Дневник Наталии Александровны Ивановой, урожденной Корольковой (1854 — 1922), в первом браке Панчулидзевой.

24 февраля. Пятница (все даты даны по старому стилю). Петроград.

Утром пошла делать покупки. Трамы[1] не ходят по Невскому. По тротуарам большая толпа. По Невскому ездят казаки верховые с пиками, конная полиция и везде городовые и стражники. Но было все тихо, публика шла спокойно — извощиков попадалось мало. Дошла до Садовой и вошла в магазин покупать сига Павлику[2]. Выйдя из магазина, увидела, что по Садовой к Невскому от Инженерной улицы идет большая толпа народу. Все больше рабочие и мальчишки. Шли спокойно, кое-где раздавались возгласы: «Хлеба нет!», «Заставляют работать, а жрать нечего!» Несколько раз начинали что-то петь, но пение не удавалось. На Садовой стоял трамвай, готовый идти дальше. Толпа к нему подошла — велела публике из него выйти и сняла какие-то замки. Вместе с рабочими шли и женщины; студентов между ними не было видно. Когда толпа вышла на Невский, явились казаки, они сзади окружили толпу и ехали за ней молча и не разгоняя — верно, для того, чтобы охранять магазины и стекло-витрины. Я спросила одного рабочего, откуда и зачем идет толпа. Ответил вежливо, что идут с Выборгской стороны. Что все заводы забастовали, что идут просить хлеба, что все голодны, а хлеба нет — его спрятали купцы. Сказал, что на Выборгской стороне перебили стекла в хлебных и булочных. Вскоре с Невского толпа разошлась по разным направлениям — кажется, ее оттеснили казаки и стражники. Одни пошли по Садовой к Сенной, другие к Ник[олаевскому] вокзалу. Я, сделавши покупки, пошла домой на Конюшенную по Невскому. Все время по Невскому разъезжали казаки и стражники. Павлик из Лицея вместо вечера, как я его ждала, пришел в час дня. Сказал, что нельзя было идти и из Лицея их не выпускали ввиду бунта рабочих, что в Лицей поставлена стража — солдаты, что из окон они видели, как шли толпы рабочих, которым они из окон показывали кулаки. Его отпустили на два часа, и он приехал на автомобиле с Кудашевым. В три часа за ним приехал Кудашев, и они опять отправились в Лицей. Им велено всем ходить не в треуголках, а в фуражках, так как могут рабочие придираться к носящим треуголки. Одного лицеиста, кажется Ржеутского, уже потолкали порядочно в трамвае и стукнули раза два по шее. Вечером меня по телефону вызвал Ник[олай] Алек[сеевич] на Литейную. Настасья Мих[айловна][3] что-то все болеет. Трамы совсем не шли, извощиков не было — пришлось идти пешком. Дошла благополучно. На Невском много было на тротуарах публики, но все было спокойно. Просидела вечер у наших, приехал поздно брат Коля Олф[ерьев][4]. Я рассказала про виденную мною толпу рабочих. Они ничего об этом не слыхали. Ушла от них поздно, около 12-ти. На Литейном шли трамы — я доехала до Невского, а потом шла пешком — все было тихо.

25 февраля. Суббота.

Утром горничная Настя сказала, что приходил дворник и не велел выходить из домов, что будет забастовка и ворота велели закрыть. Я не поверила и пошла покупать провизию. Шла по Невскому; публики шло много. Трамов не было, постоянно проезжали конные казаки. Половина магазинов были закрыты. Гостиный Двор пуст. Там были открыты только магазины с книгами. Около Садовой народу было много — стояла толпа. Я слышала, как говорили, что около Аничкова дворца народ разгоняли казаки нагайками, но что толпа ничего не громит и не разбивает. Возвратилась домой часа в три — застала Павлика. Его опять кто-то привез из товарищей. Вечером сидели дома, никуда не выходили. По телефону немка сказала, что не может на урок придти, так как боится — у них начали в толпу стрелять. Она живет в конце Невского, против Николаевского. Пришел студент-репетитор. Сказал, что шел с толпой рабочих около Казанского собора. Толпа шла без криков и скандалов. Казаки ехали за ней и говорили: «Идите смирно — не тронем, а если будете грабить — будем колоть». Народ им стал кричать: «Ура!»

