Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 11:14
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


Т.К. Чугунов. Деревня на Голгофе. 15. СЕЛЬСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ (2)


Вечная «история» с учебником истории...

 

Недовольство учителей вызывают также и школьные учебники, особенно учебники истории, русского языка и хрестоматия для чтения.

— Некоторые учебники не помогают нашей учебно-воспитатель­ной работе, а мешают ей, — говорили учителя.

В 36-м году, по приказу ЦК партии, во всех начальных школах был введен новый предмет преподавания — «история СССР» (история России). Раньше этот предмет изучался только в средних и высших школах. А теперь историю стали изучать в третьем и четвертом клас­сах начальной школы, ученики с девяти-до одиннадцатилетнего воз­раста...

Был составлен специальный учебник, под редакцией профессора Шестакова, и утвержден Центральным Комитетом партии. Авторы были награждены большими денежными премиями. Ознакомившись {263} с этим учебником, опытные учителя говорили, что он совершенно не приспособлен для начальной школы. Вместо того, чтобы дать детям сборник живых рассказов и очерков об отдельных исторических эпи­зодах и деятелях, детям дали сухой учебник, который недоступен им ни по содержанию, ни по форме. В первом разделе учебника в сжатом виде излагалась книга Энгельса «Происхождение семьи, частной соб­ственности и государства»...

 

Так инициаторы этого педагогического эксперимента и редакторы нового учебника, «великий друг детей» (Сталин), вместе с «унтером Пришибеевым по делам культуры» (Ждановым), обязали девятилет­них детишек изучать... философию, исторический материализм: «матриархат», «патриархат», «первобытный коммунизм», «эксплуата­цию», «классовую борьбу», «государство, как орудие классового угне­тения», и т. п. Девятилетние дети, несмотря на все усилия, никак не могли одолеть эту мудреную абракадабру. Они должны были долбить наизусть этот непонятный учебник, как долбили в средневековых школах «Псалтырь» в качестве азбуки и книги для чтения...

После вводного, «философского», раздела, в учебнике следовала история дореволюционной России. Сущность этой истории изложена была так: в дореволюционной России было плохо все, кроме двух явлений — революционной борьбы и территориальных завоеваний.

К заслуженным «революционным борцам» причислялся разбойни­чий атаман: Стенька Разин. Учебник славословил Разина не только за его «революционную деятельность», но и за методы расправы со своими противниками. Учебник в одобрительном духе описывал для девятилетних детей, как расправлялся разбойник с царскими чинов­никами: по приказу атамана, его сподвижники связывали захвачен­ных чиновников, встаскивали их на высокую колокольню и оттуда сбрасывали... Эти эпизоды школьникам запоминались...

Так в школе воспитывали детей в духе «социалистического гуманизма»...

Последние разделы учебника были посвящены истории Советского Союза, прославлению деяний советской власти, «гениального и муд­рого» вождя Сталина и его «соратников»: Кагановича, Молотова, Жданова, Кирова, Орджоникидзе и других; а также советских мар­шалов: Ворошилова, Буденного, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Каждому «соратнику» и маршалу в учебнике был посвящен текст-панегирик и большой портрет. Текст изображал всех советских вождей и {264} маршалов легендарными героями, а портреты представляли их писанными красавцами...

Учебник этот с многочисленными иллюстрациями был напечатан в миллионах экземпляров, и каждый ученик должен был приобрести его.

— И вот, — рассказывала одна сельская учительница, — как только мы начали изучать этот новый учебник истории, так и по­сыпались на нас всякие «истории»... Не успели мы еще растолко­вать ребятам слова «матриархат», «патриархат», — как однажды по­сыльный из сельсовета вызывает с урока нашего заведующего школой немедленно на почту к телефону. Полетел заведующий сломя голову. А там, по телефону, ему из районе приказывают: «Немедленно за­клейте в учебнике Шестакова «Истории СССР» портрет бывшего со­ветского маршала Тухачевского и весь текст, который к нему относит­ся. А школьникам поясните: к сожалению, был маршалом, занесен в историю как «талантливый полководец Красной армии», но впослед­ствии точно выяснилось, что он — вредитель в армии, изменник, шпион и враг народа. Поэтому расстрелян, как бешеная собака. Пре­дупредите школьников, чтоб впредь его никогда маршалом не называ­ли, а только кличкой: «враг народа», «пес смердящий»...

