Отступающей армии в условиях гражданской войны почти всегда предстоят жестокие испытания. Надо иметь перо художника, чтобы описывать эти ужасы и страдания. Еще не появился художник-летописец, который изобразил бы во всей выпуклости страдные дни сибирских армий. Трафарет ужасов уже не действует на нервы. Надо проникнуть в толщу людских страданий для того, чтобы произвести своим описанием впечатление.

Эта особая трагедия, которой мы можем коснуться лишь вскользь. Да и как на нескольких страницах изобразить трагический исход уральского войска, или отдельной Уральской армии, оторванной от Сибири и изолированной от Юга. Уральцы, под начальством своего атамана ген. Толстова, совершили зимой с женами и детьми фантастический, тысячивестный путь через мертвую пустыню. Вышло 15.000, пришло в форт Александровск всего 3.000. Каждый ночлег был кладбищем – повествует ген. Акулинин.[1]) И на остановках и в пути уральское казачество приносило «искупительные жертвы великому служению родине».

Что сказать про тот «страшный поход» южной оренбургской армии, по сравнению с которым даже большевистский повествователь считает другие эвакуации «увеселительными прогулками»…[2]) Оренбургская армия держалась на фронте, насколько могла. «Буду бороться, пока есть силы» – писал Дутов Колчаку 31 октября из Кокчетава: «Оренбургская армия, первая вас признавшая, всегда будет с вами и за вас». («Б. За Ур».351). Отступая, она двигалась через гористые Тургайские степи и через безводные и пустынные пески Балкоша к Сергиополю на соединение с Анненковым в Семиречье. С армией двигались голодные, умирающие тифозные толпы беженцев. Те, кто не могли идти, должны были погибать. Их убивали собственные друзья и братья. Общее количество отходивших, по словам большевистских источников, колебалось от 100-150 тысяч. К концу марта границу Китая близь города Чучугон перешло до 30 тыс.

Отступление центральной армии также быстро превратилось в катастрофу. Вся обстановка содействовала этому – вплоть до суровой зимы. Это был «великий исход», снежная лавина, катившая с запада на восток – писал в своем горестном отчете уполномоченный Кр. Кр. Миллер. Остатки армий Каппеля, Вержбицкого, Войцеховского, Сахарова двигались не по жел. Дороге, занятой чехо-словаками, а вдоль ее полотна по старому сибирскому тракту. «Жестокие сибирские морозы и тиф – говорит Ширямов – безжалостно косили людей, но все же для нас это был серьезный враг. Каппель вел за собой наиболее стойкие и упорные в борьбе с советской властью части, выдержавшие всю двухлетнюю кампанию» («Б. За Ур.» 294). «Это были – дополняет характеристику другой наблюдатель из враждебного лагеря – самые крепкие физически и духовно люди. Они отступали от Омска до Иркутска. Все слабые уже погибли от тягостей этого безумного долгого похода. Остались те, кто не ждал пощады от красных и сам никого не щадил» (Смирнов – 309). Слова «пощада», «жалость» – вообще не подходили к моменту. Кровью написана 9 января телеграмма командующего пятой польской дивизией со ст. Клюквенная, умолявшая ген. Сырового пропустить вперед 5 эшелонов (из 51) «с семьями, детьми и ранеными». Сыровой, выполняя, быть может, свой жестокий долг в общей борьбе за существование, отвечал: «Удивляюсь тону вашей телеграммы… Согласно приказу ген. Жанена, вы должны двигаться последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на восток».[3])

Эвакуация оставила позади себя 200 замерзших «поездов смерти» с беженцами и семьями тех, которые отступали в армии. «Гибель эшелонов с семьями – свидетельствует Занкевич – нанесла огромный моральный удар офицерству армии и была одной из главных причин быстрого и окончательного ее разложения» Десятки обозов с умершими в Омске, тысячи сжигаемых трупов погибших в лагерях Ново-Николаевска, штабели трупов в Красноярске и Томске[4]) – все это жертвы на кладбище гражданской войны. Но трудно представить себе нечто более кошмарное, чем-то, что советский беллетрист Ф. Абрамов, под заглавием «Воскресник», дал в 1926 году в «Сибирь. Огнях» (было перепечатано в «Днях» 2-го дек.) Это было время, когда разгружали «мертвые поезда». Грубо, пожалуй, даже иногда цинично его изложение, но оно так ярко говорит о кошмарных ужасах в Сибири:

…«В январе двадцатого года в городе встречались подводы и целые обозы с труппами. Это свозили за город со станции, разгружали мертвые поезда, подбирали трупы в окрестностях. На санях везли десять-пятнадцать трупов, все больше раздетых, вымерзших белых, перетянутых веревкой. Бывает, что везут, а веревка лопнет, и они рассыпаются. Женщины сначала в обморок падали, потом ничего – привыкли, стоят и смотрят, нет ли знакомых. Иногда находили.