26 февраля. Воскресенье.

Весь день сидели дома и никуда не выходили. На улице было тихо. В пять часов Павлик ушел в Лицей, ушел раньше, потому что трамов не было и боялся, что и извощика не найдет. Я боялась за него, так как он надел треуголку — фуражку его я отдала чинить. Сама я по телефону сказала Наташе Ковальковой[5], что вечером приду к ним брать ванну и ночевать. Она отвечала, что не лучше ли отложить мой приход ввиду неспокойного настроения народа на улицах. Но я сказала, что не боюсь и приду. Тут же скоро мне телефонировал Дима Швецов[6], спрашивая о Павлике. Когда я сказала, что он ушел в Лицей, то Дима испуганно сказал: «Зачем вы его пустили, очень опасно, извощиков нет, начали стрелять из пулеметов в толпу на Лиговке», и что в толпе бросали бомбы в полицию, что убили городового и солдата и что будто бы лицеисты будут распущены по домам. Я страшно за Павлика испугалась и пеняла Диме, что он раньше мне этого не сказал. Но делать было нечего, Павлик уже ушел. От сильного волнения я не могла сидеть дома и пошла к Корольковым. Пошла через Певческий мост к Арке и по дороге спрашивала у многих, можно ли идти по Невскому. Мне отвечали, что нельзя, там стреляли залпами солдаты. Вышла на Морскую и на углу Невского остановилась. Там стояли городовые и частный пристав. Весь Невский был совершенно пуст — никого по нему не пускали, и только посредине стояли по три-четыре спешивавшиеся казаки, держа лошадей. По всему Невскому видны были эти патрули. Я подошла к частному приставу и спросила, где стреляют, возможно ли будет лицеисту пройти на Каменноостровский и есть ли опасность. Он ответил, что, вероятно, дойдет благополучно и что там не стреляют, а неспокойно около Никол[аевского] вокзала. Я пошла по Гороховой; шла хорошо; по этой улице ввиду невозможности идти по Невскому прохожих было очень много. На мосту Фонтанки стояла толпа. Все смотрели на Невский, откуда слышался звук пулемета и стрельба пачками. В народе говорили, что у Николаевского вокзала идет бой, рабочие вооружены и много раненых и убитых отвезли уже в Обуховскую больницу. Народ был озлоблен сильно, и часто слышалось: «Вот покажем, разнесем все, на фронте убивают — и здесь тоже». Дошла до Обводного канала, свернула вдоль его и пошла мимо Обуховской больницы на Царскосельский к Корольковым. У ворот больницы стояла порядочная толпа. Подвозили раненых, бабы плакали, одна злобно кричала и выла — у ней убит был муж. Мужчины ей кричали: «Подожди, не плачь — отомстим за тебя, покажем». По Загородному все время проходили патрули. Толпа волновалась — лица были злобны. Говорили, что убили много мальчиков шальными пулями. На Подольской было безлюдно, и я благополучно дошла до дома брата Саши[7]. Нашла Наташу и всю прислугу в волнении — они боялись за меня. От Павлика из Лицея по телефону дали знать, что он дошел благополучно и занимался с репетитором. Слава Богу, я успокоилась. Наташа была у Зиновьевых и слышала там офицера Кривцова, что бунт принимает серьезный вид, что есть полки, будто бы отказывающиеся от стрельбы в толпу, что Думу распустили и Государю послана телеграмма. У них все время слышны выстрелы. Делается страшно и жутко. Звонил по телефону брат Коля от Панчулидзевых. Спрашивал, где я. Сказали, что я пришла и видела толпу рабочих и слышала пулеметы. Он отвечал, что Ник[олай] Алек[сеевич] велел мне сказать, что он будет очень рад, если меня заберут в полицию, чтобы я не шаталась в такое время по улицам. Посмеялись мы с Наташей и легли спать.