Учительница тревожно оглянулась по сторонам, вздохнула глубо­ко. А потом продолжала свой рассказ об «историях»:

— Заклеить портрет «врага народа» было нечем: в школе не было канцелярского клея. Пришлось ученикам просто перечеркивать руч­кой и картинку и текст в учебнике... Но не успели мы еще опом­ниться от одного распоряжения, как посыпались другие: «Заклеить бывшего маршала Блюхера!...» «Заклеить расстрелянного маршала Егорова!...» «Снять и уничтожить портрет бывшего члена политбюро Коссиора!...» И пошла, и пошла, и пошла писать губерния!... Мы, учителя, были ошеломлены и ходили, как пришибленные и обалделые. А ученики скоро ко всем новостям привыкли... Было заметно, что это ниспровержение богов в бездну им даже понравилось. «Еще один по­летел!..» — сопровождали они каждую такую новость. А перечер­кивание учебника им нравилось еще больше: видимо, перечеркивать этот учебник было им гораздо приятнее, чем его изучать... Дело до­шло до того, что как только начинался урок, ученики, ехидно улы­баясь, приступали к допросу учительницы: «Ну, кого же, Мария Ивановна, мы будем зачеркивать сегодня?» — «Какой там новый пес {265} засмердел?..» Один озорник как бухнул: «А скоро там очередь дойдет до усатого?...» Я остолбенела... А он пояснил: «Нет... я не того... Я подумал: Буденного... Потому вчера молоковоз из города вернулся и рассказывал: «В доме колхозника, — говорит, — сняли уже и того, с пышными усами который...» Это он Буденного так называет. «Неужто, — говорит, — и такие усища не помогли?! . »

— И смех и грех с этим учебником, — закончила свой рассказ беспартийная учительница, обязанная преподавать девятилетним де­тям марксистскую философию и большевистскую политграмоту. — Каждый день двойной тревогой начинается: какая новость идет из центра? И как эта новость на этом учебнике и на моем учебном пред­мете отразится? Страх гнетет днем... Мучают тревожные вопросы ночью... Какая новая «история» ожидает нас?... Кого из богов с Олимпа в преисподнюю сбрасывают?... О каком вчерашнем «герое», а сегодняшнем очередном «псе», я должна буду завтра своим ученикам докладывать и какую новую «историю» рассказывать им вместо за­черкнутой?...

(об этом см. также в книге на нашей стр.: Анатолий Кузнецов, «Бабий Яр» второе издание  1973 г. ; ldn-knigi)

— Да, было бы смешно, если бы не было до слез грустно, — сказа­ла учительница, вероятно, в ответ на мою невольную улыбку. — И кроме того, очень опасно. Ведь при изложении ученикам всех этих странных «историй» каждое слово, мимика, жест могут быть истол­кованы начальством так, что поневоле сама попадешь в подобную «историю»...

Учебник истории, неудачный сам по себе, да еще включивший в себя такую неустойчивую политическую современность, доставляет учителям очень много дополнительных забот, волнений, горя.

 

Русская грамматика... без русского языка...

 

Сильно жаловались учителя также на учебник русского языка. Жаловались повсеместно: и в сельских школах и в столичных, так как во всех советских школах один-единственный учебник является официальным и обязательным.

— От нас, учителей, правительство требует, чтобы мы готовили в школе грамотные кадры, — говорили преподаватели русского язы­ка. — Но для этого мы должны иметь хороших помощников в нашей работе: учебник, хрестоматию. А каковы в школе учебники? Вот, на­пример, учебник по главному учебному предмету в школе, по русскому {266} языку. После революции все прежние школьные учебники, в том числе и учебники грамматики, были отменены и изъяты из школьных биб­лиотек.

