12 марта. Воскресенье.

Утром пришла немка Вилли Ивановна весьма расстроенная. Рассказала, что на Стремянной, Николаевской и на Васильевском острове почти во всех домах на парадных и черных дверях квартир кем-то поставлены знаки синим, белым и черным — какие-то кресты и нули, и т.д. В особенности встревожили население эти знаки, так как эти знаки большей частью у квартир офицеров и евреев. Рассказала, что была на панихиде у члена Государственного Совета Дмитриева[1] — это был большой друг Коковцева. Умер воспалением легких. Жена его в отчаянии и говорит, что желала бы тоже скорее умереть, чтобы не видеть, что кругом творится. От Николая Алексеевича узнали, что приехал наш пен[зенский] губернатор Алекс[ей] Александр[ович] Евреинов[2]. Муж тотчас же пошел к нему, так как мы очень безпокоились о своих, не получая от них известий. Он нашел всю семью Евреиновых — девять человек у матери его, живущей на Фурштатской[3].

Первые сведения, дошедшие до Пензы, были 1 марта с вокзала, привез эту телеграмму о перемене правительства полицмейстер. Евреинов тотчас же призвал к себе различных пензенских деятелей (левых) и сказал, что он больше не губернатор. Комитет собрался в Думе, и он ходил туда. Так как Евреинов всегда ладил с левыми и не отличался строгостью, то его также выбрали в Комитет по управлению городом. Но, когда дошла весть, что отречение было в пользу Михаила Алек[сандровича], Евреинов опять должен был взять в руки свою прежнюю власть губернатора — и члены временного комитета этому не препятствовали. Начались митинги, произносились речи, но все что-то были растеряны. Затем последовала телеграмма об отречении Михаила Алекс[андровича] и о передаче власти председателю губерн[ской] Зем[ской] Управы князю Кугушеву[4]. В городе было неспокойно — солдаты и народ шли с музыкой с манифестацией. Освободили из тюрьмы каторжан и пустили их в город. Они ходили по улицам в кандалах, но грабежей пока еще не было. Солдаты убили начальника гарнизона Бёма[5] — прямо разорвали и затоптали на улице, а также коменданта железной станции. Из полковых командиров выбрали солдаты в начальники гарнизона Стемаховича. Полковник Репников, бывший на улице недалеко от места, где убит был Бём, был остановлен солдатами и отведен в сторону, чтобы не видеть убийство, и так как его солдаты любили, то ему ничего не сделали и даже качали.

Полиция вся переоделась, прислуга губернатора разбежалась, стражники тоже переоделись и разбежались по деревням. Новость о перемене правительства была совершенно неожиданна — никто ничего не ждал и не подозревал. На митингах стали говорить, что губернатора надо арестовать и даже убить и т.д. Тогда члены комитета пришли к губернатору и сказали, что ему лучше уехать, потому что против него есть злоба, что они ничего не могут сделать, город во власти солдат и черни. В комитет попало делегатами 100 человек солдат, а других только 15. С солдатами ничего сделать нельзя.

Отъезд губернатора устроили Герман, Титов и Бессонов. Они его отправили по Рязано-Ураль[ской] дороге на Ртищево. Из предосторожности сначала отвезли семью, а потом его одного, и заперли в купе, в маленьком, и какой-то офицер сел и охранял их купе. Комитет дал губернатору пропуск, где сказано было, что комитет пензенский дал «сей пропуск гражданину Евреинову с семьей на проезд и выезд из Пензы». В Ртищево они встретились с семьей Саратов[ского] губернатора Тверского[6], который сам остался арестованным в Саратове.