27 февраля. Понедельник.

Утром прислуга сказала, что лучше мне домой не идти, а сидеть и ночевать у них. Стрельба идет по всему городу, везде толпа народа ходит, и магазины и лавки все закрывают. Отобедали вдвоем, а после обеда я все-таки решила идти домой — Наташа пошла меня провожать, все же лучше идти вдвоем. По дороге решили зайти в Обуховскую больницу посмотреть, что там делается. Наташа в костюме сестры милосердия всюду имеет возможность проходить. У ворот опять большая толпа, с озлоблением кричащая о массе убитых и раненых. Нас пропустили. К покойницкой добраться было трудно. Шли по очереди — тут было много женщин и даже детей совсем маленьких, лет семи-восьми. Были гимназисты и кадеты, по-видимому с матерями. И все это были любопытные — точно на выставку или в музей пришли. Попробовала заговорить с женщиной, отвечает злобно и грубо, какой-то, рабочий по виду, вмешался в разговор — тоже грубо и дерзко! Мы отошли в сторону. Наташа встретила знакомую сестру из своей Александровской общины, которая тут работает. Спросили, много ли привезли раненых и убитых. Отвечала, что не так уж много, но есть. Недавно привезли солдата, который убил своих же троих солдат за то, что они стреляли в рабочих. Он просил, чтобы ему не делали операции (он был ранен пулей), так как ему лучше сейчас умереть, нежели остаться жить — его расстреляют или повесят. Извощики привезли убитого мальчика лет восьми, трех курсисток и т.д. Все шальными пулями.

Мы с Наташей пробрались в очередь и попали в мертвецкую. Боже, сколько их там навалено было. Друг на дружку были свалены мертвецы, и почти все голые, по три, по четыре вместе. У некоторых глаза были открыты. Мы сначала думали, что это все убитые, оказалось, что это умершие в больнице, и только некоторые были убиты. Они лежали в платье — одеты. Я видела мальчика, женщину и еще какого-то мужчину. Не народ, а просто публика шла длинной лентой между столами и скамейками с наваленными на них мертвецами и с любопытством их рассматривала — точно на какую выставку пришли смотреть. Толкались, извинялись, зажимали платками носы и плевали на пол. Тут же и дети шли в очередь. Так много было навалено мертвых тел, у некоторых зашиты были груди и животы после операций, и так равнодушно шла и глядела публика, что не получалось тяжелого впечатления и нервы не реагировали — спокойствие и даже равнодушие передавалось всем.

Из Обуховской мы с Наташей пошли по Гороховой и шли благополучно — изредка слышны были вдали выстрелы пачками и таканье пулеметов. Но разобрать, где стреляли, мы не могли. Наташа дорогой мне рассказала, что вчера на площади против Ник[олаевского] вокзала толпа схватила полицейского и посадила его на памятник Александру III верхом рядом с Императором. Казаки, увидя это, выхватили винтовки и с пиками наперевес бросились и стащили несчастного, крича народу: «Как смеете вы всякую дрянь сажать с Императором!» Она меня проводила до Садовой и вернулась, а я пошла одна.