«Возили трупы за город. Там стоял крематорий, но слабо работал: не больше 300 трупов сжигал, а привозили их в несколько раз больше. Пришлось для трупов могилы рыть. Работали какие-то воинские части, потом стали мобилизовать гражданское население. Окрестные крестьяне возили, а городские обыватели могилы рыли.

«Воскресники устраивали тогда для того, чтобы привлечь к работам служащих и рабочих. Попал наш коллектив в одно воскресенье на рытье могил…

«Опять воскресение, опять воскресник и опять могилы. Утешают, что наш коллектив и вообще наш район на могилы в последний раз назначают. Пришли, распределились. Мы опять с ней в паре. Оказалось, что на этот раз нам досталось не могилу рыть, а так как две могилы были уже готовы, то нас заставили трупы в могилу таскать. Не повезет, так уж не повезет. Показали нам, как это делается. Очень просто. Дают веревку двоим. Веревкой зацепят мертвяка за голову или за руку и волоком к могиле, столкнут туда, а там уже есть люди, которые укладывают рядами, чтобы меньше места занимали. Совсем просто: зацепят, приволокут к яме, столкнут и марш за другими. Если бы это были чурки деревянные, так даже весело бы было. Лучше, чем копать…

«Больше всего было мужской молодежи из колчаковской армии. Рядом с нами работали двое здоровых парней. Зацепили из кучи одного за голову, дернули и оторвали голову. Постояли, посмотрели на нее и, как ребятишки зимой гонят замерзший кал, погнали голову к яме, перебрасывая ее один к другому. Кто-то заругался на них. Многих тошнило. С несколькими женщинами случилась истерика: все были неразговорчивы. Бывает, что и женщины молчат.

Работа по вр6мени подходила уже к концу. Накинул я веревку петлей на какую-то женщину, вытянул из кучи. Смотрю, приятельница как-то дико смотрит на труп. Бросилась на колени, смотрела, дико закричала: «Мама»!…

Около Нижнеудинска в тайге части Каппеля и Войцеховского, к которым присоединились прорвавшиеся ижевцы и уральцы, отступавшие после Красноярска вниз по Енисею, встретились с группой воткинцев Вержбицкого и с колонной Сахарова и Лебедева. Образовалась, по исчислению Сахарова, сила «тысяч в тридцать бойцов»[5]) Захватив Нижнеудинск, Капель 22 января устроил военное совещание. На нем был выработан план – двигаться двумя колоннами-армиями (под командованием Войцеховского и самого Сахарова) к Иркутску, стремиться подойти к нему возможно скорее, чтобы внезапно овладеть городом, освободить верховного правителя, всех с ним арестованных, отнять золотой запас, затем, установив соединение с Забайкальем, пополнить и снабдить наши части в Иркутске, наладить службу тыла и занять западнее Иркутска боевой фронт» (Сахаров, 262-3).

Около ст. «Зима» обе колонны должны были соединиться. Войска получили общее наименование «каппелевцев». В пути Каппель, у которого уже были отморожены ноги, получил воспаление легких… 25 января, он скончался. Ушел, по характеристике Сахарова, один «из доблестнейших сынов России», пользовавшийся «прямо легендарным обаянием».