В Пензе устроена милиция из молодежи и при каждом два солдата. От 1 до 5 марта семья губернатора сидела внизу в канцелярии, и все их друзья их оставили — все приятели разбежались. Некоторые дамы приходили, те, что работали в лазарете в губер[наторском] доме. Одна из них, Путилова, оказалась ярой революционеркой и кричала: «Долой старый режим!» и т.д. Также самый лучший друг губернатора, член губерн[ской] Управы Мотовилов[7], ему изменил и боялся к нему ходить и даже лошадь свою не дал, чтобы отвезти багаж на станцию. На митингах Мотовилова называли «губернаторский прихлебатель». Директор Волж[ско-]Кам[ского] Банка Рузанов, напротив, принял в них большое участие и помогал им. Выбрал его комитет. В Кирсанове во время поездки губернатора в их купе вошли солдаты, они искали какого-то полковника — командира полка Нольде и, нашедши его в поезде, взяли и увели. В Петербурге Евреинов был в департаменте общих дел, и ему выдали свидетельство на проживание с семьей в Петрограде. Там и еще было несколько губернаторов. Им в департаменте сказали, что они хорошо сделали, что приехали в Петроград, и сказали, что их не считают уволенными, а временно отстраненными от должности, и что жалованье им оставлено пока и получать его будут.

Пока муж был у Евреинова, к нам пришел студент-репетитор. Он был чем-то удручен и на мой вопрос, что с ним, отвечал: «Приходится разочаровываться. Мы не жалея ни сил, ни жизни работали эти дни, стараясь помочь делу революции, я даже заболел. Год у меня занятий наверно пропал, а результаты не то, что мы ожидали. По-видимому, мы только переменили людей и помогли небольшой кучке взять власть и распоряжаться безотчетно. Опять началась переписка бумажная, и нигде толку не добьешься. Не знаем, где и кого что спрашивать, а самим без разрешения действовать не дозволяют. Мы переменили образованных людей на сомнительных. Уже в нескольких питательных пунктах обнаружились растраты. Не могут дать оправдательных документов. В одном месте истрачено 3000 р[ублей], и на вопрос: «Куда же вы деньги дели?» — ответили, что прокатались на лихачах, проели в ресторанах и накупили себе одежды и шуб. Теперь получается что-то хаотическое, комитеты рабочих и солдат идут против Временного правительства, и если соглашений не будет, то наступит анархия. Многие из моих товарищей оказались охранниками на жалованье, а между тем эти люди постоянно присутствовали на наших собраниях».

После обеда мы пошли к брату Саше, который приехал сегодня утром. Он был в Пензе и в Саранске, и очень рад, что благополучно приехал. Он рассказал нам, что выехал из Пензы 27 февр[аля] и, ничего не зная и не подозревая, поехал в Саранск. Везде все было благополучно и покойно. Не зная ни о чем, уехал к матери в Уду[8], и там по телефону узнали о происшедших переменах. В Саранске уже начались волнения, выбрали комитет, ходили манифестации. Любовь Ивановна телефонировала, что против Обухова[9], Королькова[10] и Теплякова[11] очень злобятся. Они остались в уезде единственными представителями прежнего дворянства, и конечно, их более всего ненавидели и хотели арестовать. Обуховы спрашивали по телефону брата, куда им деться, и хотели уехать в деревню, но брат им посоветовал ехать как можно дальше, а в деревню не соваться! Сам же он решил тоже уехать вместе с Петровичем[12] (тоже мой брат Олферьев, земский начальник). Петрович раньше его был в Саранске, где говорил тоже на митинге и даже был выбран в комитет, во главе которого стоял самый главный Саранский революционер Тютёнков[13], который был пойман в 1905 году и выслан куда-то. Наш Алек. Але. Панчулидзев также попал в комитет. Но, по словам Люб[ови] Ив[ановны], на Петровича тоже наговаривают.

