими глазами, я знаю, как научить, как надавить на какую жилку, какую струну затронуть, чтобы человек стал героем»[1], — так говорит о себе один из наиболее известных командиров Новороссии Евгений Скрипник («Прапор»).

Начальник службы РАФ, командир подразделения города Ямполя, комендант Северского района и комендант Снежного, командир батальонной группы, контролировавшей границу от Тореза до Дмитровки, за эту войны он был трижды ранен и дважды награждён Георгиевским крестом. «У меня четверо детей, я воюю за свой народ. Поверьте, на слово, я реально счастлив. Просто я по духу русский человек, и интересы своего народа идут впереди любого статуса», — говорил он. При столь впечатляющим послужном списке к профессиональным военным «Прапор» себя не относит и называет самоучкой с сильно развитой интуицией и жизненным опытом.

Скрипник родом с Сахалина, но корни его семьи по отцу лежат на Украине, где у Евгения было много родственников, у которых он не раз гостил. Оказавшись в Славянске, он был удивлён, насколько этот город чужд какому-либо украинству, насколько он – русский: «…Что самое поразительное, я… например, на Украине, отец у меня с Украины, родственники там. «Добрый ранок» — они здороваются. Нет, там только «Здравствуйте». Только, чисто на русском языке, без всякого акцента. Никто, ни в самом СлАвянске, ни в деревнях рядом, никто не говорит по-украински, даже на суржике. Все говорят только по-русски. Что поразительно. Меня это очень сильно поразило. То есть, там вообще Украиной не пахнет, даже близко. Только бы если не крашенные скамейки с урнами, никогда бы не подумал, что находишься на территории Украины».

Служба Евгения начиналась ещё в СССР, и деградацию позднесоветской армии и, в первую очередь, её руководства, он ощутил сразу: «Я призывался с Киева, призвали в ВДВ, специально прыгал, прыжки для этого сделал, чтоб именно попасть в ВДВ. Вот такой одухотворенный, такие возвышенные чувства были, терпеть все что угодно, но чтоб… Всё стерплю…

Садимся в поезд. Нас сопровождает сержант ВДВ с Гайжюнай и капитан Капустин, как оказалось потом, я его встретил в учебке в Каунасе. И что я вижу? Идет по проходу этот сержант, здоровенный, двухметровый детина, прячет глаза и несет фуражку этого капитана, пьяного, лежащего на полке, и требует со всех деньги. Не требует, просит. Ему бросают в фуражку деньги. Они, говорит, все равно вам ребята, не пригодятся. Думаю: «О, ну-ну…» А я уже тогда задумывался о будущем сценарии… нормальный думающий молодой человек, сидел и думал сценарий «социализм, капитализм, что лучше? Что дальше впереди нас ждет?». То есть, не простой обыватель. Задумывался о будущем, что нас окружает, смотрел людей, людей сравнивал, коллекционировал типажи людей вокруг себя, просто был думающим человеком. Приезжаем в Гайжюнай. Тут еще один факт из советского офицерства. Идем через строй офицеров, стоящих с рюкзаками, потрошащих у нас сумки. А там эшелоны, эшелон за эшелоном приходит, нас прям целая вереница… как в Освенцим, в газовую камеру. Идем, и они потрошат сумки… колбасу, ну, с Украины ребята, домашнюю колбасу, еще что-то, пироги.. перекладывают. «Вот это да! Вот это концерт. Вот оно — офицеры». Скажем так, на Сахалине у отца были знакомые офицеры, они были другими, почему то. Здесь же я встретился с… То есть, я долго дома не жил, лет пять как уже ушел из дома, и что-то за эти года изменилось, очень кардинально изменилось, очень кардинально. Деградация произошла буквально, быстро. У нас на Сахалине были другие офицеры, я видел их другими. Друзья – дети были офицеров, я в воинскую часть ходил, видел отношения солдат и офицеров в воинской части в Южно-Сахалинске, там совершенно другие были отношения. И вот, за пять лет, видимо, вот это все в стране по наклонной то и поползло. Потом помню, когда они вот это отбирали продукты, у призывников, приехал командир дивизии, человек чести. Он этим возмущался, разгонял. Он только уехал – они опять как свора налетели. В воинской части, где я служил, учился в Каунасе, офицеров тоже мало видимо. Я думаю, как же, если сейчас война, что ж мы будем учить. Ведь учит сержант, к чести его сказать, хоть мне и казалось, что через пень-колоду он нас учил. Как же его звали…. Кошкарев, с Кемерово был парнишка, гадкий, мне казалось, парнишка. И сейчас так же кажется. Но он хоть чему то нас учил. Придя в армию – там вообще нам ничему не учили. Там люди, пять часов, все – они бегом домой бегут, бегом. Я удивлялся. Кому эти классы, к чему?

