Для нас привычным стало словосочетание «подвиг новомучеников». Привычным, обыденным и нас, в общем-то, не затрагивающим: гонений-то больше нет, и новомученический подвиг — это их подвиг, а не наш. Что ж, может быть, именно по этой причине, в связи с нашим духовным состоянием, Господь и посылает нам новое испытание, новый подвиг и новый способ стяжания святости — подвиг почитания новомучеников.

Новомученический подвиг был подвигом личным. Подвиг почитания новомучеников — тоже личный. Как же так? Разве это не общецерковное, «соборное» дело — почитание новомучеников? Мы видим, что нет.

В чем причина этого, широко обсуждаемого явления — новомученики не стали «популярными святыми», такими, как Николай Чудотворец или Ксения Блаженная? Долгое время я была убеждена, что причина — недостаток информации. Теперь я отошла от этого убеждения и думаю иначе.

Я по-прежнему считаю, что церковно-административные структуры (всякие комиссии и отделы) сильно виноваты в этом отношении — информации о новомучениках не распространяется. Где официальные сайты региональных комиссий по канонизации и центральный единый сайт со всеми материалам по новомученикам? Разве сложно просто опубликовать материалы к канонизации? Ничего этого нет. Я уже не говорю о брошюрах с житиями и церковных календарях, посвященных новомученикам (кто-нибудь видел такие?). Почему такая нелепая ситуация? В чем причина?

Как ни пафосно это прозвучит, но причина, на мой взгляд, в том, что почитание новомучеников — это смысловое следование их подвигу. Это личный подвиг. И это подвиг потому, что это дело неспокойное и даже опасное.

Самое простое объяснение чувства опасности, которое вызывает почитание новомучеников (сама мысль об этом) — это необходимые следствия из этого почитания (скажешь «А», придется сказать и «Б»), и прежде всего это необходимость дать оценку богоборческой власти, по крайней мере, дистанцироваться от ее деяний, ее «заслуг», ее идеологического наследия. Конечно, очень важным является и почитание мест, связанных с новомучениками (мест расстрела и т.д.), что несовместимо с покрытием преступлений коммунизма в настоящее время, а ведь на этом покрытии и строится, базируется современная «стабильность». Вторая важнейшая причина страха перед почитанием новомучеников в том, что они, как ни переписывай их жития, а все же олицетворяют если и не противостояние власти («режиму»), то несовместимость с некоторыми ее моментами, «неуживчивость» и «принципиальность», а качества эти и сегодня приводят к проблемам в жизни, для некоторых они стали причиной крушения карьеры (церковная сфера не исключение).

Но не буду дальше рассуждать на уже ставшую не новой и не оригинальной тему «почему у нас нет почитания новомучеников». Хочу сказать о другом — о том почитании, которое есть. О личном подвиге.

Сам тип святости, открытый нам в XX веке, святость новомучеников и исповедников коммунистического периода — требует особого типа почитания. Личного, или даже, если угодно, индивидуального. Почему я пришла к таким выводам? Потому что только такое почитание новомучеников возможно в реальной жизни.

И теперь перейду к конкретному примеру — Ржевский полигон как место массовых расстрелов 20-30-х годов XX века. Я не историк, но расскажу примерно о судьбе этого места как места почитания новомучеников.

Первую обстоятельную статью о Ржевском полигоне написал Вениамин Иоффе в журнале «Звезда», № 8, 1997, которая называлась «Первая кровь (Петроград, 1918–1921)». Статья указывала на Ржевский полигон как место упокоения митрополита Петроградского Вениамина.

«Мемориал» повесил на здании бывшего порохового склада, возможно, использовавшегося как накопитель людей перед расстрелами, лаконичную табличку «ЖЕРТВАМ КРАСНОГО ТЕРРОРА». Эта мемориальная доска (несанкционированная, конечно, но и убирать ее никому в голову не пришло бы) много лет была единственным памятным знаком. К этой табличке стали приезжать не только мемориальцы, но и священники с малыми группками молящихся — раз в год послужить панихиду. С печалью надо признать, что памятные мероприятия «Мемориала» и церковные поминовения — это были разные мероприятия, совпадающие по месту, но не по времени. Что ж, тут есть свои оправдания. Но есть и те, для кого церковное поминовение и работа в «Мемориале» оказались необходимо совместимы. Но и надо признать, что церковные поминовения «общецерковными» тоже не были, это были практически частные инициативы, которые, к сожалению, не стали настоящей традицией.