В советских школах был введен новый учебник русского язы­ка, учебник Шапиро. Но это — не учебник, а каторга: и для учителя и для учеников. Изучение его и преподавание по этому учебнику рав­нозначно каторжным работам. Грамматические правила в нем изло­жены суконным языком: путано, невразумительно, неуклюже, ше­роховато и малограмотно. Такую грамматику трудно читать. Еще труднее добраться до смысла написанного. Такие путаные правила почти невозможно заучить и запомнить. Учебник Шапиро наглядно свидетельствует о том, что автор плохо знает русский язык, не вла­деет им и находится не в ладах с русской грамматикой.

Великий русский ученый-энциклопедист, поэт и языковед, осно­воположник нового русского языка, М. В. Ломоносов охарактери­зовал русский язык, как самый богатый язык в мире: «Карл, римский император, говаривал, что испанским языком — с Богом, немецким — с врагами, французским — с друзьями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российском языку был искусен, то, конечно, присовокупил бы, что им со всеми этими гово­рить пристойно, ибо он нашел бы в нем великолепие испанского, силу немецкого, живость французского, неясность итальянского и, кроме того, сжатую изобразительность латинского и греческого».

А Шапиро в своем учебнике игнорировал этот афоризм Ломоносова о богатстве русского языка. Проявив большую «смелость», — написать учебник грамматики по такому богатому, прекрасному языку, — автор учебника не смог даже понятно, толково изложить и объяснить грамматические правила тем, кто изучает русский язык или преподает его.

Великий мастер художественного слова И. С. Тургенев в специаль­ном стихотворении прославил «великий, могучий, свободный и прав­дивый русский язык», который мог быть дан «только великому на­роду». А Шапиро в своем учебнике дал пародию на русский язык, какой-то убогий жаргон косноязычного.

Автор русской грамматики игнорировал характеристики русского языка, которые даны М. В. Ломоносовым, Тургеневым и другими ве­ликими писателями. Вероятно, эти характеристики ему не нра­вились. Может быть, он опасался того, что школьники, прочитавши какое-либо грамматическое правило в изложении Шапиро, начнут {267} иронически сопровождать его афоризмами Ломоносова и Тургенева. Быть может, он считал эти характеристики неправильными и сам расценивал русский язык не как великий и богатый, а как убогий и отсталый. Но вероятнее всего, что автор учебника отбросил эти харак­теристики русского языка, как «аполитичные», бесполезные для целей коммунистического воспитания.

Вместо этих, отброшенных им характеристик русского языка, автор ввел в свой учебник иную оценку, которая должна была давать учащимся политически окрашенную стимуляцию для изучения род­ного языка и служить орудием коммунистического воспитания моло­дежи.

В качестве такой политической характеристики русского языка Шапиро привел в своем учебнике слова Маяковского:

 

«Да будь я и негром

Преклонных годов,

И то, без унынья

И лени,

Я русский бы выучил

Только за то,

Что им разговаривал

Ленин!...»

 

Таким образом, автор внушает учащимся мысль, что русский язык имеет ту главную положительную особенность, «незаслуженную за­слугу», что... «им разговаривал Ленин»... Именно из-за этой, самой значительной, особенности нашего языка учащаяся молодежь должна его «выучить»... Так даже стимулы для изучения русского языка были в учебнике грамматики изменены, политизированы и оглуплены:

изучать язык «... только за то, что им разговаривал Ленин!...  »

 

В дореволюционных русских грамматиках, кроме авторского учеб­ного текста, который был написан ясным, четким, грамотным язы­ком, — был также текст для упражнений по грамматике: иллюстрации к грамматическим правилам, материал для грамматического анализа, для упражнений, списывания, диктантов, повторения. Этот иллюстра­тивный материал занимал большую часть учебника грамматики.

 

Весь этот материл был заимствован из русской классической ху­дожественной литературы. Откуда же еще можно заимствовать тексты {268} для изучения русского языка?! Русские классики дают шедевры поэтического образного языка, образцы прекрасного стиля, глубоких мыслей, высоких чувств. Этот текст учил школьников русскому ли­тературному языку, содействовал всестороннему развитию и воспи­танию учащихся, оживлял изучение сухой грамматики и прививал школьникам любовь к великому родному языку.