Продвижение каппелевцев обеспокоило и Пол. Ц. И коммунистов. По словам Парфенова, кап. Калашников внес даже предложение о передаче власти коммунистам «в виде создавшегося критического положения» (Сиб. Ог.» 5, 117). Калашников в эти дни сделался уже верным слугой коммунистов.[6]) «Мы стали готовиться к отпору каппелевцам, а заодно и чехам» – вспоминает Ширямов (Бор. За Ур.» 297). Коммунисты, не доверяя чехам, боялись с их стороны поддержки каппелевцам. Бороться одновременно и с теми и с другими, по признанию Ширямова, коммунисты не могли, так как армия их пополнялась только ненадежными партизанскими отрядами. Руководящие чехословацкие органы о такой поддержке каппелевцам и не помышляли. Они всемерно искали соглашение с местными большевистскими организациями и представителями наступившей пятой советской армии. Последние в свою очередь, по предписанию из Москвы, желали избежать столкновений с чехами. Между тем, повсюду чехословаки отступали, выдерживая арьергардные бои с головными частями пятой армии. Так крупное столкновение с дивизией польских легионеров произошло у большевиков около ст. Тайга под Красноярском. Новые столкновения были у Нижнеудинска и в Тулуне. Чехи уходили, взрывая мосты: тем самым, замедляя продвижение большевиков: «надо было, во что бы то ни стало прекратить эти разрушения» (Смирнов)[7]) На почве самозащиты и могло произойти на местах, вопреки всякого рода предписаниям свыше, то соединение чехословацких отрядов с каппелевцами, которого боялись и деятели П.Ц. и коммунисты. Тем более что настроение окружающего населения было неопределенно. Сами «Изв. Ирк. Рев. Ком.» (№1-24 января) должны отметить, что «среди населения селений и городов, расположенных вдоль линии ж.д., настроение выжидательное. Одни ждут с нетерпением приближения регулярных советских властей, другие – мечтают и вздыхают о Каппеле и посматривают на восток…» В хвосте эвакуировавшихся эшелонов шли польские, румынские и сербские части, мало считавшиеся с военным чехословацким командованием. При эвакуации неизбежно каждый начинал думать только о себе. Кроме того, значительная часть чехо-словацкого войска была настроена антибольшевистские. Январские события должны были многим раскрыть глаза и показать, что лозунг «демократия» в то время обозначал безоговорочное признание советской власти. Настроение было далеко неоднородно. Если специально обличительная литература склонна приводить примеры, когда чехо-словацкие эшелоны, обезоруживая беглецов, к ним присоединившихся, выдают их большевикам[8]), то можно привести не менее многочисленные примеры содействия и спасения чехами беглецов. Даже в такой критический для польской дивизии момент, как бои под Красноярском, ею решительно было отвергнуто требование выдачи всех русских, ехавших в польских эшелонах (Ст. Витольдова «На Восток». Рига).

Столкновение с каппелевцами, происшедшее у ст. Зима, показало, какую роль могли бы сыграть еще чехо-словаки, и какая двойственность наблюдалась, в сущности, в их позиции. Из Иркутска «революционным» правительством был отправлен на ст. Зима заслон, который должен был принять первый удар каппелевцев. По словам Ширямова, чехи "не препятствовали" его проезду по ж.д. и дали обещание не вмешиваться в бои и не оказывать никакого содействия каппелевцам, при условии соблюдения трехверстной нейтральной зоны вдоль линии ж.д. В действительности произошло нечто другое. В бою с большевиками принял участие конный чешский полк третьей дивизии, которой командовал майор Пржхал, «но, уже через несколько часов, - рассказывает Сахаров, - от Яна Сырового пришли по телеграфу и строжайший разнос майору Пржхалу и приказание вернуть красным оружие и требование… не оказывать нам никакого содействия. Установившиеся было отношения между нами и чехами, были сразу прерваны. Майор Пржхал, показав полученные им телеграммы, заперся в вагоне».(268).

В дни столкновения у ст. Зимы и обостренных отношений между большевиками и чехо-словаками, чешское командование уже официально вступило в переговоры с пятой советской армией при посредстве иркутских коммунистов. Соглашение висело на волоске, так как в Иркутске получен был уже приказ об открытом выступлении против чехов и расстройстве их тыла (Б. за Ур». 300, 321). Тогда иркутский ревком «решился на последний шаг, кажется, предложенный чехами: послать делегацию для непосредственных переговоров с пятой армией». С охранной грамотой Благоша делегация двинулась в путь и прибыла на ст. Зима. «В вокзальном помещении» – рассказывает Сурков[9]) – «нас встретил начальник чехослов. Дивизии Пржхала... Не успели мы изложить своей просьбы и показать Пржхале свои мандаты от д-ра Благоша, как в комнату вошел статный казачий офицер, который, взяв под козырек, быстро отрапортовал: «Ген. Войцеховскому стало известно, что на ст. Зима только сейчас прибыла делегация большевиков… Генерал просит их немедленно передать ему в руки, так как их движение по линии под чешской охраной нарушает нейтралитет чехов в отношении жел. дороги, который должен быть для всех русских одинаков… Пржхал заметно волновался и не знал, что делать… После краткого совещания, решено было нас ген. Войцеховскому не выдавать, а посадить в простой товарный вагон, двинуть с паровозом дальше»…