Я не удивился, когда все это рухнуло, и ни одна эта амёба не встала на защиту своей страны. У меня, например, дядя на Сахалине, он был функционером, скажем так, политическим. Какую-то должность занимал в обкоме, что-то с комсомолом связанное. В принципе, когда он, с обиженными словами, говорит: «Где они были? Они должны погибнуть были все, но не сдать Советский Союз». В принципе, я его понимаю. Да, он прав. Они должны были все погибнуть. А они или промолчали, когда их страну разрушали, или предали ее. Предали и вошли в состав мятежников. Ни о чем при этом не думая, кроме своего личного обогащения, своих преференций. Ни о чем не думали. О чем они думали, когда разрушали эту страну? Они думали о чем-то возвышенном? Где они декларируют о своем этом возвышенном? Где они хоть раз сказали, что они думают, что лучше будут жить дети, окружающие их. Они об этом не думали. Они думали о своей личной выгоде, о своем комфорте, о том, что вот они, наконец, попали на волну, и теперь они достигнут всего, что хотели, что не достигли б никогда до этого в жизни. Это ужасно. Это ужасно, деградация.. И конечно, на тех людей, мы не должны ориентироваться. Я думаю, все-таки, что самые прекрасные офицеры, на которых мы можем ориентироваться – они погибли, конечно, во Вторую Мировую Войну. Потом это пошло поколение конформистов, желающих только, только мечтающих о том, чтоб дожить до пенсии, жрать от пуза, пить и спать»[2].

К «офицерам» такого пошиба Скрипник сохранил презрение на всю жизнь. Идеалом же офицера для него стал его близкий друг Игорь Стрелков, с которым судьба свела его в Приднестровье, когда тот был ещё безвестным студентом, приехавшим добровольцем на свою первую войну. «Всем офицерам, и всем порядочным людям нужно ориентироваться на таких людей, как Стрелков, — говорит «Прапор», — Уверен, что он не единственный сейчас такой, не единственный. Но это – идеал офицерской чести. То есть, других людей в своей жизни, которых я могу сказать, офицерской чести, я не встречал. Кого можно поставить в пример»[3].