Но Шапиро выбросил художественные тексты из своей грамма­тики. Он заменил их политическими текстами, которые были взяты из трех источников: из сочинений Сталина, Ленина и передовиц «Правды».

Так, вместо «богатого» русского языка учебник грамматики пре­подносил учащейся молодежи убогий политически-митинговый жар­гон.

Вместо «свободного» русского языка школьники обязаны были долбить и повторять словесные партийные штампы.

Вместо «правдивого» русского языка молодежь должна была в школе ежедневно слушать, читать, писать и повторять пропагандную ложь, выдаваемую за непогрешимую истину, за аксиому.

Из-за этого педагоги и школьники расценили грамматику Шапиро, как «школьную каторгу», и люто возненавидели этот учебник. Немало школьников перенесло свое отвращение к учебнику на учебный предмет. В распространении языковой безграмотности в советской шко­ле эта грамматика сыграла роковую роль.

Изучая русский язык по дореволюционным книгам, учащиеся читали и слушали могучий колокольный перезвон великого языка, который был дан великому народу. И благоговейная улыбка часто сияла на их лицах.

А в советской школе, морщась и кряхтя над «проработкой» шапи-ровского горе-учебника, слушая и читая на уроках таких «корифеев русского языка и русской литературы», как Ленин и Сталин, Шапиро и передовики «Правды», — ученики чувствовали себя не особенно хорошо. Как будто они, в виде наказания, вынуждены были выпол­нять одновременно такие обязанности: жевать мочалку; слушать «музыку» тарахтящей по булыжникам телеги; и задыхаться от пыли, которая клубами поднимается со страниц учебника...

Шапировская грамматика была совершенно своеобразным учеб­ником русского языка, пособием «нового типа». От всех предыдущих учебников, начиная от Ломоносовского и кончая учебниками предреволюционных {269} лет, эта грамматика отличалась двумя главными особенностями.

Во-первых, этот учебник русского языка был написан и составлен автором, который не был специалистом по русскому языку и даже не владел элементарными основами этого языка. Поэтому вместо русского языка в учебнике был представлен не-русский язык, ибо язык Ленина и Сталина, Шапиро и передовиков «Правды» имеет к русскому языку такое же отношение, как сорняки — к пшенице, среди которой они угнездились,

Во-вторых, этот учебник был составлен не на обещанную тему. Вместо грамматики русского языка автор составил хрестоматию по коммунистической политграмоте, политическую «грамматику». Пре­вращение учебника русского языка в «политическую грамматику» автор произвел сознательно. Он знал, чем угодить партийному руко­водству, которое рассматривает школу, как «орудие коммунистиче­ского воспитания подрастающего поколения».

Замысел автора целиком оправдался. Его «грамматическая полит­грамота» очень понравилась в руководящих сферах. Там высоко оце­нили ее достоинства: «Грамматика превращена из аполитичного пред­мета в орудие коммунистического воспитания школьной молодежи. Изучение грамматических правил и знаков препинания автор всегда увязывает с современностью и политическим воспитанием. Шапиро убедительно показал, как даже запятую можно увязать с коммуниз­мом... Политически заостренный, коммунистически выдержанный учебник. Это пример для всех других авторов»...

В Центральном Комитете партии и в Наркомпросе учебник был одобрен и утвержден в качестве официального и единственного учеб­ника русского языка для всех советских школ: для семилеток и сред­них школ всех типов.

Учебник был напечатан в миллионах экземпляров. И ежегодно его переиздавали. Характер «грамматической политграмоты» этого тре­бовал. Ведь задачи и генеральная линия партии, лозунги вождей, передовицы «Правды», — все это менялось, а следовательно и содер­жание «политической грамматики» должно было непрерывно меняться, обновляться.