Дошла до Фонтанки, смотрю, что-то много народу, остановили карету и вернули обратно, не пропустили одиночку и что-то кричат. Я остановилась и спрашиваю, отчего не пускают. Думали, что это извощики, и поэтому остановили. Иду дальше, говорят, что по Морской идти нельзя, стреляют и цепь не пускает. Я испугалась, думаю, куда же деваться. Идут два офицера, один с шашкой. Спросила их, можно ли идти по Морской. Говорят, что нельзя, и не советуют. Там везде пулеметы, да и не пустят. Один говорит другому: «Почему вы не сняли шашку, ведь у вас ее толпа отберет? Они как увидят офицера или солдат с оружием, то отбирают». Тот отвечал, что он едет из отпуска и что шашка у него не отпущена, вот приехал домой и попал в такую кашу — на фронте у нас все спокойно. Дальше идти я побоялась, села у ворот какого-то дома и стала ждать. Думаю, лучше здесь посижу до ночи, вместо того чтобы под шальные пули идти. Ко мне подошла какая-то барыня, ей со мной оказалось по пути, и тоже стала ждать. В это время по Гороховой проскакали казаки с офицером, потом драгуны и еще какие-то солдаты, потом прошли пешие и стали ясно слышны выстрелы и залпы. Пулеметы где-то впереди затрещали, потом вдруг раздался пушечный выстрел, должно быть с крепости. Мы все сидим. Улица стала пустеть — народ ушел и кое-где редкие прохожие пробирались. Мы с дамой подумали — не сидеть же до ночи, перекрестились и пошли. Дошли до Морской. На углу кучка людей. Говорят: не ходите, стреляют. Посмотрели с угла вдоль улицы Морской, видим, невдалеке поперек улицы стоит цепь солдат с ружьями и никого не пускают к Арке. Стояли долго, не решаясь перейти улицу, — пулеметы где-то такуют. Потом видим, три-четыре человека с угла решились и пошли, и мы с дамой за ними поскорее бегом пустились — прошли благополучно через Морскую и вышли по Гороховой к Александровскому саду. Тут моя спутница пошла по Невскому в Главный Штаб, а я на Дворцовую площадь. Подойдя к Главному Штабу, спросила двух встречных военных, можно ли переходить площадь, мне надо к Певческому мосту. Говорят: «Идите скорее, теперь перестали стрелять, площадь от толпы очистили, идите скорее». Я пошла. Пришла благополучно.

Вдали все время за Дворцом слышны были гуд, и крики толпы, и залпы. Около Мин[истерства] Инос[транных] Дел остановилась и спросила стоящего швейцара, не опасно ли переходить Певческий мост, не стреляют ли вдоль Мойки. Отвечает тоже, что скорее идите, пока все тихо, торопитесь перейти. Спрашиваю, что тут было. Отвечает шофер, стоящий тут же: «Здесь только шумели, а вот на Литейной подожгли Окружной Суд и Арсенал, и там шел бой между солдатами. Преображенский полк передался бунтовщикам. Волынский дерется с Московским. Одни Семеновцы не изменили, да что они могут сделать? Разбили тюрьму Кресты и выпустили всех арестантов. На Литейной прямо бой был. Это все немцы сделали, это им на руку, только, пожалуй, ошибутся — как бы им хуже не было, народ не согласится на мир».

Я пошла дальше. Темнота кругом, кое-где фонари. Когда переходила Певческий мост, меня перегнали какие-то не то санитарки, не то сестры милосердия в кофтах, платках. На руках белые повязки с красным крестом. Я спросила: «Куда вы, сестры?» Ответили:
«На Литейную», — и прошли. Их было двенадцать или даже больше. У ворот своего дома (Мойка, 14) я остановилась и поговорила с кучкой лиц, стоящих у ворот. Разговор шел тоже о бое на Литейной и о переходе войск на сторону бунтовщиков. В это время мимо нас по набережной Мойки прошли солдаты, целая рота с офицерами, все без оружия. Это были Павловцы. Мне сказали, что они арестованы. Будто бы все они с офицерами отказались стрелять в народ. Они сказали, что присяге не изменят, Царю останутся верны, но в братьев стрелять не будут. Их разоружили и отпустили на честное слово в казармы. Дома наши хозяйки сидели в страхе. Меня уже четыре раза спрашивали по телефону от Наташи, она боялась, добралась ли я благополучно до дома.