И вот, через несколько лет таких одиноких «вылазок» («Мемориал» отдельно, верующие отдельно) кто-то поставил у краснокирпичных стен здания порохового склада крест. Это было значимое событие, но кого я ни спрашивала — никто не знал точно, кто же установил крест. Надеюсь, это все же станет известно, потому что это важно.

Можно сказать, что далее ничего существенного в истории этого места не происходило. Это удивляет. Найдено место массовых расстрелов — и что дальше? Вениамин Викторович Иоффе скончался после совершенного на него нападения. Память о возможном месте расстрела священномученика Вениамина Петроградского оказалась не особо востребованной. Раз в год у стен порохового склада — накопителя, теперь, правда, уже перед поклонным крестом, служились панихиды.

Пока один человек не узнал случайно о том, что есть такое место массовых расстрелов и не стал заниматься, буквально, его почитанием. Узнал, надо сказать, из объявления по епархиальному радио. Он стал ездить туда, расчищать тропинки, устанавливать кресты, он стал привлекать своих знакомых, прихожан из своего храма, стал собирать исторический материал, познакомился с историками, стал обходить окрестных жителей… Стал обращаться к разным священникам — чтобы они служили панихиды, освящали поклонные кресты. Обратился к военному руководству полигона за разрешением проводить панихиды, церковное поминовение, и убедил военных пойти навстречу. Обратился к поисковым организациям, которые занимаются поиском солдат времен ВОВ, пытаясь заинтересовать их и другим видом раскопок. Создал блог в интернете, где стал собирать информацию. Несколько раз в год стал организовывать панихиды, в том числе в закрытой зоне полигона — в урочище Койранкангас.

Один человек.

Я не хочу сказать, что это правильно, нормально и что так и надо, так и должно быть. Нет, так быть не должно. Конечно, должно быть совсем по-другому.

Помечтаем… Должно было быть так: отдельные энтузиасты памяти жертв красного террора находят свидетельства о том, что на территории Ржевского полигона проводились массовые расстрелы. Государственные власти организуют широкомасштабные исследования — раскопки с участием общественных и церковных представителей. Пресса пишет об этом на первых полосах. Архивные материалы под давлением общественности рассекречиваются. Итоги публикуются и поступают в специально созданную комиссию, которая занимается судьбой останков, организацией мемориала на месте расстрелов. И так далее. Создается мемориал, музей, храм, сайт со всеми сведениями, со всеми исследованиями и документами.

Ничего этого нет.

Но все же остается вопрос: а как же человеческие останки? Это что, нормально в рамках нашей культуры, что человеческие останки вот так и будут в расстрельных ямах?

А какова у нас вообще культурная и правовая практика отношения к человеческим останкам? Возможно, стоит сказать, что в нашем городе — это «особая статья».

То, что Петербург стоит на костях, хотя и миф, но это миф, который нас воспитал. Нас, жителей Петербурга, костями не шокируешь, мы, в отличие от жителей любых других населенных пунктов, «город с трагедией» — и основание трагично, и бытование полно наводнений, и поэма про наш город — поэма о стихии и о сведенном с ума бедном горожанине, а потом еще это псевдопочетное звание «город трех революций» — читай «город трех Несчастий» (помните, в семье Д. С. Лихачева говорили о дореволюционном времени: «это было до Несчастья»). Несчастье случилось в 1917 году, в сентябре 1918 года вышел «Декрет о красном терроре», и началось заполнение реальными, а не мифическими, костями городского и окологородского пространства. Недавно откопали несколько десятков человек, расстрелянных и закопанных в яму на территории Петропавловской крепости. Но разве это тронет сердца тех, чьи предки хоронили своих детей во дворе дома — блокадникам было не дойти до кладбища — а потом никогда никому об этом не рассказывали, продолжая жить и ходить мимо этих деревьев и кустов, под которыми — неосвященные могилы, о которых надо забыть. Слишком много своего горя, чтобы еще добавлять в свое сердце сочувствие к чьим-то костям. Непомерный для человеческих эмоций ужас блокады начисто стер в жителях этого города память о трагедии красного террора 20-30-х годов.