Замена прежних учебников грамматики учебником Шапиро была сделана, как это обыкновенно делается в Советском Союзе, безо вся­кого совета с учителями. Но учителям такой учебник никак не мог {270} понравиться. Преподаватели русского языка приложили огромные усилия к тому, чтобы освободиться от негодного учебника. Они бес­конечное число раз ставили вопрос о непригодности этого учебника на совещаниях и учительских конференциях: районных, областных, рес­публиканских. Конференции посылали свои резолюции-протесты в вышестоящие органы народного образования, вплоть до Наркомпросов. Учителя посылали письма-протесты, индивидуальные и коллективные, в свою профессиональную «Учительскую газету».

Один учитель русского языка рассказывал:

— Однажды, когда мы были в Москве, на летних курсах заочни­ков педагогического института, мы, несколько учителей, зашли в «Учительскую газету»: побеседовать по поводу этого злосчастного учебника. А в редакции нас прервали после первых же слов: «Ах, Шапиро?.. Знаем этого ученого мужа, знаем!... Учителя со всех кон­цов Советского Союза забросали нас критическими письмами по по­воду его знаменитого учебника... Многие письма написаны очень ядовито. Одно, например, заканчивается так: «Бесспорно, товарищ Шапиро написал знаменитый учебник: самый плохой учебник в исто­рии школьного дела в России... Ну, и отправьте его по назначению; в качестве экспоната в школьно-исторический музей. А школу не­обходимо освободить от такого учебника: без него заниматься легче и успешнее, чем с ним...» Или другое письмо: «Наркомпрос, — говорит оно, — разваливает дисциплину в школе, не допуская там абсолютно никаких наказаний. Может быть, учителям разрешат применять хотя бы одно наказание за самые тяжкие проступки учащихся: оставлять наказанного школьника на один час в школе — для послеурочных занятий по учебнику Шапиро? За эффективность этого наказания можно ручаться...» В своих письмах учителя резко осуждают Нар­компрос за такой учебник: «С пользой для дела учебник Шапиро мо­жет быть заменен любым дореволюционным учебником грамматики, даже самым худщим.

Если Наркомпрос из сотен ученых-языковедов и многих тысяч преподавателей русского языка не мог найти лучшего автора для составления учебника, значит, это подтверждает ту ха­рактеристику Наркомпроса, которая дана ему в учительской поговорке:

«Из Нарком-проса не выйдет, друг, Нарком-пшена... »

Посмеялись учителя в редакции над этими язвительными пись­мами своих коллег. А потом спросили редакционных работников:

{271} — Но почему же «Учительская газета» не напечатала ни одного из многочисленных критических писем?

— А вы думаете, что мы можем делать все, что пожелаем?! — услышали учителя встречный вопрос журналистов. — Грамматика Шапиро — это официальный учебник для школ, утвержденный выс­шими партийно-государственными органами в стране: Центральным Комитетом партии и Наркомпросом. Поэтому нам не разрешается кри­тиковать его в газете, публично...

— Но вы все же не унывайте, — утешили в редакции на прощанье учителей. — Письма педагогов не останутся без последствий. Мы их в редакции собираем и регулярно, пачками, пересылаем Наркомпросу:

для осведомления и принятия соответствующих мер. Чиновники Нар­компроса уже говорят нам, что этот «поток учительских „привет­ственных" писем им уже в печенку въелся...» Будем вместе с вами надеяться, что тысячи учительских писем все ж таки доконают Наркомпрос. Он не выдержит этого натиска и заявит: «Сдаюсь!»..

У Наркомпроса бегемотова кожа. А за ним и над ним стоит Цент­ральный Комитет партии, который отделен от учительских масс кре­постной стеной. Поэтому очень нескоро учителя смогли «доконать» эти высокие «твердокаменные» учреждения. Долго, очень долго при­шлось ожидать учителям результатов своих законнейших требований.

Но они все-таки дождались этого радостного дня. Незадолго до германо-советской войны грамматика Шапиро была заменена другим официальным учебником русского языка, грамматикой ученого языко­веда, профессора Бархударова. И педагоги и школьники с большим удовольствием сжигали ненавистный учебник Шапиро: тот учебник, который два десятилетия мучил учителей, школьников и родителей, выдержал 15 изданий, обошелся родителям во много миллионов руб­лей, развел в советской школе пышные сорняки малограмотности и вызвал у многих школьников отвращение к родному языку и не­приязнь к школе...

