Василий Мельниченко — самый известный крестьянин в стране. Год назад ролик с его выступлением на Международном экономическом форуме взорвал интернет. Сотни тысяч просмотров разлетелись на афоризмы типа: «Россия производит хорошее впечатление, а больше ничего не производит». Или: «Уровень бреда в стране превысил уровень жизни». Звезду ютуба затаскали по конференциям и круглым столам, везде его встречали и провожали аплодисментами, он даже с Медведевым разговаривал, но КПД нулевой. Мечта Мельниченко — организовать встречу крестьян с Путиным, принять разумные законы для села и в конце концов вывести страну на уровень самообеспечения продуктами питания. Но для Москвы он так и остался человеком-приколом. Зато теперь, когда Россия запретила импорт продовольствия из стран ЕС, США и Канады, снова настало время Василия: «Ну что, будем Родину спасать или глазки строить?»

Сказка

— Давно, когда деревня была маленькой… В ней были Истина и Правда. Они поженились. И в деревне все говорили: «Смотри, Истинная Правда идет». Но как бывает у молодых, характерами не сошлись. Правда захотела жить с каждым. И в деревне сказали: «Эх, у каждого своя правда». Уехала Правда в город, потому что именно в городе жило много каждых, которые хотели иметь свою правду. А Истина осталась в деревне. Загорюнилась, запечалилась, завинилась. Так вот и жила в вине. И когда кто-то приезжал в деревню, спрашивал: «Ну что, где тут у вас истина?», ему отвечали: «Что ты, истина в вине».

Это Мельниченко выступает перед учениками «Школы гражданских лидеров» в Ярославле. Он постоянно ездит по стране и убеждает самых разных людей, что нужно повернуться к деревне лицом, и тогда она сможет накормить всю страну. Его приглашают, потому что он интересно говорит, ему платят просто за остроумную речь, а он эти деньги вложил в свое хозяйство в Свердловской области. Зачем-то он хочет, чтобы и гражданские лидеры Ярославля поняли про деревню.

Большой зал, портрет Кудрина, портрет Прохорова. Василий Саныч смотрит пристально в зал. Зал смотрит в только что выданные брошюры «Черный PR на выборах. Методическое пособие».

Мельниченко выпивает воды.

— Деревня умирает легко, — говорит. — Потому что жизнь у нее очень трудная. А еще в деревне были вера и надежда. И еще работа.

У Мельниченко глубокие морщины и бледно-голубые глаза. Закончил. Вопросов у гражданских лидеров почти нет. Но в перерыве к нему выстраивается очередь.

— Разрешите с вами сфотографироваться? — спрашивает один амбициозный юноша.

— Говорят, от успешных людей заряжаешься позитивной энергией! — продолжает второй. — Я вот рядом постою… — постоял. — Спасибо!

По огромным пустым площадям нового концертно-зрелищного центра «Миллениум» эхом разносится гомон фуршета.

— Красиво, конечно, — смотрит на стекло и белый камень Мельниченко. — Можно было, правда, десять совхозов на эти деньги поднять.

— А сколько портянок солдатам закупить! — оживляется пухлый координатор школы. — Хэ-хэ-хэ!

Быль

— У меня в селе живут тысяча четыреста дебилоидов. Ну, в хорошем смысле — такие мы, дебиловатые, что поделать. Семьсот шестьдесят восемь трудоспособного населения. Учитывая вахты, работают двести пятьдесят. А пятьсот человек безработные. Нормальные причем, не пьянь. В такой ситуации что нам делать? Мы деградируем окончательно. Мы превращаемся в нацию, которая не хочет работать. Мы превращаемся в людей, которые безразличны к своей земле. И если мы вымрем, то Россия будет землей без людей. И тогда на эту тер-риторию придут люди без земли. И станут ее владель-цами. Китайцы это будут или кто другой, нам какая разница?

Так Мельниченко хочет сказать про деревню Путину, если получится организовать с ним встречу.

— Люди могут не вымирать и на своей земле оставаться. Но только в том случае, если они заинтересованы. Мы все должны работать. Мы все должны быть нужными. Почему такая смертность на селе? Без работы мужики растерялись. У баб еще было дело: по дому, за мужиком смотреть, чтобы не повесился. А мужики вымирали как мухи. И сегодня у меня Галкинское — село вдов. У меня в доме культуры когда собираются — ну будто после войны! Бабы поют и плачут.

Мельниченко рассчитывает, что Путин пожалеет свой народ.