Через несколько минут опять телефон. Позвали меня. Спрашивал брат Коля. Он был с утра в своем Министерстве и хотел уже ехать домой обедать, как Настасья Михайловна ему телефонировала, чтобы он не ездил, так как на Литейной, почти против Уделов, идет бой и стреляют из пулеметов. Он тогда решил ехать ночевать к Наташе Ковальковой, откуда и телефонировал мне. Он сообщил мне, что начальник войск Хабалов в ужасном положении, подтвердил переход полков к бунтовщикам. Сказал, что его министр подал в отставку, что остальные министры тоже ушли и что назначено уже временное правительство. Во главе Родзянко и выборные еще 12 думцев. Арсенал разгромлен. Щегловитов арестован. Из Колпино в Царское Село идет толпа народа. Кажется, наступает полный развал всего и чуть ли не «Екатерининское действо»! Дожили до хорошего. Да как скоро! Меня все это пора-зило ужасно. Думаю, что Коля имеет верные сведения от наших Панчулид[зевых] с Литейной, ведь Сергей Алек[сеевич][8] друг и на ты с Родзянко. После этих известий не могла от волнения сидеть дома — уговорила хозяйку идти на улицу посмотреть и послушать.

В воротах нам встретился сапожник из нашего дома. Он был очень возбужден. Мы спросили, откуда он. «Прямо с Охты; кричал ура новому правительству — во главе Родзянко — уже от Правительства и объявление есть у меня, подписал Родзянко — теперь все хорошо будет. Войска перешли на их сторону. Это они все устроили сверху, а где ж народу самому. Такие лица замешаны в этом, просто страшно сказать, все Великие Князья тут же. Это все задумано до убийства Распутина — с него начали».

Все это он нам говорил таинственно, отведя в сторону. Обещал показать завтра и объявление нового правительства. Пойду к нему утром. Вот вам как думает народ-то. Да и верно, как скоро провернули! Три дня шумели — и уже Временное правительство готово. Несчастный Государь! Что-то будет с ним? Что-то тяжело и трудно на душе. Сейчас опять телефонировал Коля — сообщил, что завтра приезжает из Ставки Государь, вызванный Родзянко. Зачем он едет? Лучше бы там, в Ставке, с войском оставался. Вышло так, как говорили, что революция готовлена сверху — недаром вся Царская фамилия собиралась в Киеве. Часов в 10 вечера мы с хозяйкой опять пошли на Конюшенную. Улицы были пусты, освещения не было, полная тишина, словно вымер весь город.

28 февраля. Вторник.

Вчера получила телеграмму о приезде мужа, но думала, что он не доедет до Петрограда, так как поезда, по слухам, не ходят. Горничная утром объявила, что солдаты грабят Экономическое общество[9] и что дворники не велят никому выходить из дома. На улицах слышны ружейные и пулеметные выстрелы. Телефон наш не действует. Пришел муж хозяйки и сказал, что почти все войска передались революционерам и что на Литейном идет сильный бой между верными Семеновцами и изменившими присяге Волынцами.

Я очень безпокоилась за Павлика и решила идти в Лицей его отыскать и взять до-мой, но в 12 часов была удивлена его приходом. Он пришел переодетым в частное платье своего товарища Унковского[10]. Рассказал, что около их Лицея все время стоит огромная толпа народа, что идет бой за крепость, которую осаждают революционеры. Толпа останавливает автомобили, что-то кричит и отнимает. На автомобилях ездят солдаты с ружьями. В Лицее открыли ворота и пускали народ, чтобы показать, что там нет оружия. Они видели, как приезжал к толпе Родзянко и говорил рабочим речь, и они слышали, как народ кричал «Ура!». Бросали в народ воззвания. Павлик дошел пешком, переодетый, по Троицкому мосту. Ранее по мосту не пускали, но сегодня пропустили — ввиду перехода солдат. Он говорил, что на крепости уже красный флаг и что у автомобилей, полных солдат, тоже красные флаги. Один рабочий ему сказал: «Товарищ, а ведь пушки-то наши!»