Эта смена учебников была большим школьным праздником: и для преподавателей, и для учеников, и для родителей.

{272}

 
О школьных хрестоматиях

 

Сетовали учителя также и на школьные хрестоматии. Половина их заполнена хорошим материалом из классиков русской литературы, а другая половина — недоброкачественной, бездарной агиткой.

Школьные хрестоматии политизированы пропагандным материа­лом. Политизированы все хрестоматии, начиная с книг для чтения в I классе начальной школы и кончая хрестоматиями для старших классов средней школы.

 

Этот пропагандный материал имеет своей целью воспитывать у школьников чувство «советского патриотизма», т. е. духа преклонения перед всем коммунистическим, враждебности ко всему некоммунисти­ческому. Прежние школьные хрестоматии, в большинстве, имели своей задачей: содействовать всестороннему воспитанию учащихся, прежде всего, моральному.

Большое место в хрестоматиях было отведено материалам о семье и семейном воспитании. Этот материал был близок школьникам и важен для них. Стихи, рассказы, сказки рисовали образы дедушек, таких близких внукам. Эти дедушки учили внуков житейской мудрости, труду и делали им всевозможные игрушки.

 

«Подождите, детки,

Дайте только срок:

Будет вам и белка,

Будет и свисток».

 

Со страниц хрестоматии вставали живые образы бабушек, которые любовно ухаживали за внучатами и рассказывали им интересные сказки.

А в советских хрестоматиях дедушки и бабушки встречаются очень редко, так же редко, как в современной советской жизни. И только в одном виде: как олицетворение темноты и варварства... Старая по­словица говорила: «Яйца курицу не учат...» Но советским школьни­кам рекомендуется обращаться со своими дедушками и бабушками по новой, советской, пословице: «Кому же и учить курицу, как не яйцам?!.»              

Один педагог-коммунист в Советском Союзе додумался даже до теории о «диктатуре детей в социалистическом обществе»... Подобно тому, как социальная пирамида при социалистическом строе перевернута {273} вверх ногами и в обществе установлена «диктатура пролета­риата», прежнего самого низшего класса, — так и в семье, в быту, должна быть перевернута возрастная пирамида. Прежний самый низ­ший возрастной слой, дети, должен быть поставлен на самом верху: он будет осуществлять «диктатуру детей» над всеми другими возраст­ными группами...

Лозунг «на выучку к детям» Маяковский сформулировал в таком виде:

 

«Безграмотная старь,

Садися за букварь!... »

 

В дореволюционных хрестоматиях было много интересных мате­риалов: об отце, матери, взаимоотношениях детей с родителями. Эти материалы прививали, укрепляли и развивали у школьников любовь и уважение к родителям.

В советских хрестоматиях материалов на эту тему вообще очень мало. А помещенные материалы говорят о том, что дети гордятся только тогда, когда родители «сознательные», то есть коммунисты, или «знатные люди», то есть награжденные, прославленные. О любви детей к родителям безо всякой политической подкладки, к простым обыкновенным людям, в советских хрестоматиях ничего не говорится. Такая обыкновенная детская любовь к своим простым родителям властью не поощряется.

Если же родители «отсталые», к примеру, религиозные, тогда детям рекомендуется «перевоспитать» их.

А для тех случаев, когда родители что-либо скажут или сделают вопреки указаниям партии или власти, — рекомендуется для под­ражания пионер Павел Морозов, который сделал политический донос на своего отца и посадил его в тюрьму. За это Павел Морозов очень прославлен в Советском Союзе: в радиопередачах, газетах, журналах, книгах. Место прежних «сентиментальных» и «аполитичных» рас­сказов о взаимоотношениях между родителями и детьми теперь заня­ли поэмы о доносчике на отца: он представляется в печати как обра­зец для воспитания школьников в духе «советского патриотизма»...