Чекисты возили людей на расстрел по ночам, набивая в грузовики, подтравливая выхлопными газами (мы и тут впереди планеты всей — это у нас появились газовые камеры до Гитлера). Расстреливали в пригородах, закапывали сначала на кладбищах, но вскоре масштабы террора потребовали глухого лесного массива, сотни квадратных километров артиллерийского полигона как раз подходили. Ржевский артиллерийский полигон и сегодня действующий военный объект, там регулярно проводятся стрельбы, со стороны шоссе — колючая проволока и таблички «Стой, стреляют!» Немного в лес — и можно встретить на дереве другие таблички: «Место расстрела».

Ржевскому полигону как месту памяти жертв красного террора повезло: в его лесах расстреляли Николая Гумилева, а кто-то не удержался намекнуть об этом Анне Ахматовой. Не будь этой «ниточки» к месту расстрела членов Петроградской боевой организации — может, никто и не задался бы целью опрашивать жителей окрестных финских деревень, а они многое видели и помнили. Больше свидетельств нет. Архивы закрыты. Постсоветские историки даже стали утверждать, что никаких антисоветских организаций не было, и, тем более, в них не мог состоять Гумилев, что «Дело профессора Таганцева» было сфабриковано чекистами, выдумано, а расстреляли… или «по ошибке» или  «перегибы на местах».

Сегодня до нелепости часто слышу, читаю:  «расстреляли ни за что, ни в чем не повинных людей!» Вот, например, хорошая в целом статья в епархиальном СМИ (и спасибо, что вообще такая есть, 5 лет назад в церковных СМИ об этом месте невозможно было найти ни слова) заканчивается резюме: «И сегодня кого-то из нас с легкостью могут подвергнуть оговору», — ну что за несуразный пример! Какой «оговор»? Разве можно «оговорить» офицера, что он офицер, священника, что он священник? А в репортаже участник раскопок говорит: «Эти люди были абсолютно не виноваты, их расстреляли только за то, что они когда-то, по молодости, участвовали в какой-то партии, которая не пришлась ко двору, и вот люди, которые уже совершенно забыли о своих каких-то увлечениях молодости, внезапно встали на краю ямы, полностью уверенные в том, что это недоразумение должно разрешиться».

Я благодарна и тем журналистам, что говорят и пишут (и хорошо очень пишут) о Ржевском полигоне как месте памяти жертв репрессий, и поисковикам, которые приезжают в это место и составляют акты, которые можно направить властям для дальнейшей инициации придания этому месту мемориального характера… Но нельзя не сказать и о той «стеснительности», с которой всегда говорят о большевистском терроре: что расстрелы — это жестокая ошибка, но никогда — что сама эта система была преступна. Разве это не некая патология?

Знаете, когда чекисты расстреливали чекистов, заменяя одно поколение другим по сталинской методике чистки кадров, тогда это было «ни за что», а вот тех, что лежат на Ржевском полигоне — расстреливали именно за что-то.

В Петропавловской крепости расстреляли заложников — великих князей и представителей общественной элиты — именно за то, кем они были. На Ржевском полигоне расстреливали по тем же признакам, но еще и по нескольким громким делам, реальным делам сопротивления советской власти. Здесь расстреливали участников Кронштадтского восстания, участников подпольной военной организации Таганцева, в 1922 году — приговоренных к расстрелу по суду (суд проходил в здании современного Большого зала Филармонии) митрополита Петроградского Вениамина, архимандрита Сергия (Шеина) и юристов И. М. Ковшарова и Ю. П. Новицкого (кстати, прославленного в лике святых именно как Юрий).