В Приднестровье Евгений прилетел с Сахалина в 1992 году, услышав по телевизору, что взяли горисполком в Бендерах: «По новостям только услышал, понимаете, щелкнул тумблер и проснулась генетическая память. Что надо идти, без меня там не обойдутся русские люди. Захотелось встать в ряд, в один ряд с этими людьми, с мужественными людьми. Захотелось стать таким же как они. Перестать быть амёбой, просто… «телевизор, диван, работа»»[4]. Но прибывшего добровольца в Тирасполе встретили без особого воодушевления, и пополнить ряды приднестровского ополчения молодому сахалинцу помог лишь курьёзный случай. Вот, как рассказывал об этом сам «Прапор»: «Подошел к милиционеру, говорю: «Где можно записаться в добровольцы?» А там по городу возбужденные такие люди ездят, на технике, какие-то, с автоматами. Такое все.. «Ух, ну надо же» — думаю. Какая прелесть. Как прекрасно. Наконец то, в своей среде нахожусь, как мечтал. «Ну, иди в гвардию» — говорит: «там берут». Пошел в гвардию, там берут только с местной пропиской. И что теперь делать, летел черти откуда. Они говорят: «Иди в казачество. Там берут всех подряд». Ну, думаю – хорошо, люди, значит, знают, что говорят. Но не тут-то было. Пришел в казачество, дождался какого-то их атамана, не помню, как его зовут, такой типичный полковник, замполит с плакатной внешностью, знаете, с советской, бюрократ был там. «А где заявка от вашего атамана с Сахалина?» Я говорю: «Я даже не знал, что у нас казаки на Сахалине есть то». «Все-все, до свидания. Вы тут приходите, потом с оружием пропадаете. Вот тут парень пришел с Москвы, со своей винтовкой – вот молодец». Я думаю: «Ух, ты – мерзавец. Из-за тебя, меня не берут». Оказался это Стрелков, с винтовкой копанной приехал с Москвы. Вышел на порог их казачьего штаба, кто там суетится, ходят какие-то личности, босяком, полупьяные, непонятно – с лампасами, с нагайками. Боже мой, вот думаю, спектакль, бляха-муха. Подходит ко мне какая-то пьянь, очередная, с каким-то платком французским на шее. Говорит: «Деньги есть? Дай на вино?» Говорю: «Сколько стоит то вино?». «Три рубля». Говорю: «Да на тебе десять. Иди хоть запейся». Они купили эти три банки вина, сели тут же у порога пить, казаки, человек семь. Там еще и на закуску хватила какую-то, лук с помидорами. А я стою. Они говорят: «Хлопчик, а что стоишь? Давай…». Я говорю: «Да нет… я не пью – извините». «Он еще и не пьет! А откуда?». «С Сахалина». «Он еще и с Сахалина! Охотник?». «Ну, бывало и на охоту ходил». «Он еще и охотник!». Они там между собой такое, все такое интересное со стороны. «Спортом занимался?». «Ну, так, боксом чуть-чуть..». «Он еще и боксер! Хлопцы, да как ж мы такого не возьмем в казаки? Любо? Любо!». И этот вот чинуша от казачества не взял. Эти, за банкой вина, приняли меня в казаки, повели там к какому-то кошевому атаману без ног, на коляске, миной ему ноги оторвало. Все – поцеловал шашку, ударили нагайкой, сдал военный билет, тут же получил пулемет РПК, тут же мой командир взвода, новы, немец Витя, снял с себя камуфляж, ему там что-то другое принесли, одел. Мертвых из ЗИЛ-а выгрузили, туда боеприпасы с продуктами, и тут же поехали в Бендеры. Почему я разговор завел про память. Едем, все нормально, заезжаем на мост, тут танк без башни лежит с правой стороны, с Тирасполя. А на встречу едет попрошайка, это трактор такой с красным кузовом, и там лежат два наших гвардейца, наши ополченцы – русские ребята, вот с такими дырками в голове, мозги вытекли, и кузов видно.. доски. И у меня все такое радостное, там же все такое яркое в этом Приднестровье. Лето. И тут все черно-белое, тут же у меня страх включился, тоннельное зрение, и началось – червяк меня душит, с меня требует – отдай им пулемет. Никому присягу не давал, что тебе будет? Он там у меня изнутри говорит. И реально, меня что остановило, не выпрыгнуть с этого кузова, не отдать этот пулемет – это память о моих предках. Это бабушка, которая закончила войну в Берлине. Вот такой вот метр с кепкой, понимаете, метр с кепкой, она воевала с 43-го до 45-го года в рядах штрафбата. Она была связисткой. Это дед в Кенигсберге, дядя воевавший в морской пехоте, понимаете… И все вот это, это реально помогло преодолеть этот кризис. Реально помогло»[5].

После Приднестровья добровольцы из десятки, в которую входили Стрелков и Скрипник, собрались ехать в Боснию. А трое решили перед тем ещё и съездить в Абхазию. Среди них и Евгений. Из Абхазии он возвратился легко раненым и контуженным, а потому в Боснию так и не попал.

Шесть лет «Прапор» прослужил в Таджикистане в Кулябском 149-м полку. Там же служила и его жена. По свидетельству «Прапора», «в восприятии Русского мира, так как она жила в нерусской среде, в русском анклаве буквально мизерном, натерпелась и унижений, много чего натерпелась из-за того, что она русская, мы с ней полные единомышленники в этом плане. Тем более, что мы верующие люди и осознаём чётко, что здесь сейчас подготавливаемся для перехода в тот светлый мир с чистой душой, поэтому здесь нас кроме долга перед детьми своими и чужими и долга перед своим народом ничего не держит. Поэтому всё посвящено этому, какие бы ни были препятствия моральные, материальные — какие угодно. Обострённое чувство справедливости и у меня и супруги»[6]. Годы спустя, отвечая на вопросы подруг, зачем отпустила мужа в Новороссию, жена «Прапора» отшучивалась: «Разве его задержишь? Легла бы я на порог — переступил бы да пошёл».