— Моя задача — организовать встречу крестьян с Путиным, — говорит фермер. — Мы страна такая, у нас только с глазу на глаз. Потому что надо мужикам с мужиками поговорить. То есть прийти, сесть, решить все вопросы. Я думаю, в России изменить ситуацию может только один человек. Вот почему я и хочу поговорить с президентом! Знает он это или не знает, другой вопрос…

— Вы думаете, может не знать?

— Знает, может быть, что-то. Но ведь он же не видит посыл от народа, что народу это не нравится.

— Вы думаете, он добрый монарх?

— Добрый он монарх, недобрый… Он президент. Российской Федерации. И на данный момент никто, кроме него, не может ничего кардинально изменить. Нет другого такого человека, который подпишет указ — и завтра его выполнят. Моя задача — добиться, чтобы на моей тер-ритории были приемлемые условия жизни. Для этого сельхозпроизводителям нужны конкретные вещи: убрать дорожный акциз, дать нормальный тариф на электричество и нормальный процент по кредитам. Чтобы в моей деревне не закрывали школы. Чтобы мы могли производить продукцию. Чтобы мы чувствовали себя людьми. Нужными и принятыми обществом. Чтобы нас уважали.

— И вы всерьез собираетесь этого добиваться?

— Я собираюсь вложить в это все свои силы. Я должен. Лучше жить мало, чем плохо. Лучше вспыхнуть, чем тлеть. Не вонять хотя бы…

ТВ

— Вась, ты в том экранчике себя видишь?

— Да.

— Вот и не выскакивай из кадра.

Пять камер направлено на Васю. Всем этим хозяйством управляет Игорь Бощенко, который и собирает сотни тысяч просмотров видео с Мельниченко на «Нееромир-ТВ».

— У президента же есть список граждан, кто в России живет, — жжет, как всегда, на камеру, Василий Саныч. — Мы хотим сверить с президентом списки. Мы там есть или нет?

Позже телевизионщик просматривает снятый ролик.

— Вот, слышите! — Игорь в полном восторге. — Он говорит, и это вас задевает. Его язык всех задевает!!!

Разговор

Мельниченко регулярно приезжает по делам в Москву. Он прославился своим намерением встретиться с президентом, и теперь в столице у него много консультантов в галстуках. Они назначают встречи, советуют обсудить с президентом страхование, введение должности полпреда по сельскому хозяйству или просто предлагают сочинить послание вместе.

Сегодня Василию назначена встреча в кафе у Кремля.

— Это ребята из серого дома… — Мельниченко предупреждает и неохотно заходит.

Толстый весельчак Илья привычно развалился в соломенном кресле.

— Саныч! Ха-ха! Объяви нам, пожалуйста, что ты будешь есть?

— Не… не хочу, — Василий Саныч брезгливо садится на край стула.

— Тогда чай? Кофе?

— Ничего не хочу.

— Ну что, дал интервью «Российской газете»? Мучили тебя, небось, два часа?

Накануне Мельниченко уговорили сдать билет на вечерний самолет ради интервью «Российской газете», где ему двадцать минут задавали вопросы, на которые он уже десять раз отвечал.

— Интервью-то я быстро дал, — говорит. — Материалы предоставил… Вопросы были разумные.

— Спрашивали про поход на Кремль?

— Разумеется. Мы знаем, что у президента спросить, — убеждает Василий. — Главные вопросы такие, такие и такие. И мы абсолютно уверены, что президент может их решить. Потому что край! Край… Потому что есть проблемы, которые только он и может устранить. А Министерство сельского хозяйства не может, оно занято… выполнением доктрины продовольственной безопасности. И ему просто не до сельского хозяйства.

— Кажется, вчера в «Коммерсанте» была статья о том, что сельское хозяйство будут дополнительно финансировать, — говорит Илья. — Ты об этом что-нибудь слышал?

— Добавлять финансирование можно сколько угодно.

— Там имеются в виду новые получатели? И какие там деньги?

— Да если даже победные семь миллиардов дать, это же все равно пять человек! Получат деньги. Всего. Пять.

— Денег-то сколько? — настаивает Илья.

— Ну, денег более-менее прилично.

Подходит официантка.

— Давайте чайку, — заказывает Илья.

— Черного?

— Черного, черного. С чабрецом.

— Все?

— И чашки принесите, — вступает Василий. — И ложки. И сахар.

— Да-да, — хихикает Илья. — Сахар обязательно. Так вот, «Коммерсант»… Если это инвестпрограмма, это одно. А если распил…

— Распил, распил. Опять распил. Ну как жить-то без этого!

— Как-как, — иронизирует Игорь. — Мучиться!