Вообще Ленинград, как и Москва, сразу стали тюремными столицами, здесь были пункты пересылки из лагеря в лагерь, а многих целыми этапами и расстреливали, как, к примеру, еще одного человека с узнаваемым именем — священника Павла Флоренского, которого расстреляли где-то под Ленинградом вместе с остальными, кто прибыл «по этапу» из Соловецкого лагеря особого назначения.

Церковь не может узнать даже мест захоронения новомучеников — несмотря на то, что добивается реабилитации перед канонизацией святых, получить сведения о месте нахождения уже не просто останков, а святых мощей, в большинстве случаев так и не удается. Можно привести в пример не тех новомучеников, которых расстреливали в лагерях, а расстрелянного в 1918 году знаменитого петербургского протоиерея, настоятеля Казанского собора, благотворителя и строителя храмов, родственника и близкого друга святого Иоанна Кронштадтского протоиерея Философа Орнатского с двумя сыновьями (один — военный врач, второй — штабс-капитан артиллерии) — где они лежат?

Известные имена привлекают внимание. Кости десятков тысяч расстрелянных — нет. Ведь среди них невозможно найти и идентифицировать хоть одно «медийное лицо». Черепа все похожи один на другой, и следы от пуль в затылок одни и те же, такие же и такие же… Стоит ли и раскапывать?

Вообще-то стоит. Хотя бы для того, чтобы увидеть искаженные в предсмертных мучениях челюстные кости — черепа кричат. По показаниям жителей окрестных деревень, в лесу часто раздавались выстрелы, но потом лес не затихал, из свежезасыпанных ям доносились стоны — не все расстрелянные сразу умирали.

Но сотни километров! Кто будет это исследовать? Даже если это и «правильно» с точки зрения общечеловеческой морали и всяких там ценностей современной цивилизации, даже если много-много писать о том, как нам это поможет осмыслить свою историю… Но гораздо сильнее в нас желание не вспоминать ничего и ничего не осмыслять, ничему не давать оценок — и не будет никаких последствий. Ошибка здесь в том, что у такой позиции тоже обязательно будут последствия.

Одно из этих последствий до ужаса схоже с Ржевским полигоном, напичканным всевозможными гильзами и человеческими костями — это леса, в которых лежат миллионы непогребенных солдат Красной армии, погибших на полях сражений Второй мировой войны.

Ленинградский фронт усеял леса вокруг города сотнями тысяч так и не погребенных тел. По некоторым подсчетам — это полтора миллиона погибших. «Никто не забыт и ничто не забыто» — это не про них. Ветеран войны, искусствовед, эрмитажный хранитель, автор самых потрясающих воспоминаний о войне Николай Николаевич Никулин не первый высказывался о том, что фронтовики испытывают стыд, посещая места боев — там лежат непогребенные товарищи. До него гораздо прямее высказался Виктор Петрович Астафьев, сказав как-то, что наши ветераны заслужили свое жалкое существование (и Никулин, и Астафьев особенно остро осознавали это, проводя сравнение с уровнем жизни ветеранов с немецкой стороны) — тем, что они ни разу не подняли голос о непогребенных погибших товарищах. Ни в 45-м (эйфория победы, не до этого), ни в конце 40-х — начале 50-х (жесткое сталинское время), ни в 50–60-х (надо дать жить молодым в светлое послевоенное время), ни в 70-х (почти никто из фронтовиков, воевавших на передовой, не доживал до 70-х), ни в 80-х (что и вспоминать, столько воды утекло, да и с чего это через столько лет, вдруг…).

Конечно, не все павшие так и лежали, как упали, но очень и очень многие. Остальные — в санитарных сбросах, карты с местоположением которых засекречены почти также, как места расстрелов в ходе красного террора.

Итог — мы натыкаемся на кости, собирая грибы в лесу. Да, мы как будто из другого мира, так далека от нас вся эта военная история, но как мы ни загаживаем лес пластиковым мусором, найти человеческие кости можно не реже пустой банки из-под пива.