В последние годы Евгений занимался строительством, поддерживая в своих бригадах железную армейскую дисциплину. А ещё – вместе со Стрелковым участвовал в реконструкциях. «Я всегда рядовой, — вспоминал Скрипник всё в том же интервью АриТВ. — Во-первых, нас там мало, полками там командовать некому просто. Хотя там конечно видел чудеса, этих людей – генералов на реконструкции, эти же типажи я встречал и во время гражданской войны, как в Крыму, так и в Новороссии. Чего стоит Козицын. Типичный сумасшедший генерал с реконструкции, типичный сумасшедший. Типичный человек, который не реализованные свои возможности, свою лень и тугодумие, не реализованные в той жизни, он стремится успеть реализовать до смерти хотя бы так, внешней фактурой. А так, были рядовыми. У нас пулеметная команда была, там всего-то человек 6-7. «Стрелок» был нашим начальником всегда, это он мотор, он нас соединяет, он и средства всегда находил на это дело. Он – мотор, фанат. Ну, какое-то звание имел, выше нашего то однозначно. Но не офицерское, а там что-то такое… унтер-офицер. Принципиальная позиция – только на русской стороне, на немецкой никогда в жизни не…, просто не одену мундир. Это принципиальная позиция».

С первыми залпами войны на Донбассе доброволец со стажем «Прапор» поспешил на передовую – в Славянск. В новом противостоянии он увидел «продолжение Приднестровья, где война шла за национальную идентификацию русского человека. Его хотели просто уничтожить этнически. Чтоб он забыл, что он русский, и принял ценности западного мира. Тогда то, это было для нас аморфно, просто на интуиции мы сопротивлялись, но сейчас то мы понимаем что это ювенале, это гомосексуализм, прочие эти гадкие вещи, которые чужды нашей культуре и нашему прошлому. Без прошлого то будущего не может быть, по любому. И на примере запада мы понимали, что это смерть. Самый яркий пример – это демография. Это смерть нации, смерть прежде всего продолжения. То есть человек в их мире посвящен только самому себе, живет для себя и после его смерти ничего не остается. Нам это чуждо, наше будущее – это наши дети, прежде всего, если примитивно это говорить. Вопрос более широкий, правильно, ответ на этот вопрос. Но самое главное – это все-таки вот это. Сопротивление западному миру»[7].

Славянск поразил бывалого воина своими людьми, своим русским духом, своей верой. «Иногда, просто, например, подразделение баррикаду строило, я приехал от «Стрелка», чтобы определится, где, что будет, потом на карту нанести, посоветоваться, посоветать и посоветоваться с ребятами, где, что будет. Проходя через поселок этот, Царицыно, люди выходили… кто-то давал маскировочную сеть, кто-то потом приносил еду. Вот она день только баррикада, поставили – стоит. Сами ж Славянск поставили, не мы. Они приезжает, сами ставят баррикаду, их жители. Ищут, ставят, уже и стол принесли, скамейки, они принесли казан, они варят компот, борщи и всех кормят. Никто не заставлял, не просил, и не надо было это делать, потому что централизовано было налажено питание. Тыл, тыл был налажен сильно, была у нас такой зам по тылу – «Вика-Вика» у нее был позывной. Вот, от и до. Она обеспечивала нас продуктами, никогда мы перебоев не знали, ни с продуктами, ни с вещами, благодаря ей. Поэтому, вот это участие местных жителей в обеспечении питания на баррикадах не требовалось совершенно. Но они это делали, каждый хотел из дома что-то принести. В том же Царицыно, в целинном районе, только стали для рекогносцировки около одного дома, с машины вышли, тут же вышла женщина с подносом, чай, бублики, какие-то пирожки. Угоститесь, пожалуйста, попейте»[8].