Новое осложнение было в «Тулуне, где чешский[10]) полковник Бируль, противник мира с «красными», не хотел пропускать делегацию: «высшее чешское командование, сидящее в Иркутске, ничего не знает о том, что твориться здесь, на месте и поэтому высылает всякие делегации» (Бор. За Ур.» 324-26).. Но все-таки делегация до места назначения доехала, и соглашение с правительством Р.С.Ф.С.Р. Заключила. Оно было подписано в с. Куйтуки 7 февраля, в 9 ч. вечера по Московскому времени. Один из пунктов соглашения гласил: «чехосл. Войска оставляют адмирала Колчака и его сторонников, арестованных иркутским Ревкомом, в распоряжение Советской власти под охраной советских войск и не вмешиваются в распоряжения советской власти в отношении к арестованным». (Договор напечатан в приложении к сборнику «Борьба за Урал и Сибирь» стр. 358-361).

В предсмертный час.

«Голова Колчака должна была служить выкупом за свободный уход на Восток»… Слова эти принадлежат Ширямову и относятся еще ко времени выдачи адмирала Политцентру. Договор 7 февраля сам по себе не играл роли в судьбе иркутских пленников. Он был формально заключен тогда, когда ни верховного правителя, ни председателя Совета Министров уже не было в живых. Этот пункт договора носил скорее демонстративный характер, так как большевики прекрасно, конечно, знали, что чешская дипломатия и чешское командование спасать Колчака не будут. Большевиков же, по признанию Смирнова, больше беспокоила возможность увоза золота.[11]) Но документ для истории остался. Договор 7 февраля «случайно» совпал с днем убийства верховного правителя. Эта «случайность», как понимает с.д. Крейчи,[12]) сделала «наше пребывание в Сибири в политически-моральном отношении совершенно непереносимым». «Будут нас обвинять и ненавидеть», - продолжает автор, - но «могли ли мы, ничего в Сибири уже не могшие сделать и всей душой обращенные к родине, для сохранения жизни Колчака ставить на карту судьбу нашего войска». На риторический вопрос Крейчи ответить легко. «Ненависти» не будет за прошлое – потомство поймет ту элементарную психологию, которая двигала поступками людей. Поймет.. и простит. Хуже, когда исследователь пытается обмануть прошлое, говорит о вынужденной пассивности и взывает к своей спокойной «совести». В словах Крейчи остается непонятным, зачем ему понадобилось говорить, что смертный приговор над Колчаком был приведен в исполнение раньше, чем «наше войско могло этому помешать». Такая отписка перед историей противоречит и договору 7 февраля и всей оправдательной концепции самого Крейчи. Но оставим потомство и вернемся к прошлому.

Еще до боя у ст. Зима большевики пытались завязать переговоры с каппелевской группой. Посредником явился Благош, который, по словам Ширямова, был убежден, что большевикам Иркутск отстоять не удастся. Через Благоша было предложено Войцеховскому сложить оружие при гарантии личной неприкосновенности его отряду. Войцеховский заявил, что «противобольшевистские армии» могут отказаться от прохождения через город при следующих условиях:

«Беспрепятственный пропуск армий за Байкал по всем путям в обход Иркутска. Снабжение армий деньгами, имеющими широкое хождение на дальнем востоке в сумме двухсот миллионов рублей… Беспрепятственный пропуск раненых, больных и семей военнослужащих противобольшевистских войск на восток, в Забайкалье, в каких бы эшелонах они не следовали. Освобождение адмирала Колчака и арестованных с ними лиц, снабжение их документами на право выезда их в качестве частных лиц за границу. Просьба к представителям иностранных государств взять названных лиц под свое покровительство и гарантировать им свободный проезд за границу» («П.Д.», 201-202).