Оба брата решили тоже ехать — один спасаться в Петроград, другой — разузнать, в чем дело и что делается в Саранске. Доехали хорошо, но в Саранске по улицам не поехали, а задами прошли в свою квартиру. Петрович уехал в город, а Саша, просидев в квартире и никому не показываясь, уехал на вокзал. На вокзале узнал, что решили в городе сделать новое земское собрание и устранить старых деятелей. В это время из Пензы пришла депеша о назначении комиссаром в Саранск Обухова, как председателя Управы. В городе стали говорить, что это не допустят и лучше убьют Обухова, что он скрывает сахар, муку и т.д. Эти слухи окончательно повлияли на отъезд Обухова и Любови Ив[ановны], которые в одно время с Сашей уехали в Петроград. На вокзале несколько человек из «интеллигентов» спрашивали брата Сашу, куда он едет от Земского Собрания — ведь он гласный, на что он отвечал, что едет в Ромоданово к предводителю Филатову[14], чтобы его привезти на собрание, и что завтра вернется в Саранск. Его никто не останавливал, и он благополучно уехал в Москву. С ним до Москвы уехала старая маркиза Альбицы[15], которая жила в Саранске у Лидочки[16]. Остались там только Лидочка с Марикой и Иночкой (с Лидочкой от волнений был обморок). Но в городе не было безпорядков и грабежей.

Слышал Саша, что в селе Мокшалей сожгли волостную и били старшину. Старшина спрашивал по телефону Петровича, своего земского начальника: что делать ему? На что Петрович ответил: «Делай что хочешь, я ничего не знаю». Приходил к Саше бывший столяр, купивший землю, и тоже спрашивал: «Как быть, неужели без Государя можно жить! Что-то неладное выходит». Саша только руками развел. Есть слух, что в Нижегородском уезде несколько сел волнуются и не хотят присягать новому правительству, говоря: «Государь нам землю даст и водку отнял, а что даст нам Керенский, у него у самого ничего нет». Саша говорил, что в Уде у нас покойно, мужики работают, хозяйство идет. Что дальше будет, Бог знает.

Мамаша страшно волнуется и все говорит о Государе, спрашивая, где он. Саша говорит, что она непреклонна и новому строю подчиниться не хочет. Сказала, что портрет Государя ни за что не снимет и не спрячет: «Как висел — так и будет висеть!» Сердилась на Петровича и говорила: «Как смел ты идти в революционный комитет и говорить там? Как смел идти против Государя и присяги?» Он отвечал: «Чтобы спасти свою и вашу голову». Но она стояла на своем и смириться не хотела. Саша говорил: «Ну точь-в-точь та барыня старуха, которая стоит перед Пугачевым на картине Репина». Мамаша ночи не спит и главным образом волнуется, где и что с Государем. Да еще о земле думает и боится, что отнимут. Нам тяжело, а ей еще больше — ей 83 года.

К брату пришел при нас офицер Егерского полка — поляк, граф Младковский. Он поступил в полк вольноопределяющимся, получил Георгия и чин штабс-капитана. Возмущался всем ужасно — главное, упадком дисциплины и страшной распущенностью солдат. Уверен в нашем поражении и говорит, что с таким распущенным войском немыслимо победить немцев. Рассказывал, как только что приехавши с фронта в отпуск, попал в эту ужасную свалку в дни революции. Он подвергся нападению толпы, которая требовала, чтобы он отдал оружие. Он не соглашался и отказывался. Из толпы стали рвать с него шинель и шашку. Он выхватил ее из ножен и плашмя ударил в толпу. Кому-то, говорил он, здорово попало — вся шашка оказалась в крови. На него накинулись и смяли — он упал. Вероятно, был бы убит, если б случайно мимо проходивший патруль его не спас. Солдаты, видевшие эту свалку, бросились, разогнали толпу и его увели. Он на другой же день уехал на фронт. Но через несколько дней опять возвратился. Говорит, что много солдат, узнавши, что тут творится, бежит с фронта. Слышал также, что под Ригой солдаты открыли фронт немцам умышленно, но дело это было быстро ликвидировано, а солдаты числом 5000 расстреляны по приговору солдат — Георг[иевских] кавалеров. Граф говорил, что служить уже невозможно и всякий порядочный офицер уйдет со службы.