Несмотря на вынужденное оставление этого столь дорогого теперь каждому русскому сердцу города, Евгений Скрипник считает итог обороны Славянска тактической победой, так как он сдерживал на своём участке силы противника, давая время укрепиться сопротивлению на остальной территории Донбасса, и «дал людям эволюционно прийти к пониманию, что они русские люди. Их не успели задавить, резко и сразу. Славянск включил тот тумблер, который разбудил в людях генетическую русскую память. Славянск через себя, как курс молодого бойца, прокрутил тысячи людей, научив их воевать, заразив их русским духом, военным духом, ориентированным на победу. Не зря, когда славянцы пришли в Донецк, там совершенно картина изменилась на фронтах. Совершенно. Взять то же Снежное. Незадолго до выхода из Славянска меня назначили комендантом Снежного. Когда я пришел, там было просто болото. Болото. Никто не хотел воевать принципиально. И те, кто не хотели мерзавцы воевать, они запрещали воевать, тем, кто хотел воевать. Вот в чем дело. Я разогнал это болото буквально огнем и мечом. Но все равно, было такое нейтральное положение. Да, воевали, но не так как я хочу, не так, как в Ямполе. Когда просто украм жизни не давали вообще, и потери их были колоссальные. Каждый был настроен убить врага. Всех настраивал – перед смертью должен убить как минимум одного. И тогда война закончится, если каждый убьет хотя бы одного врага. Просто исчезнут враги, как вид. Но, вот, например, взять Дмитровку, где стоял батальон «Степь» и «Оплот» — болото, мертвое царство. Я не смог этих людей заставить воевать. С Донецка забираю группу «Сокола», они со Славянска, вышли со Стрелком. Неделю там стояли, разложились уже. Началось разложение, когда ехал этот табор, с простреленными машинами, побитыми, без стекол, с осколками, побитый корпус весь, пьяные гортанные песни. Два раза меня пытались расстрелять по дороге, были на это разговоры. Все это терпел, я знал этих людей, я просто терпел. Я знал, что все это пройдет, я знал, что это просто расслабились люди, потому что неделя бездействия.

Приехав в Дмитровку утром, в обед эти люди уже воевали. Уже их снайперы пошли в «нейтралку» и убивали укров. Все. Пришли люди, которые нацелены на победу и на бой. А не вот эти амёбы, которые там стояли. Понимаете? Вот это Славянск. Славянцы, чем и отличаются, что они заходят в магазин — они покупают в Донецке, а не отбирают. Это коронное их. Их поэтому узнавали, по-своему воспитанию. Их «Стрелок» так воспитал. Ничего не брать, за все платить. За все просить, и не забывать благодарить. Это наш стиль, это стиль Стрелкова. И этим и отличаются. И за это их ненавидят там. Ненавидят люди, которые просидели в тылу, и не хотят воевать. Для них это, как бельмо. Эти люди – светоч, ведь люди смотрят и сравнивают, какие стрелковцы и какие другие. Это раздражает».

Всё в том же интервью Евгений Скрипник довольно подробно рассказывал о своём боевом пути на Донбассе: «Начнем с ранения. Первое ранение получил под Ямполем, во время диверсии нашей группы, когда по наводке корректировщика из разведгруппы «Беркута», был такой «Береза», хороший парнишка, погиб потом, тоже под Ямполем. Он корректировал огонь из АГС-а. Был у них АГС с собой, у «Беркута», и у меня был АГС, с новым расчетом от Мозгового из Лисичанска, я его в «таблетку»… Тогда было у нас ноу-хау первый раз — перевозной АГС, ноу-хау применено сначала у «Моторолы». Когда открыли кузов у «Мицубиси», туда поставили автоматический гранатомет, прям на ходу оттуда подъезжали, разворачивались, стреляли, задним ходом туда подъезжали на «нейтралку» и оттуда стреляли. До этого я не помню такого случая, чтоб такие были, на легковых машинах, на верху – да, а внутри – нет. И тут же в «таблетку» я его поставил, ко мне пришел расчет молодых ребят, один был армянин, позывной «Ара» у него был, и два мальчишки-близнеца, с Лисичанска, мальчишки маленькие, голубоглазые, все на них такое большое, сапоги эти, кирзовые. 41-й год, призыв студентов или школьников. Вот, они отработали великолепно, прям в центр лагеря и попали, «ответка» пошла. Эта уже не та украинская армия, что была под СлАвянском первые дни, они «ответку» дают, дают хорошую, это достойный противник, нормальный, любо-дорого с таким воевать. «Ответка» пошла, не знаю чем там, осколком ранило, не знаю что там разорвалось, в ногу ранило, остался с арьергардом, который придерживал это дело, пока все отошли, потом меня вывезли. В госпиталь поехал, вставили дренаж, ложиться не стал, потому что в тот момент держалось все там на мне командование. Так просто, на перевязки приезжал регулярно. Потом была танковая атака через пять дней, хорошая танковая атака, танк подбили тогда с СПГ. СПГ подбил его. Было у нас двое ребят, один с Кургана – «Геолог», двухметровый детина, образец русской генетики, голубоглазый, здоровенный, такой добрый, розовощекий, настоящий русский мужик, пять детей у него, а второй – «Дизель», прекрасно разбирался в машинах, вот почему его на СПГ поставили, потому что все приходили не исправные, он там разбирал машину, какой-то пусковой механизм разбирали, все отладили, сделали 2-3, ну молодцы. Но, это взрослые мужики. Две-три позиции запасных сделали, и они сожгли танк. Они сожгли танк, БМД подбили, молодцы ребята. «Геолог» ранен был тогда в руку, «Дизель» живой, слава Богу, и сейчас себя хорошо чувствует. Везет ребятам. Спокойные, вот как показывают Великую Отечественную, как «Они сражались за Родину», с противотанкового ружья ребята стреляют, в общем-то, спокойно, те – точно также. Спокойно, обсуждают чего-то, взрывается в метре от них и они ноль эмоции, все в пыли, в пороховой гари, не теряют ничего, бьют до последнего. Пять раз стреляли по танку пока не подбили.