Посредничество Благоша потерпело фиаско. Тогда иркутский ревком попытался войти в непосредственное сношение с солдатской массой. С этой целью во вражеский стан были посланы «ходоки» от проживавших в Иркутске семей тех воткинских и ижевских рабочих, которые составляли «ядро» боевых дивизий Войцеховского. Этот шаг также не имел реальных последствий. Трусливо Воен. Рев. Ком. Объявлял населению, что город не будет эвакуирован, что бессильные[13]) «каппелевские банды» не смогут даже подойти к Иркутску, так как они могут продвигаться только под защитой чехов. Тем не менее, на всякий случай Р. Ком. грозил расправой над «сдавшейся буржуазией и реакционными элементами» в городе. Не доверяя чехо-словакам, с которыми окончательное соглашение еще не было достигнуто, иркутский рев. Ком. потребовал от командования в 24 часа вывести из города все части; все улицы были превращены в баррикады, юнкера и «белый комсостав» интернированы в пересыльные бараки тюрьмы; произведены были массовые аресты; чрез. след. комиссия была наделена судебными функциями с правом, производить расстрелы.

И все-таки не было уверенности, что «во время боя город останется спокойным». Колчак оставался знаменем. Поэтому ревком был дан приказ председателю следственной комиссии Чудновскому держать наготове отряд, который мог бы, в случае возможных попыток к освобождению верховного правителя, взять его и вывести за город в более безопасное место («Б. за Ур,» 201). Одновременно поднят был вопрос и о расстреле адмирала. Не решаясь самостоятельно идти на такой шаг, иркутский ревком постановил запросить представителя реввоенсовета 5 армии Смирнова. Как было это сделать? Прибегли вновь к услугам чехов. «К немалому нашему удивлению, - повествует Смирнов, - чешское командование, давая нашей делегации, провод для сообщения в Иркутск о ходе мирных переговоров, не чинило препятствий в передаче телеграммы иркутскому ревкому даже по такому щекотливому вопросу, как судьба верховного правителя" (там же 311).

Мнение реввоенсовета было формулировано так: «желательно Колчака сохранить и доставить в наше распоряжение, но если обстановка сложиться такая, что о сохранении Колчака нечего и думать, реввоенсовет против расстрела не возражает» (Там же 334).

Судьба Колчака была решена.

Колчак предчувствовал свой удел. В предисловии к «допросу» Попов сообщает:

«Последний допрос производился 6 февраля, днем, когда расстрел Колчака был уже решен, хотя окончательного приговора вынесено еще не было. О том, что остатки его банд стоят под Иркутском, Колчак знал. О том, что командным составом этих банд предъявлен Иркутску ультиматум, выдать его, Колчака, и премьер-министра Пепеляева, Колчак тоже знал, а неизбежные для него последствия этого ультиматума он предвидел. Как раз в эти дни при обыске в тюрьме была захвачена его записка к сидевшей там же в одном с ним одиночном корпусе Тимиревой. В ответ на вопрос Тимиревой, как он, Колчак, относится к ультиматуму своих генералов, Колчак отвечал в своей записке, что он «смотрит на этот ультиматум скептически и думает, что этим лишь ускорится неизбежная развязка». Таким образом, Колчак предвидел возможность своего расстрела. Это отразилось на последнем допросе. Колчак был настроен нервно, обычное спокойствие и выдержка, которыми отличалось его поведение на допросах, его покинули. Несколько нервничали и сами допрашивавшие. Нервничали и спешили. Нужно было с одной стороны закончить определенный период колчаковщины, установление колчаковской диктатуры, а с другой – дать несколько зафиксированных допросом ярких проявлений этой диктатуры в ее борьбе со своими врагами не только революционного, но и правосоциалистического лагеря – лагеря тех, кто эту диктатуру подготовил. Это, значительно забегая вперед от данной стадии вопроса, сделать удалось, но удалось в очень скомканном виде»…

«5-го, - рассказывает Гришина-Алмазова, - я получила точные сведения, - что Колчак и Пепеляев будут расстреляны. Потрясенная этой вестью, я послала Пепеляеву письмо со словами дружеского привета и одобрения. 6-го утром в последний свой день он ответил мне письмом коротким и душевным: «Обо мне не беспокойтесь – я ко всему готов и совершенно спокоен. Грустно подумать, что меня будут расстреливать русские солдаты, которых я люблю». Расстреляли его, однако, не «русские солдаты».