Взгляд у Василия твердый, фигура скрюченная, поза напряженная.

— Мне это все не близко, я простой крестьянин.

— Ну, не факт, что все время будешь простой крестьянин! — Илья сыто улыбается. — Мы это исправим. Дадим тебе стратегию, которая позволит осуществить задумки… И ты займешь пост!

Василий Саныч чай не пьет.

— Я не торгуюсь, — говорит ласково. — Я в колхозе родился и вырос. В колхозе и умру. Это должность такая.

— Не зарекайся.

— Что не зарекайся?

— Я ж те говорю: не зарекайся! Тебе ж еще не время?

— Собираться пора. Мне в четыре надо быть на встрече… Побежал. Я ж бегаю.

— Ну что ж, бегай. Пока бегается.

Работа

Поселок Галкинское Свердловской области, самая широкая улица, бывшее здание школы. Беленые стены, табличка «Сельский центр общественных инициатив» — это офис Мельниченко. Гора березовых дров. За забором старушка в фиолетовой юбке окучивает грядку картошки, ветер шумит в траве. Вхожу внутрь: рыжеватая водоэмульсионная краска, рукомойник над тазиком, рядом ведро воды. Линолеум в клеточку, коробки документов, подшивки газет, ряды книг: «Об общественных приемных», «Основы социологии», «Конституция РФ», А. В. Сперанский «Почему безмолвствует народ?»… Стопки папок, гроздья бейджиков, горы бумаг, разрисованных, исписанных от руки, лежат на столах, приколоты к стенам. Кабинет прохладный, темный, тесный, напоминает нору. Крот-Мельниченко корпит над бумагами под маленькой настольной лампой.

— Вот, — подсчитывает на калькуляторе, — нам в хозяйстве нужны четыре миллиона пятьсот тысяч, чтобы выжить и начать что-то делать, — дефицит. С начала года я уже два дефицита покрыл… Готовили поля, а сеять не на что. Нету оборотных средств. Я взялся за этот поселок четыре года назад. После того как тут провели финансовое оздоровление. Чуть до смерти не оздоровили.

Почти единственный урожай, который будет у Мельниченко, — это люцерна, кроликов кормить.

— Был у меня образцовый поселок Рассвет. Про него писали, в него приезжали опыт перенимать, и из Европы просвещенной — посмотреть, как это получается, успешное сельское хозяйство в Сибири, где прокурором медведь. Но мы отказались платить за крышу. И вошли в деревню казаки под прикрытием милиции, захватили поселок, сняли наши вывески. Под предлогом, что я незаконно это хозяйство купил, хотя никакого решения суда не было, я все купил законно. Когда женщины у меня вышли драться, те мельницу подожгли. Горели мельница, пекарня, кондитерка. А потом меня кинули на нары и восемнадцать дней вывозили имущество — все, которое имело ценность: нержавейку, оборудование мясокомбината, пекарни, мельницы, рыбного цеха.

— А люди, которые там жили?

— Людей они запугивали. Угрожали убить, закопать живьем, стреляли из ружей, просто били. Это был девяносто восьмой год. Все разрушили, все. И четыре года назад меня позвали управлять хозяйством сюда, в Галкино. Посмотри: гектары, гектары полей, все надо заново строить, пахать.

— А вам это зачем?

— А мне это затем, что я хочу, чтобы люди работали там, где живут. У них нет перспектив никаких, если они не будут работать. Только дальнейшая деградация — будут еще хуже, чем сейчас. Они совершенно неспособны будут принимать решения. Человек должен быть востребованным.

— Сдались вам они…

— Ну, это же наши люди. Разве люди уже не нужны? Как я один здесь буду жить? А потом не будет моей фамилии здесь, ничего не будет. Как же так? Я хочу, чтобы была моя фамилия здесь, чтобы были здесь мои дома. Я не хочу, чтобы на мне род прекратился. Я хочу, чтобы мой род был вечный. А иначе мне не было смысла рождаться.

— Но ваши дети и внуки могут жить в городе.

— И что там делать — сидеть в многоэтажном скворечнике? Я не хочу. Самоопределения там нет никакого. Сплошной инкубатор. Ходят все одинаковые, едят одинаковую еду. Они там не нужны вообще никому. Это видимость только. Копают себе полезные ископаемые и продают. И делают вид, что кому-то нужны.

— Жители городов никому не нужны?

— Абсолютно не нужны.

— Кому они не нужны?