Инспектор[11] Лицея был очень расстроен — директор Шильдер[12] болен, на нем вся ответственность за воспитанников. Он им сказал: «Кто имеет возможность уйти к родным, пусть уходит — здесь опасно оставаться». Павлик ушел к Унковским, живущим почти напротив Лицея, переоделся и ушел с их матерью, которая и довела его почти до дома. Я рада была его приходу — успокоилась за него.

Брат Коля Олферьев телефонировал, что муж приехал и находится у наших на Литейной — он, конечно, не нашел извощиков и ввиду отдаленности Конюшенной решил идти на Литейную. Он спрашивал через Колю, как бы увидеться со мной. Болея за его больные ноги, я велела передать, что вечером сама приду на Литейную.

По нашему двору все время после обеда от трех до пяти часов бегали и сновали солдаты с ружьями, они искали пристава, будто бы скрывающегося в нашем доме. В это же время пришла полька, живущая у нас, у нашей хозяйки, и привела какую-то чету французов, мужа и жену, испугавшихся на улице Мойки выстрелов и искавших спасения. Пришлось их принять в нашу комнату, беседовать и успокаивать даму. Оправившись, они ушли, а я посоветовала нашей хозяйке не пускать без спроса в дом людей неизвестных. Теперь всего надо опасаться.

Часов в семь стали мы с Павликом собираться идти на Литейную. Он надел пальто сына хозяйки, широкое и длинное, и мою меховую шапочку. Совсем стал похож на хулигана, а я на голову повязала свой большой серый платок. Собрали подушки и проч[ее] в труску, а все более ценное, бумаги и деньги, я спрятала на груди. Взяли труску, перекрестились и пошли. Перешли Б[ольшую] Конюшенную, взяли переулком на М[алую] Конюшенную, потом вышли на Михай[ловскую] площадь и Садовую перешли по направлению Караванной, Цирка, Семеновского моста. Освещение улиц было очень скудное, почти темно было. Никого, кроме солдат, не встречали, изредка шли прохожие, тишина была полная. Ближе к Садовой все больше и больше попадалось солдат. На всех углах стояли караулы, человека по три с ружьями. По улицам то и дело проезжали автомобили с солдатами и белым дежурным флагом. Нас никто не останавливал, ни о чем не спрашивал. Мы шли торопясь и с трудом несли труску. Перешли Садовую и на площади у одного дома видели, как солдаты обыскивали какого-то человека в тулупе. Он стоял, двое его обыскивали, говоря: «Может быть, у него спрятан кинжал или револьвер». А трое солдат стояли против него, взявши ружья на прицел. Мы поскорее прошли мимо. Так мы дошли благополучно до моста. Стали слышны выстрелы и шум. Народу было больше, и солдат также. Когда проходили около дома, мне показалось, что что-то щелкнуло сзади меня, ударившись о стену. Вероятно, то была шальная пуля. Мы прибавили шагу и пошли по Моховой, боясь идти по Литейной и надеясь попасть в Уделы[13] через проходной двор. Но ворота мы нашли запертыми и часового около них. От ворот шел сильный винный запах. На мой вопрос, можно ли пройти, часовой ничего не отвечал и смотрел мутными глазами — он был пьян. Мы посмотрели в щелку ворот и видели массу битого стекла. На просьбу нас пропустить несколько голосов отвечало: «Нельзя, нельзя, проходите дальше, а то прогоним». Мы пошли на Пантелеймоновскую, а потом на Литейную. Тут попадалось много народу и солдат, и поминутно слышны были выстрелы, но, кажется, холостые. Идти было довольно жутко. У ворот Уделов стояла стража, и нас не хотели пускать. Но дворник, стоявший с солдатами, сказал, чтобы нас пропустили, что он знает, к кому мы идем, и что Панчулидзев наш чиновник. Солдаты спросили, ручается ли он за нас, — он ответил утвердительно, и нас пропустили.