Пять раз стреляли по танку пока не подбили. Уже я пришел, меняйте позицию, уже все – хватит, судьбу за усы не дергайте. Все, поменяли позицию, молодцы ребята. И танк подбили, эвакуировали танк, чтоб… у нас как в Семеновке не чем было добить его. Думаю: «Нет, здесь я такого не допущу». И пошел через позиции в обход, ложбина песчаная – прошел через нее, там укров увидел, поработали мы, в одиночку некого было взять, всех отрывать не хотел, думал – быстро сбегаю. Хочешь сделать хорошо – сделай сам. Все побежал, эвакуационную команду отогнал, и в это время, другой осколок где-то во вторую ногу попал. Ну, думаю, ладно, где один, там и второй, побегаем и так. И потом в контратаку поднимал роту резервную…

Бой был, были позиции, выносные от блокпоста, справа и слева были засадные позиции, в клещи взять, в клещи – кто будет заходить. Стрелять тогда, когда они зайдут, во фланг и с тыла. С левой стороны, было подразделение, рота «Скифа» — они молодцы, хорошо отработали, особенно там пулеметчик «Угрюмый», это классика пулеметчика. Просто пулемет не замолкал. Я, когда потом видел убитых десантников, у них у всех с пулемета, в основном с пулемета, у всех были перебиты ноги. Он знал, что в бронежилетах, бил по ногам. Молодчага! Потери они понесли от него колоссальные, просто колоссальные потери. Но там случился такой… во-первых, он всего три или четыре дня руководил ротой, этот парень, был у меня охранником, ну, не кого ставить. Батальон формировался на сырую, привозили ополченцев машинами, желающих воевать, и, из них формировали подразделение, не зная не имен, ничего.