На территории Ржевского полигона есть места, где можно раскапывать почти любое место — это будет общая могила. Такое место — Собачья пустошь — урочище Койранкангас.  Да, такие места можно засекретить и забыть, но последствий все равно не избежать. Первое из них, как сказано выше — отношение к павшим на поле боя как к обычному следствию ведения военных действий (даже если они ведутся на нашей территории и если в итоге войны эта территория остается за нами — непогребенные воины не становятся нравственной проблемой).

Другое следствие такого чрезмерно спокойного отношения общества к десяткам, затем и сотням тысячам не погребенных должным образом наших соотечественников — это отношение к нашим старикам. Психологически это очень связанные вещи: старость и смерть. Приближаясь к умиранию, человек в глазах нашего общества, спокойно относящегося к тому, что земля напичкана забытыми останками, как бы приближается одновременно и к статусу такой забытости. Если ценность человеческой личности признается в глазах общества ценностью только по факту жизни (а останки человека — это уже не предмет такой ценности, не предмет уважения), то сразу приходит и изменение ценности в зависимости от уровня жизнеспособности, следовательно, старики уже и не настолько люди.

Напрямую с этим связано отношение к могилам предков. Сегодня мы можем видеть на кладбищах заросшие сорной травой заброшенные могилы, которым нет и 2 лет, где стоит дорогой памятник — но их никто не посещает. А старые захоронения (дореволюционные) могут быть совершенно законно разорены — не просто ликвидированы, чтобы освободить место для новых захоронений, с соблюдением специальной процедуры (куда девать останки, например), а именно разорены — станки вместе с остальным кладбищенским мусором попадают на свалку.

Если это норма для нашего общества, то откуда-то эта норма взялась. Я вижу причины этого отношения к человеческим останкам не только и не столько в советской пропаганде материализма, не в идеологии, которая якобы рождает модели поведения, а наоборот — поступки рождают определенную идеологию. В довоенное время в землю были втоптаны сотни тысяч наших сограждан, их родные и близкие не имели права узнать их место погребения. В военное время миллионы пали на полях Великой отечественной, и никого не удивляло, что в ленинградских лесах на серьезном расстоянии друг от друга разбросаны одинокие «отчетные» мемориальные могилки «неизвестного» солдата — одна могилка на сотню километров, а где остальные?

Всю эту ситуацию с непочтением к останкам — и жертв красного террора, и жертв войны (то есть даже по официальной версии — героев, павших за родину) можно было бы объяснить именно вот этой безвестностью — не известно кто и где покоится, а неизвестные человеческие останки не вызывают интереса. Но мы должны признать и тот факт, что у нас и известные человеческие останки не вызывают никакого почтения. Возможно, слишком разные примеры, но это примеры для иллюстрации одного и того же менталитета — общество нормально относится к выставленному напоказ на центральной площади страны трупу, даже считая это «достопримечательностью», или к тому, что идентифицированные останки детей последнего российского императора лежат в коробке на полке у следователя и никому нет дела, кто и как должны с ними поступить в дальнейшем, когда следствие окончено. То есть у нас вообще отсутствует какая-либо культура и какое-либо уважительное, ценностное отношение не только к неизвестным костям, но и к очень даже известным.

Но почему? Почему мы дошли до жизни такой, что нахождение пусть и неизвестных, но человеческих останков не вызывает интереса?

Ведь согласно цивилизационным нормам современного общества нахождение человеческих останков должно бы автоматически вызывать реакцию если не общественного мнения, но закона и властей.

Я не юрист и не знаю, что говорится в нашем законодательстве, но я современник многих и многих фактических случаев нахождения мест захоронений, которые предавались гласности через СМИ, и никаких последствий со стороны государства не следовало практически никогда.

Я хотела бы уточнить у юристов: действительно ли у нас такая плачевная ситуация с нашими законами? А если нет, то почему откопанные поисковиками погибшие люди не удостаиваются никакого внимания?