6-гго февраля каппелевцы подошли к Иркутску – шли они днем и ночью с самыми минимальными отдыхами. Ширямов пытается изобразить так, что каппелевцы, разбитые в предварительных боях, подошли к Иркутску «бесформенной массой» и, следовательно, никакой уже угрозы не представляли. Очевидно, это было не так, ибо, зачем же понадобилось начальнику боевых коммунистических сил, «товарищу Калашникову», издать приказ: «Черные тучи каппелевцев у красного Иркутска», «Смердящий труп черной реакции», «голодные полу-замерзшие банды остатков колчаковских войск» представляли для иркутского гарнизона еще грозную силу.

6 февраля иркутский воен.-рев. Ком. вынес следующее постановление (его нельзя не привести целиком):

«Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и проч. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения. По городу разбрасываются портреты Колчака и т.д. С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба. Все эти данные заставляют признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся – Колчака и его сподвижников. Восстание это, безусловно, обречено на полный неуспех, тем не менее, может повлечь за собою еще невинных жертв и вызвать стихийный взрыв мести со стороны возмущенных масс, не пожелавших допустить повторения такой попытки. Обязанный предупредить эти бесцельные жертвы и не допустить город до ужасов гражданской войны, а равно, основываясь на данных следственного материала и постановлений Совета Народных Комиссаров Р.С.Ф.Р., объявившего Колчака и его правительство вне закона, Иркутский Военно-Рев. Ком. постановил:

1. бывшего верховного правителя – адмирала Колчака и

2. бывшего председателя совета министров – Пепеляева – расстрелять.

Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв». («П.Д.» 208-209)

Этот документ подписан председателем Ширямовым, членами Сноскаревым, Левенсоном и управляющим делами Обориным. Ночью постановление ревкома было передано для исполнения Чудновскому. На рассвете 7 января Колчак и Пепеляев были расстреляны. Много легенд сложилось уже по поводу последних минут их жизни. Может быть, все-таки наиболее достоверен рассказ самого Чудновского, зафиксированный им на страницах «Советской Сибири»[14])

«Было поздно ночью, когда я отправился в тюрьму, чтобы выполнить приказ Ревкома. Со стороны Иннокентьевской слышны были выстрелы. Иногда они казались совсем близко. Весь город замер. Я осмотрел посты. Убедившись, что на постах стоят все свои люди, я отправился в одиночный корпус и приказал открыть камеру Колчака». Адмирал Колчак не спал. В шубе и папахе он стоя встретил Чудновского. «Я прочел ему приказ ревкома. Окончив чтение, я приказал одеть ему наручники.

- Значит, суда не будет? – спросил Колчак.

По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом». Передав Колчака конвою, Чудновский отправился в верхний этаж, где находился Пепеляев. Пепеляев сидел на койке и тоже был одет. Постановление о расстреле, по словам Чудновского, сильно его потрясло. «Я приказал ему прекратить всякие разговоры и передал его конвою. Захватив внизу Колчака, мы отправились в тюремную контору»...

Пока Чудновский делал распоряжение о выделении 15 человек из «дружины», охранявшей тюрьму, Колчак обратился к нему с просьбой о свидании с Тимировой. Он грубо отказал, но осведомился, нет ли у «осужденного» еще каких-либо просьб.

- Я прошу передать моей жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына, - сказал адмирал Колчак.

- Если не забуду, то сообщу, - ответил Чудновский.

Поднялся сидевший рядом Пепеляев и передал записку, в которой было написано обращение к матери и еще к кому-то, прося «благословить его на смерть и не забыть своего Виктора»…

Чудновский вышел доканчивать «оформление». Его нагнал часовой и спросил, можно ли разрешить Колчаку закурить трубку. «Я разрешил. Товарищ ушел, но вскоре вернулся обратно бледный, как смерть. Оказалось, что у адмирала Колчака нашли и отобрали носовой платок, в одном из углов которого было завязано что-то твердое. Я развязал узел и вынул маленький капсюль, с какой то белой начинкой. Посмотрел на Колчака: он сидит бледный. Не трудно было догадаться, что Колчак, убедившись, что через несколько минут будет представлять бездыханный труп, хотел отравиться»…[15])

«Все формальности, наконец, закончены. Выходим за ворота тюрьмы. Мороз 32-35 градусов по Реомюру. Ночь светлая, лунная. Тишина мертвая. Только изредка со стороны Иннокентьевской раздаются отзвуки отдаленных орудийных и ружейных выстрелов. Разделенный на две части конвой образует круги, в середине которых находятся: впереди Колчак, а сзади Пепеляев, нарушающий тишину молитвами.