Единственно, какая была особенность у меня там на месте. Я под мостом поставил стрельбище, они круглыми сутками у меня стреляли. Круглыми сутками стреляли. Первый раз брали оружие, я сказал не жалеть патронов, круглыми стуками у меня стрелять. Был у меня там заместитель, командир роты «Мачете», все было возложено на него, и он оправдал мои надежды. Он не слазил с них, пока они не набили себе руку. Даже некоторым, как я видел, набивал и глаз, кто нерадиво к этому относился. Но, особенности такие гражданской войны. Приехал «Первый», я, честно говоря, двое суток не спал. У нас там было самое безопасное место, я такой спокойный человек, где бы там не был — надо часик поспать. Когда будет что-то нечто – меня разбудят. Лег, поспал, меня будят – приехал «Первый». Пошли с ним на передовую, к этому посту, он посмотрел: «Да, такого я еще не раз не видел». Там, прямой наводкой, мою баррикаду любимую разбивают. Так и не разбили, кстати. У меня там своя технология есть, которая отработана. Два боекомплекта выпустили – хоть бы что баррикаде, есть у меня технология отработанная. Он говорит: «Ничего себе». Но, они и танки бьют, и минометы, и «Грады» — одновременно. За весь артобстрел, по 12 часов в сутки – двое убитых только. А в этом бою, у меня, вообще только шесть убитых было. Там был – встречный бой, все как положено, с контратакой. Люди, которые оттуда вышли, я с ними общаюсь. «Дурдом»- говорят: «Самые лучшие дни в нашей жизни, настоящая война». Какое видели в кино, и о чем мечтали – настоящая война. Танки эти пошли. И я смотрю, «Скифа» этого ранили, а «Первый» уезжает, привез нам ящик гранатометов, 18-тых ( РПГ-18), которые не сработали ни один, все были “протухшие”, но не он был виноват в этом. Я смотрю, идет «Скиф», в окружение 10-15 человек. “Что такое «Скиф»?” А у него в щеке дырка, с правой, нет, с левой стороны, зуб аж видно. Ну, понятно, у человека стресс, контузия, и он с собой еще ведет этих людей. У него небольшая паника: “Почему нас не поддержали справа?” А справа стояла рота «Беркута», и как оказалось там всего лишь один достойный человек – это «Берёза», который корректирует, который погиб. А сам «Беркут»-трус, командир трус, и люди, глядя на него, тоже не стреляли. И стреляли только слева, с подразделения «Скифа», его «Угрюмый» — пулеметчик, погибший расчет СПГ – «Гном», три раза успел выстрелить – его убило, выстрелом. А с той стороны – молчок. Ну что делать? Смотрю – ситуация критическая. У меня была резервная рота со стороны Ямполя. В засаде меня прикрывала резервная рота “Атамана”. Это, со СлАвянска ребята, которые базировались у «Беса» в Горловке, их туда послал «Первый» в помощь, без этой роты, он бы ничего там не сделал, и выгнали бы его там, и линчевали на самом деле. Подошел к ним, «стечкин» вытащил: “Ребята вперед! За Сталина! За Родину!”. Без криков, без шума – люди вышли, рассыпались. Зашли во фланг, как долбанули, и вперед. Когда все гранатометы израсходовали: “Вперед ребята, вперед!”. До рукопашной осталось чуть-чуть – пяти метров не хватило: на последний БМП укры сбежали, бросив убитых и три БМД. Возможно из-за этого, так вот, и дали, первый крест, четвертой степени. Второй за Мариновку, где… меня сначала поставили на Дмитровку, там глухо, артподготовки нет, людей поднять бесполезно. Там была бойня, потому что там открытая степь, без мощной артподготовки бесполезно идти! Постреляли немного, напугали – как мертвому припарка. Вернулся туда, а там, сложная ситуация, в этой Мариновке. Подразделение, которое мы думали, спецназ, они начали паниковать. «Нас окружают», орут. Наши, со СлАвянска пехотинцы – нормально себя ведут. Была такая великолепная группа, «Штурмана», разведвзвод в батальоне «Тора». Вот они взяли, на самом деле, блокпост в Мариновке, молодцы ребята. «Штурман», вообще, худой такой, седой казак, прожженный, молчаливый, серьезный.

Пошел, без пафоса, без крика, пошел – выбил, убил, захватил. Всё. Привел пленных еще. Развернул там батальон, на этом опорном пункте, танк был у нас «Оплотовский», было написано «Оплот». Хорошие ребята! Эти ребятишки погибли, из трех человек двое из них под обстрелом, не послушали меня, бедненькие. Вывел их на прямую наводку, на Мариновский таможенный терминал, два раза успели выстрелить, в ответ кумулятив пошел, мимо пролетело, волосы жаром обдало на голове, начал его прятать, и тут пошли «Тюльпаны» работать, 240-мм. Как начали бахать, вывел стариков из дома, разрушило дом – они в хозблоке спрятались, вывел их оттуда, раненный в ногу был старик, с бородой, седой, без усов. Спрятал в подвал их, только хотел туда зайти, и передо мной мимо газели шесть человек забежали, и там взрыв за этой газелью, и эти шесть человек… уже. Там, наверху. А мне там оттуда осколок пришел в руку, раздробило сустав, и в ногу. За Мариновку дали уже третьей степени крест. За оборону СлАвянска это…».