Я возражала и говорила, что, напротив, всякий порядочный человек, любящий Россию, должен оставаться на своем месте, стараться действовать убеждением на солдат, чтобы довести до победного конца войну с Германией, а потом уже работать так, как ему совесть велит и убеждение — за монархию или за республику. Теперь спорить об этом нечего — надо спасать Россию и только об этом помышлять. Граф видел Государя в Ставке после отречения — он был бледен, но совершенно спокоен. Ушли мы от Саши довольно рано — засветло, боясь толпы рабочих, которые разгуливали по Царско-Сельскому проспекту[17].

Был еще разговор о желании рабочих похоронить жертв революции (убитых в эти дни) на Дворцовой площади и желании их снять и уничтожить Александровскую колонну, чтобы на ее месте сделать памятник павшим и убитым в революцию. Но, во-первых, эти убитые все уже давно похоронены своими родственниками, во-вторых, Временное правительство отлично распорядилось, говоря, что Дворцовая площадь для этого место неудобное, так как она перерыта трубами и канализацией. Нашли гораздо удобнее похоронить их или на Марсовом поле, или против Таврич[еского] Дворца. Конечно, лучше — а вопрос обошли умело! Да к тому же хотели устроить похороны гражданским образом, без священников и отпевания. Священники даже предлагали свои услуги, но им отказали. Но забыли спросить родных этих убитых, согласились бы они хоронить по-граждански, без церков[ного] отпевания своих близких.

13 марта. Понедельник.

Муж очень безпокоится, не получая из Пензы ответной телеграммы доктора Трофимова[18]. Решили идти в почтамт справиться, нет ли до востребования, но ничего не нашли и там. Вот уже пятый день нет никакого ответа на нашу депешу. Очень безпокоилась и я о судьбе Пензы и Наташи[19], но, к счастью, получила сегодня письмо от нее с описанием всего, что у них было, и о своем настроении. Старик Арапов[20], также как и мамаша, не смиряется и не хочет снимать ни вензелей с погон, ни придворного мундира Гофмейстера — говорит, пусть растерзает меня толпа, но мундира, пожалованного Государем, я не сниму. Из их конторы вынесли и спрятали портреты Государя и Наследника — было страшно и совестно смотреть. Народ молчит или с недоумением спрашивает: кто же у нас теперь Царь?

Наташа пишет, что давно уже ожидала дарование полной конституции, но об отречении никто не говорил и не думал. Все ошеломлены. Что-то скажут 150 миллионов русских, которых не спросили и без них распорядились заставить подписать отречение? По ее словам, пока все тихо, в Пензе также. Но на всякий случай она уложила все, что подороже, и приготовилась к бегству. Сегодня же получил Павлик письмо от Вавочки[21] из Москвы. Судя по тону письма, она в своей гимназии Алферовой мало что знала о происходящем в Москве в дни революции. Пишет, что жалко было, когда уносили портрет Государя и в особенности Наследника. Вместо них повесили портрет Александра II. Хорошо и это — все-таки для детей это лучше, нежели никого не оставить. Привыкли смотреть и уважать, и вдруг ничего — пустое место.

Пришла к нам сегодня Мариса Швецова с дочерью. Она давно у меня не была, да с октября месяца, кажется. Даже удивилась ее приходу. Но когда она стала говорить о возможности сдачи Петрограда немцам и о том страхе, который испытывает она при этой мысли, и что, по ее мнению, лучше уехать в провинцию — я поняла цель ее визита. Ей хочется уехать к нам в Пензу с детьми на это время. Но это не входит в наши интересы, у нас и так будет жить Катя с семьей и, вероятно, Нат. Дм. Рейссич. Я сказала ей, что в провинции гораздо опаснее, нежели здесь. В провинции мы все на виду и нас все знают, а здесь никто не знает, и это хорошо. Кажется, Мариса хочет все, что у ней есть дорогого и ценного, отправить в Москву.