В 4 часа утра пришли мы на назначенное место. Я отдал распоряжение. Дружинники, взяв ружья на перевес, становятся полукругом. На небе полная луна: светло поэтому, как днем. Мы стоим у высокой горы, к подножью которой примостился небольшой холм. На этот холм поставлен был Колчак и Пепеляев. Колчак – высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты, мертвец, да и только.

Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. И затем на всякий случай еще один»[16])

Где происходил последний акт жизненной драмы адм. Колчака? Чекисты скрывали место… Упомянутый выше М. Струйский, передавший рассказ сидевшего в тюрьме на одном коридоре с Колчаком интеллигентного солдата, говорит, что расстрел был произведен у Знаменского кладбища… Расстреливала верховного правителя и Пепеляева левоэсеровская дружина (свидетельство Ширямова) в присутствии председателя чрез. След. Комиссии Чудновского, члена военревкома Левенсона и коменданта города Бурсака. Вместе с Колчаком и Пепеляевым был повешен палач-китаец, приводивший в исполнение в иркутской тюрьме смертные приговоры. Большевики хотели символически запечатлеть последний акт «кровавой сибирской трагедии», - упомянув в «истории» имя Колчака рядом с именем палача. Чувства элементарной порядочности у них не нашлось даже в этот предсмертный час... Но история пройдет мимо недостойной комедии этих кровавых паяцев.…

Трупы убитых 7 февраля были спущены в прорубь реки Ангары. Очевидно, никогда не будет найдена могила Верховного Правителя.

Расправа совершилась[17]) Ночью в лагере Войцеховского на Иннокентьевской происходило совещание, на котором разрабатывался план захвата Иркутска. Выступление было назначено в 12 час. Дня. «Утром грянул гром», - рассказывает Сахаров, - за подписью начальника 2 чехо-словацкой дивизии полк. Крейчаго[18]) пришло требование, не занимать глазковского предместья, иначе чехи выступят против каппелевцев. Затем пришло известие, что, верховный правитель убит… Войцеховский отдал приказ отменить наступление. С боем каппелевцы отходили в Забайкалье. Кап. Калашников, начавший во имя народовластия борьбу против верховного правителя, организует забайкальские партизанские дружины для борьбы с отступающими каппелевцами. Бои под Иркутском ускорили развязку, но и только. Судьба Колчака, конечно, была предрешена… Но, в этом продвижении каппелевцев было нечто такое, что должно было явиться бальзамом для измученной души верховного правителя. Он со спокойной совестью мог встретить выстрелы левоэсеровских дружинников. Доблестные воткинцы и ижевцы – подлинная демократия, - в самый критический момент испытания своего мужества не изменили делу, которому служил Колчак, не изменили и самому адмиралу. Их выступление – глас не загипнотизированного народа, его лучшей и сознательной части. Каппелевцы под Иркутском – это символ…

2 марта Войцеховский из Читы телеграфировал Болдыреву, находившемуся уже во Владивостоке, что он вывел в Забайкалье 30 тысяч бойцов, готовых поддерживать всякий демократический режим, но непримиримых к большевикам. Продвижение «каппелевцев» вызвало лишь переполох у «демократии», которая искала «безболезненных» путей соглашения с советской властью. Она приняло все меры, чтобы помешать продвижению каппелевцев в Приморье.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] «Уральское казачье войско в борьбе с большевиками» (Бел. Дело» 11). Дальнейший путь на Тегеран изображен Толстовым в книге «От красных лап в неизвестную даль». (Константинополь, 1922).

[2] «Сибирские Огни» № 1-2 «Белые в Китае».

[3] Гинс II, 507; «Чешские аргонавты» 19. Кап. Ясинский-Стахурек письмом от 5 февраля тоже вызывал на дуэль Сырового.