— Обществу, нации. А что они производят? Человек должен жить для чего-то. Я не против горожан. Но считаю несправедливым, что жители села остались за бортом. Взять, например, Хопер. Жили люди, были у них планы какие-то, и тут приходит ЛМК. И говорит, что теперь будет добывать никель, который совершенно не нужен этим людям. И ломает им всю жизнь. Пришли чужие люди и забирают жизнь. Понимаешь? Всего тридцать семь миллионов жителей сел и деревень. Это двадцать пять процентов населения. Жить надо хорошо, красиво, цельно. А не просто так.

Дом

— Это улица Пионерская. Видишь какая, — Василий Саныч с нежностью ступает на поросшую травой дорогу. За заборами лают собаки, жужжат пилы. — Я бы не хотел, чтобы ее заасфальтировали. Вот здесь женщина живет хорошая. Вот соседи рядом, настоящие работяги — видишь, новый дом построили, у них двое детей. А вот наш дом… — Василий только что прилетел из Москвы, он обходит свой двор и будто здоровается с ним. — Трава, косить пора… Огород… Пчелки. А вот какой у нас луг за двором. А вот березы и сосны, это мы с сыном сажали. Казалось бы, чего не жить? Все прилично. В деревне жить можно. Вот в поселке Рассвет у нас был женсовет, который следил за моралью — чтобы в семьях все было хорошо. Мы вмешивались, если кто пил, разводиться собирался. И у нас не было пьянства. И не было разводов.

— В городах считают, — говорю, — что личная жизнь человека — это действительно его личное дело. Без женсоветов.

— С чего мне их личное? Я не вмешиваюсь в семейные дела. Но хочу, чтобы они правильно жили. Есть общественный порядок.

— Почему разводы — это плохо?

— Разводы — это однозначно плохо. Да. Меня так всегда учили. Ну неужели мои бабушки, дедушки, прабабушки ошибались? У них же опыт какой! Не должно быть разводов. И семьи должны быть, нормальные, хорошие.

— Это как?

— Чтобы муж и жена не ругались. Им должно быть хорошо, комфортно и приятно вдвоем. Как голубки.

— А вдруг они не могут так?

— Ну, если разумные, то смогут. Конечно, сор из избы не выносят. Но я абсолютно уверен, что каждый человек, каждая семья несет общественную функцию тоже. По-любому. Социально.

— А как же отношения? Вот живете вы с женой Людмилой, а знаете, о чем она думает, что чувствует?

— Да, в принципе нам некогда разговаривать, кто что чувствует. Нам дело надо делать. Это вымыслы, не более — то, что вы говорите… Внутренности, там… для чего? Мне кажется, пустое это все. Но я очень Люду люблю. Да и как ее не любить, когда она жена чудесная, прекрасная, такая, как мне надо?

— Но разве это самое важное, чтобы была как надо?

— Да, это самое важное. Должна быть идея семьи. Рода. Чтобы у нас было много детей. Чтобы нас было много. Чтобы мы делали много хорошего.

— Но если вы следите, чтобы не было разводов, вы, получается, людей заставляете жить так, как сами считаете нужным.

— Так все делают, кто имеет представление о том, как правильно жить. И все стараются по своему подобию окружающий мир создать. Вот сейчас законы принимают, кому курить, кому не курить, это ведь вмешательство в личную жизнь, да? А меня в поселке Рассвет это вообще мало волновало — закон не закон, чувства не чувства. Я создавал предприятие, я вкладывал деньги, время свое, жизнь вкладывал. И мне нужно было здоровое общество вокруг.

— Но люди и после развода работать могут.

— Да не будут они после развода. Она гулять пойдет, он гулять пойдет. А дети сироты. А школу закроют, потому что без толку все.

— Неужели прямо так в деревне и происходит, когда люди разводятся?

— А как еще?

— В городе не так.

— Да ладно, город ваш! Интересно, а откуда тогда семьсот тысяч сирот? Да потому что общество слабое. И позволяет всей этой заразе разрастаться. А я должен деревню развивать. Это дело моей семьи. У меня мама на сто процентов была уверена, бабушка на сто процентов была уверена, что мы строим лучшее общество. Просто сейчас это не называют социализмом. Они мудрые люди были, хозяйство умели вести и хотели, чтобы было справедливо.

— Дети обязаны продолжать дело родителей?

— Ну, кто-то из детей в любом случае должен продолжить дело родителей.

— Почему?

— А как иначе? Тогда теряется связь времен. Тогда человек не помнит своего родства.

— Сейчас много людей, которые не помнят своего родства.

— Это же бессмыслица! Люди просто проедают землю. А зачем они тогда нужны, эти люди? Человек как раз через это и вечен. Через продолжение своего рода. Я — это продолжение моих родителей, они продолжение своих. Мы все чье-то продолжение.