Вечером муж был у Ник[олая] Алек[сеевича], а мы сидели дома. Узнали, что Кочубей остается в Уделах. Виделся Ник[олай] Алек[сеевич] с о.Лентовским[22], который говорил ему, что видел нашего виц[е]-губ[ернатора] Толстого перед его отъездом в Пензу. Отец Лентовский говорил Толстому, чтобы он не очень-то рассказывал о своей дружбе с Протопоповым[23]. Оказывается, Толстой приезжал сюда просить места губернатора у Протопопова, ничего не зная о произошедшем перевороте. Он даже был накануне ареста бывшего министра у его жены Ольги Павловны, которая его не приняла — Протопопов в это время скрывался у Бадмаева[24].

14 марта. Вторник.

Утром ходили с мужем по делам, завтракали у Альберта[25]. На улицах гораздо меньше людей, носящих красные значки. Жизнь входит в обычную колею, и уже не видно рабочих, разгуливающих по улицам. Пошла по Невскому обычная публика. Прямо странно — как скоро все успокоилось и все принялись за свои дела, точно и не было ничего. Как будто и не арестовали Государя. Купила первый номер журнала «День»[26] и, прочитавши его, а главное, увидя первую картинку, пришла в уныние. Меры люди не знают — совсем лакейская психология. Изображен Государь в порфире, стоящий перед штыками и говорящий слова отречения. Конечно, в карикатурном виде. Около него трон и на троне шапка Мономаха. Неприлично и недостойно! Смеются над собой, ведь три года назад только вся эта толпа стояла на коленях перед Дворцом и кричала «Ура!». Ведь не мог же Государь в эти три года другим стать. Теперь над ним глумятся — лучше бы молчали и щадили бы Его и всю Россию.

Пришел Павлик из Лицея. Им говорил речь инспектор Повержо, прося их вести себя очень корректно и не позволять себе никаких выходок относительно милиции. Он говорил, что от их поведения зависит в настоящее время судьба Лицея. Велел себя называть не Ваше Превосходительство, как прежде, а Господин Инспектор. Дядькам всем велено говорить Вы, и просил очень быть вежливыми с членами милиции, дежурящими ежедневно в Лицее. Но несмотря на все его просьбы, на молитве ученики в молитве «Спаси Господи люди Твоя» назвали по-прежнему: «Благословенному Государю» и т.д. К счастью, это прошло незаметно.

После обеда пришел брат Саша и Наташа Ковалькова. Разговор шел больше опять о Саранске. Есть слух, что там не все спокойно, и брат опять боится за мать и Петровича. Наташа рассказала, что видела и говорила с солдатами их полка (стрелки)[27] и что они недовольны и говорили: «Зря мы это сделали!» Но везде они сегодня одно, а завтра другое говорят. Они шли с Наташей по Литейной и видели массу солдат Павловцев — целый полк, все шли под звуки Марсельезы с красными бантами и красными знаменами. Брат говорит, что неприятно было видеть этих солдат с красными значками, идущих под звуки не нашего, чужого гимна. Лучше что-нибудь свое бы выдумали, а то все брать у чужих. Но что же делать, молчать теперь надо. Вечером был Коля Олферьев, обедали с ним у Альберта. Говорил, что сильно работают в министерстве по продовольствию, и пока никаких перемен там нет, кроме министра, конечно.

15 марта. Среда.

Утром рано пришел ко мне бывший гувернер Павлуши Королькова[28] — француз мсье Amiand. Я его с весны не видела — он ужасно постарел, совсем стал развалина. Конечно, сплетничал про министров бывших и рассказывал небылицы про Царскую Семью. Будто у Протопопова нашли письма Государыни к Вильгельму и т.д. Про Государя тоже говорил отвратительные вещи — попросила его помолчать. Теперь все, даже этот ничтожный болтун француз, и этот позволяет себе говорить гадости про нашего несчастного Государя. Лакеи обрадовались — господ нет, и спешат про них сплетничать и судачить.