[4] Смирнов «От Колчака к Советам». «Сиб. Огни» 27. V, 136; Н.К. Волков «Сибирь под властью большевиков» «Общее Дело» № 117.

[5] Сахаров дал наиболее полное описание сибирского «ледяного похода».

[6] Любопытна его судьба – в конце концов, он все-таки попал в эмиграцию.

[7] По-видимому, не «энтузиазм» советской армии, на который ссылается Смирнов, а действия партизан являлись причиной арьергардных боев. По требованию самих железнодорожников, В.Р. Ком. Вынужден был от Нижнеудинска до Иннокентьевской установить 20 верстную нейтральную зону по обе стороны линии во избежание конфликта с чехословацкими эшелонами. («П.Д.», 198).

[8] «Осмотр местными русскими властями эшелонов чеховойск – сообщают «Изв. Ирк. Р.К.» – часто обнаруживают беглых русских офицеров, которые арестовываются без препятствия со стороны чехов».

[9] «Первая встреча партизан с красной армией» (Б. За Ур. 324).

[10] Со стороны чехов в делегацию входил поручик Гаупе.

[11] «Б. За Ур.» 293. Относительно вывоза золота (об этом имелся соответствующий пункт договора) было дано коммунистам 6 февраля распоряжение: «портить путь, взрывать мосты, туннели и т.д. («П. Дн.» 208).

[12] “U Sibirske armady” стр. 269, 272.

[13] Оперативная сводка 3 февр. Говорила, что наступающие каппелевцы двигаются параллельно полотну ж.д. отрядами в 3000 из ударных частей и 12000 больных, раненых и обмороженных. («П.Д.», 205)

[14] Перепечатано в «Последн. Новос.» 17 февр. 1925 г. Между прочим, Чудновский говорит, что он настаивал тогда же на расстреле всей головки «контрреволюции» – около 20 человек.

[15] Ген. Лохвицкий, со слов одного офицера-очевидца, рассказывал на парижском собрании памяти адм. Колчака, что последний снял перстень, в котором был заделан яд и бросил его при аресте в Иркутске. Сделал он потому, что хотел чашу испить до дна. Рассказ Чудновского нам представляется более вероятным.

[16] Очень широкое распространение получила версия, по которой красноармейцы отказались расстреливать адмирала, и он был убит командовавшим отрядом чекистом. В дни памяти эта версия вновь обошла все зарубежные газеты. Ее, среди других, повторил и кап. Лукин на столбцах «Послед. Новости», делая ссылку на статью проф. Перса, в которой эта версия воспроизводилась со слов американского журналиста, расспрашивавшего какого то чекиста Ивашева. По моему мнению, вся эта версия – вплоть до рассказа о золотом портсигаре, отданном адмиралом красноармейцам, не заслуживает никакого внимания.

[17] Передавая власть, П.Ц. передал большевикам и всех своих политических «пленников». В мае был инсценирован большой процесс «членов самозванного и мятежного правительства и их вдохновителей» – среди них оказался и Гришина-Алмазова… Не стоит останавливаться на десятидневной комедии суда, при непосредственном участии партизанских вождей Щетинкина и Мамонтова. Червен-Водали, Шумиловский, Ларионов и Клафтон приговорены были к смерти. Приговор – как сообщили «Изв. Сиб. Ревкома» (№2) – был приведен в исполнение в ночь на 23 июля. (Подробности казенного сообщения были перепечатаны в «Общем Деле» 30 авг. 21 г.) Суд признал обвиняемых виновными в подготовке монархического переворота, в распродаже России, в сношениях с буржуазными иностранными правительствами, в найме разбойничьих банд чехо-словаков, в клевете на советскую власть и в организации массовых расстрелов. Обвиняемые оказались виновными и в разрушении ж.д. полотна, и во взрывах мостов и водокачек, и в объявлении царского гимна «Коль Славен» национальным гимном, и в убийстве Новоселова, и в перевороте 18 ноября, и в денежных подлогах, и в ассигновании денег на розыски семьи Романовых и проч. Официальное обвинительное заключение заведующего отделом «юстиции» Сибирского револ. Трибунала Гойхбарга, бывшего когда-то сотрудником знаменитого «Права», напечатано в сборнике «Колчаковщина» (Екатеринбург, 1924).

[18] Не надо смешивать с Крейчи, возглавлявшем политическую делегацию.[/i]