В общем-то, даже если кто-то начнет строительство на кладбище — то его остановит только общественное возмущение в виде пикетов, народных сходов, «шумихи в СМИ», как это называют. Но не закон. Точнее, законы-то есть, но нет привычки требовать их исполнения (для нас это «не принципиально»). А если будут строить дорогу и раскопают, к примеру, «санитарный сброс» времен ВОВ — то легко его вместе с землей и гравием ссыпают в овраг. Что и говорить — останки одного человека вообще не удостоятся никакой «шумихи».

Нахождение расстрельных ям с лежащими на глубине метра останками людей, убитых в 20-е — 30-е годы, не ведет за собой никаких юридических последствий (я говорю это на основании того, что у нас происходит реально). Вообще никаких. Это может быть только в одном случае — если эти люди для нашего государства (для действующих в нем законов) — никто и ничто. Вот именно никто и ничто, которое должно быть забыто, потому что это же «никто… и ничто…», и это логично.

Но позвольте задать вопрос: если люди в принципе могут быть квалифицированы как «никто и ничто», то какого такого уважения к себе самим мы вообще ждем в этой стране? Его и не должно быть.

У нас нет правовой чувствительности европейского человека. Но у нас нет и религиозной чувствительности. Мертвое тело — это храм воскресения. На христианских кладбищах — кресты, потому что крест — символ смерти и воскресения. Кладбище — место, где ожидается воскресение мертвых, где ожидают пришествие Христово. Мы все надеемся на это — что у нас будет место такого ожидания. Это ценности христианской цивилизации. Большевики срубали кресты на кладбищах и сделали возможным отношение к мертвому телу как к мусору, выбрасываемому на помойку. Даже наличие мумии Ленина — не исключение из правила, нет, это тоже такое своеобразное отрицание воскресения.

Мы стремительно теряем человеческий облик. А люди, умаляющие в себе все человеческое, не способны составить и общество (ни гражданское, ни церковное). То есть, если делать прогнозы на основании наличных фактов — если ничего не изменится, если так будет и дальше, то в не такой уж далекой перспективе у нас нет будущего ни государственного, ни церковного (и в этом смысле можно подчеркнуть, что государственный и церковный институты действительно неизбежно связаны друг с другом).

Вот фотографии неглубоких раскопов в Койранкангасе — стоит вглядеться, задать вопрос: пока вот так лежат наши предки — разве мы можем считаться людьми?

Это нравственная сторона вопроса.

А юристы говорят, что с законами у нас все в порядке — не хватает только инициативных граждан, которые требовали бы их исполнения.

Цитирую статью 22 ФЗ «О погребении и похоронном деле»: «При обнаружении старых военных и ранее неизвестных захоронений органы местного самоуправления обязаны обозначить и зарегистрировать места захоронения, а в необходимых случаях организовать перезахоронение останков погибших». Должно быть обращение в Администрацию района и к Губернатору области с просьбой зарегистрировать это место как место захоронения, обозначить его на местности и принять решение о придании ему статуса памятника истории регионального значения в соответствии с  ФЗ «Об объектах культурного наследия...».

Но, самое главное — на этом надо настаивать. И настаивать настойчиво. А это — чей-то личный подвиг.

Более того, граждане могут требовать у ГУВД проведения геномной регистрации обнаруженных останков. Такую обязанность возлагает на правоохранительные органы пункт 2 статьи 7  ФЗ «О государственной геномной регистрации в Российской Федерации»: «2. Обязательной государственной геномной регистрации подлежат неопознанные трупы.» Такое ДНК-исследование проводится, как сказано в ст. 9 того же закона:  «органами предварительного следствия, органами дознания и органами, уполномоченными на осуществление оперативно-розыскных мероприятий по розыску без вести пропавших лиц, а также установление по неопознанным трупам личности человека, совместно с подразделениями органов внутренних дел Российской Федерации, к компетенции которых относится указанный вид деятельности, и учреждениями судебно-медицинской экспертизы, входящими в государственную систему здравоохранения».

Если настаивать на соблюдении имеющихся законов — перспективы геномной регистрации могут быть самыми впечатляющими даже без открытия архивов. Хотя и открытие архивов очень бы было полезно во всех отношениях.

Но для достижения вот этих результатов — уже потребуется целый сонм подвижников, почитающих новомучеников и исповедников.