После его ухода к нам приехал наш бывший Губернатор Ал[ексей] [Александрович] Евреинов. Он рассказал, как уехал из Пензы (что я уже описала ранее), и что теперь он находится со всей семьей у матери в тесной квартире. Хлопочет и просит Оболенского[29] (Дмитрия Алекс[андровича]) пристроить его в Красный Крест или еще куда-нибудь по обороне, так как боится, что его возьмут на военную службу. Ему 44 года, и он в чине прапорщика. Боится, что его возьмут куда-нибудь в обоз, и солдаты, конечно, глумиться будут над «бывшим губернатором». Просил мужа дать ему свидетельство, что он прошлого года был сильно болен (это правда!), и надеется, что, может быть, свидетельство это будет иметь силу и избавит его от службы. Муж обещал, только вряд ли что из этого выйдет — губернатора нарочно запрягут в самую тяжелую военную службу. Он получил письмо из Пензы, пишут, что пока там все тихо. Губернией правит Кугушев, помощником его Герман[30].

Наш бывший полицмейстер приехал также в Петроград. Его в Пензе любили, взяток он не брал, а потому и не скопил ничего. Из Пензы был отпущен с миром, без неприятностей, но зато и без денег. Продал экипаж и с 400 рублями и семьей приехал сюда. Толкался всюду и просил хотя бы на 25 руб. устроиться куда-нибудь, хоть в сторожа, — но ничего не допросился. Не знает, что будет делать. Его фамилия Генсиор[31], и его Евреинов выписал в Пензу из западной какой-то губернии.

По телефону брат Саша сообщил, что Марика писала из Саранска и что там по деревням плохо. Будто бы уже громили усадьбу Обухова Бориса в селе Воеводском, и что у Юрлова тоже был погром. Брата Петровича выставили из Комитета с угрозой чуть ли не убить и требуют, чтобы он с семьей выехал немедленно из Уды. Представляю себе ужас матери — должна на 84-м году жизни покинуть гнездо, где провела всю жизнь[32]. Надо думать, что как только уедут они из Уды — все сожгут. Мать не перенесет этого. Думаю целый день сегодня, что можно бы сделать, чтобы остановить это насилие. Завтра пойду к брату, прочитаю письмо сама.

Сегодня, идя с мужем по Невскому, видели, как шли стрелки — несколько рот с офицерами. Шли стройно, играла музыка Марсельезу и несли красные плакаты с надписями: «Да здравствует свободная Россия!» — «Воевать до победного конца!» — «Все работайте на войну!». О республике ничего на плакатах не было. Слава Богу, взялись за ум — надо победить, а потом уже устраивать республику или еще там что пожелают — все равно! Неприятно мне было смотреть на этих солдат и офицеров, так и хотелось крикнуть: «Изменники, присяге изменили!» Офицеров старых или, лучше, пожилых видно не было — все мальчики безусые. Верно, старые все под арестом сидят, если не убиты, как полковник Шестериков[33].

16 марта. Воскресенье.

Утром сидели дома. Белого хлеба нет — сидим на черном. Обедать поехали к брату Саше, а Павлик отправился прямо из Лицея к Церебровским. У Саши были очень встревожены письмом от Марики из Саранска. Пишет и умоляет отца сидеть в Петрограде. У них идет в городе полная анархия — во главе комитета стоят самые левые и вершат все по-своему. Брата Петровича с большим скандалом выставили из комитета как бывшего Земского начальника и требовали, чтобы он уехал с семьей из имения. Марика ездила к себе в Павловку и заезжала в Уду. Там жизнь пока идет по-старому, но мать ужасно волнуется — опять начались боли в глазу. Лидочка все время в нервном состоянии и торопит Марику ехать скорее в Царское. К обеду приехали Борис Ник[олаевич] Обухов и Любовь Ив[ановна]. Рассказывали, как пришлось им бежать из Саранска, почти ничего не взяв с собой. На него как на Председателя Управы больше всего злобились — все думали, что спрятал сахар. Искали у него в усадьбе склады сахара и пулеметы. Конечно, ничего не нашли — но много вещей украли. Счастье

(На этом фраза обрывается и далее несколько листов не заполнено.)