После этого ранения «Прапор» вынужден был покинуть фронт. Впрочем, он и теперь время от времени наведывается на Донбасс и проведывает своих «ребят», привозя им гуманитарную помощь от возглавляемого Стрелковым движения «Новороссия», в котором активно работает и сам, помогая раненым, консультируя желающих отправиться в Новороссию добровольцев…

Он часто даёт интервью, и людям, следящим за событиями на Донбассе, уже хорошо запомнился 50-летний ополченец с окладистой седой бородой, похожий на былинного богатыря, говорящий с солдатской простотой и готовый, кажется, часами рассказывать о своих «ребятах» и друге-командире.

«Прапор» убеждён, что нынешняя война лишь прелюдия Третьей Мировой. Он готовится к ней сам и советует готовиться всем. И, особенно, юному поколению, столь рассеянному и изнеженному в мирной жизни, но которому раньше или позже придётся становиться воинами. Скрипник не считает нынешних молодых людей безнадёжными, так как видел их сверстников в Семёновке, Ямполе, Снежном…

«Я, как-то знаете, в Семеновку приехал, — рассказывал он АриТВ. — Там задняя баррикада, которая не с моста, а справа, разбита, она на возвышенности, поэтому для танков укровских была предпочтительней в атаке на Семеновку пятого числа. Потому что она видна лучше. Там разбили… Там был «Цыган», «Север», ребята погибли, ПТР-щики, а хорошо дали украм! Они уехали раны зализывать, у них был шок. Вертолет сбили, прямо над позицией над нашей, танк подбили, дорога завалена трупами их. Они были просто в шоке, просто реально в шоке. Отходят и не понимают, что делать. Просто командование не знало что предпринять, как воздействовать на них. И тишина, мертвая тишина. Все разбито, асфальт покрыт 5-ти сантиметровым слоем белого абразива, который… Как показывают в фильмах, где на карьерах вот это все белое… И тишина, просто мертвая тишина. Ни мух, ни ветерка, ничего. Я подхожу, реально это давит на мозг, все это дело. Подхожу, говорю: «Ребята, есть кто живые?» Тишина. «Ребят, живые кто есть?». Видимо он контуженный. Выбегает оттуда, такой полный, несуразный мальчишка, все на нем как-то коряво, эти икс-образные ножки, в этих стоптанных кроссовках, видимо плоскостопие у парня. Знаете, реально, в классе таких обзывают, в компанию не берут, девушки на улице не оборачиваются. Такой герой! Он этих мертвых вытащил, ружье почистил, боеприпасы принес. Я второй раз приезжаю, привожу, он опять выскакивает, позицию… Просто не могу вспомнить без слез прямо. Вот это – наша гордость, понимаете?

Когда придет время, вот, на примере этого мальчишки, я хочу сказать, каждый себя пересилит, и найдет в окопе свое место. Каждый найдет свое место. Я сколько видел трогательные сцены, когда дед, у нас там в охране, в госпитале, вот такая борода. Он такой сидит, с СКС-ом у входа, внимательно относится, с требованием к своей службе. Внимательно следит за каждым входящим, смотрит за свой сектор обстрела, тут сидит бабушка, такая же, как он, под восемьдесят лет, зашивает ему форму. Каждый найдет свое место. Когда это произойдет, когда разобьют наши газопроводы, когда свет, холод, когда человек увидит, даже не смерть своих родственников, а просто ужас этот, у него проснется всё. Всё что нужно проснется с человеком, встанет в строй. Нужна агитация. Но ее будет минимум. Враг за нас работает. И враг сейчас за нас работает. Самые главные агитаторы – это наши враги. Они будят в наших молодых людях чувство ответственности, прежде всего, за свою Родину. Люди понимают, что кроме них, уже никто».

Из книги Елены Семёновой

Добровольцы. Век ХХI. Битва за Новороссию в портретах её героев

[1] Интервью АриТВ: http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=9RVq3bAQE0I

[2] Там же

[3] Там же

[4] Там же

[5] Там же

[6] http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=5RF7JRPxUYI

[7] Интервью АриТВ: http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=9RVq3bAQE0I

[8] Там же