Наших Панчулидзевых мы нашли в ужасном виде, в особенности Настасью Мих[айловну]. Они переживали весьма тяжелые минуты, стреляли целый день из пулеметов и ружей с улицы с Литейной, а также и с Моховой, где дом кн[язя] Голицына, у которого пулеметы стояли на крыше. Они все просидели почти весь день в темном коридоре среди своей квартиры. Днем у них во дворе ограбили квартиру их смотрителя, потом вошли солдаты в квартиру помощника начальника Уделов Снежкова[14]; застали их за обедом и сказали, чтобы они уходили из дома, потому что сейчас будут жечь дом Уделов. Те скорее ушли, а также и семья Сиверс[15] покинула свою квартиру. Наши остались и решили, если к ним войдут солдаты, то их пустить — пусть берут что хотят. А между тем Николай Алек[сеевич] телефонировал секретарю Думы о том, что хотят жечь Уделы и что в Уделах в подвалах много вина. К вечеру прислали охрану и велели бить и выливать все вино. С солдатами был и офицер. Винный запах, который мы слышали, был от того, что за воротами уничтожали вино — прямо лили на пол. Большое счастье вообще, что вина и водки нет — пьяных совсем не встречалось нигде.

Читали у наших второе воззвание Родзянко, а также и партий социалистов (оно у меня сохраняется). Мужа моего нашла в большом волнении — он очень боялся за нас и упрекал себя, что нас вызвал. Все удивлялись, как мы прошли, но мы уверяли, что тишина и порядок в городе образцовые. Разговор шел, конечно, о том, что ответит Государь на запрос Родзянко. Сказали, есть слух, что Государь принял все условия Думы и что завтра он прибудет в Зимний дворец. Что весь день один полк за другим переходил на сторону «народа».

Муж рассказал, как он добрался до Петрограда. Он ехал хорошо, и не было тесно. Слышал разговор, что в Петрограде большие безпорядки, но уже все успокаивается, и что образовалось новое Министерство из членов Думы. Но подъезжая к Петрограду, поезд остановился в некотором отдалении и в вагон вошли два «товарища», из рабочих. Обратились к двум офицерам, ехавшим с ними, и сказали, что они должны отдать все свое оружие солдатам, и заявили, что ни извозщиков, ни носильщиков, ни трамваев нет. Что горел вокзал, но пожар потушен. Муж был поражен и не знал, что делать.

Они вышли с его спутником Оренбургским вице-губернатором Пушкиным[16] и стали просить товарищей отнести их вещи. Товарищи отнесли вещи до вокзала, а там муж нанял трех мальчиков, рабочих-подростков, чтобы отнести вещи на Литейную, так как на Конюшенную (где наша квартира) они, то есть мальчики, не согласились идти — ссылаясь на отдаленность. Когда они шли, то все время раздавалась стрельба. Дорогой прохожие спрашивали, откуда они идут, и узнавши, говорили спрашивая: «А все ли благополучно в Москве и в Пензе?» И на ответ, что все благополучно, с недоверием удивлялись. Думали, вероятно, что везде уже начались волнения. По дороге какая-то особа, выскочившая из Эртелева переулка[17], стала раздавать воззвания народу. Один экземпляр получил муж, там говорилось о речах Родзянко и других солдатам и т.п. (экземпляр этот у меня сохраняется). Так как у мужа больные ноги, то ему приходилось несколько раз останавливаться и садиться на крыльца или тумбы. Проходившие барышни смеялись, но он говорил со злостью: «Хорошо вам смеяться, а мне, старику с больными ногами, тащиться пешком». В воротах Уделов стояли солдаты и толпа, но небольшая. Муж сказал, что идет к Панчулидзевым, и его тотчас пропустили, и одна женщина сказала: «Это двоюродный брат нашего генерала, мы его знаем». Его в квартире, прежде нежели впустить, опросили, и он заметил в голосе Наста[сьи] Мих[айловны] тревогу.

Мы все остались ночевать у Панчулидзевых и долго говорили о случившихся событиях.