Повсюду в доме и офисе портреты старшего сына Василия Саши — он погиб в автокатастрофе. Младший сын Вася живет в Екатеринбурге и хочет там остаться.

Соседи

— Да этот козел! — орет мне в лицо худая женщина с ребенком на руках. — Колхоз развалил! Зарплаты нету! Детей не знаем чем кормить!

Не все в Галкине любят Мельниченко.

— Оставил нас, сука, без работы! Я всю жизнь на ферме, вручную этих коров доила. А вы посмотрите, что с фермы той осталось! Целый комплекс был, Ельцин приезжал на открытие. Вот гараж, и трактора, и все было. Все, падла, развалил!

Миловидная маленькая бабушка в белой косынке хитро улыбается небесно-голубыми глазами:

— Человек он грамотный, — голос у бабушки очень высокий. — Красиво говорит. А для народа, для сельчан ничего не сделал. Все поля заросли.

— А в каком году здесь все развалилось? — спрашиваю.

— Ой, дак, знаете, лет уже, наверное, десять, больше. А было! И ферма вот, комплекс хороший. Все куда-то ушло. Вот куда?

— Так ведь Мельниченко здесь всего четыре года.

— Дак… Он, не он. Все равно… Вот ранешнее время! Вы бы приехали! Какая тут была красота! Трактора, комбайны. Там шумят, здесь шумят… Больше десяти лет — лет пятнадцать, наверное, прошло. Двадцать. А такая красота была! Даже песни охота было петь.

— Мы и сами виноваты: не работаем. А где ж работать? — говорит другая бабушка, в фиолетовом платке и с голосом пониже. — Прямо беда. Вот он, — показывает на мальчика, — школу закончит, где ему работать? Не у всех же есть возможность учиться. Вот бабушки, дедушки и кормят. На пенсию. В деревне одни тунеядцы!

— Говорят, у него Рассвет был, поселок. Процветающий.

— Так он же его и развалил!

— Вы думаете, он развалил?

— А то кто еще? Он же там главный был. И где он теперь, этот Рассвет?!

Жизнь

Вечером Мельниченко приходит домой, снимает галстук, пиджак, выпивает растворимый кофе и идет косить траву.

— Вы что, — удивляюсь, — в брюках-рубашке сено косите?

— Что купил, то и ношу. Переодеваться не умею.

И действительно идет косить в белой рубашке. Косит и говорит:

— Я вот три дня ни с кем не общаюсь, — вжих, — они там в Москве уже беспокоятся, — вжих, — не перекупил ли меня кто, не поеду ли завтра в Кремль на броневике? Ха-ха! Мне предложили возглавить Народный фронт. Ну, я им сказал, что в целом не против. Но у нас уже есть Уральская народная ассамблея, которая гораздо старше, и они вполне могут к нам присоединиться.

Точит косу. И снова принимается за высокую траву.

— Мне предложили возглавить хозяйство крупное в Подмосковье, — вжих. — Бонусы большие, говорят, удобней в Москву будет ездить, — вжих. — У них движение общественное есть, предлагают и его возглавлять, и хозяйство.

Трава старая, точить косу приходится часто.

— Идут разговоры, чтобы к Путину не группу собирать, а я один пошел. Я сторонник того, чтобы все-таки пошли делегаты. Потому что Народный фронт не спасет, надо, чтобы указы все-таки приняли по селу.

Вжих.

— Меня куда-то втянуть трудно. Я оцениваю ситуацию и в последний момент могу поступить, как никто не ожидал, по-своему. Я сам по себе. Я из деревни никуда не уеду.

На прошлой неделе Москва ввела запрет на импорт продуктов питания из стран, присоединившихся к антироссийским санкциям. Теперь Мельниченко звонят и спрашивают: «Сможет русская деревня накормить страну?» Он отвечает:

— Российские крестьяне в состоянии накормить 140 миллионов человек качественной пищей! Но для сельхознезависимости требуется время, должно пройти 4–5 лет. И чтобы она наступила, надо пересмотреть ряд абсурдных законов. Например, чтобы купить машину удобрений, довезти их до полей и использовать, я должен нарушить 70% российских законов. Отмените эти правила! А еще мне нужна справедливая цена на электричество! Нельзя алюминиевым королям давать энергию по 1 рублю 26 копеек за киловатт, а мне на ферму — по 5 рублей 80 копеек!

На том конце провода произносят нечленораздельное «угу».

http://expert.ru/russian_reporter/2014/32/usiliya-vasiliya/