О школе, ученьи и учителе в прежних хрестоматиях было много интересных материалов: рассказов, стихотворений, воспоминаний, очерков. Самыми увлекательными из них были рассказы и стихо­творения о Ломоносове, о том — {274}

 

«... как архангельский мужик

По своей и Божьей воле

Стал разумен и велик».

 

А из советских хрестоматий эта тема была выброшена. Бескорыст­ной любви к науке, «аполитичного», «академического» ученья ком­мунистические вожди не одобряют .

О прошлом своей родины ученики дореволюционной школы могли в хрестоматиях прочесть много ярких, интересных материалов: бы­лины об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях; очерки и стихи о славных эпизодах рус­ской истории: о Ледовом Побоище, о свержении Татарского ига, о Полтаве и Бородине; рассказы и стихи о героях русской истории: о Владимире Мономахе и Александре Невском, о Минине и Пожарском, о Петре Великом, о Суворове, о Царе-Освободителе, о крестьянине Сусанине, о Сергие Радонежском, о Филарете Милостивом, о суворов­ских «чудо-богатырях».

Но после Октябрьской революции 1917 года все эти материалы, как «несозвучные эпохе», из школьных хрестоматий были выброшены. В советских хрестоматиях из деятелей прошлого прославляются только революционеры и разбойники.

О жизни в дореволюционной России советские хрестоматии дают материалы только из эпохи крепостного права, да и то описания исключительных случаев: о том, как помещица Салтыкова истязала своих дворовых девушек, как помещик заставил свою крепостную крестьянку выкармливать грудью его щенят и т. п.

О жизни крестьян в свободной деревне, после отмены крепостной зависимости и до революции 1917 года, советские хрестоматии ни­какого материала не дают. Учебники и хрестоматии создают впечатле­ние, что помещичье крепостное право существовало до самой Октябрь­ской революции и что большевики освободили крестьян от этого ярма.

Материалов, которые описывают послеоктябрьский период, в со­ветских хрестоматиях очень много. Все они рисуют советские порядки, в том числе и колхозы, как «социалистический рай земной», а всех большевиков, начиная с «величайшего из великих» и кончая пред­седателем колхоза, изображают как «героев» и «друзей народа»...

Читают голодные школьники рассказы, стихи, песни и частушки о «богатых сталинских урожаях», о «сытой, зажиточной жизни в колхозной {275} деревне», о «колхозном изобилии», о том, как «в колхозных свинарнях засияла лампочка Ильича. Читают о «колхозном рае», — и ежом шевелятся у них колючие мысли.

— Живем, оказывается, в «колхозном раю». А почему же нам есть нечего?... Одеться, обуться не во что?...

— В свинарнях электрические лампочки, а нам... хоть бы керо­сину в лавку доставили! Часто без лампы, под коптилкой дома си­дим...

А если школьники читают вслух славословия советским порядкам, то родители сопровождают это чтение злыми репликами.

Разучивает школьник дома песню советского придворного одописца Лебедева-Кумача (в СССР его прозвали «Лебедев-Трепач») «Широка страна моя родная». Это песня, которую власть печатает в миллионах экземпляров, передает по радио и рекомендует петь и дома, и в школе, и на улице.

«Широка страна моя родная,

Много в ней полей, лесов и рек... »

Отец школьника подает реплику:

— Страна широкая, да жить негде...

Оглянувшись на отца, школьник продолжает:

«Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек...»

Мать не вытерпит:

— Вольготней уже и нельзя: как в могиле...

— Ну, а почему же они так врут?... — обращается школьник к родителям.

— Писаки-то? — переспрашивает отец. — Жить хорошо хотят:

вот и врут... Ты же сам вчера читал песню про Сталина в этой кни­жице...  Как бишь его?..

— Джамбула?... — подсказывает школьник.

— Да, да, он самый...  Так что же сказал этот самый Джамбул? Он сказал без утайки: «Ты, вождь, мне подарил дом, коня, шелковый халат и орден. А за это я, говорит, тебя и прославлю и воспою, наше солнце, наш богатырь»... Вот, где собака зарыта...

Школьница читает вслух «Колхозную плясовую», частушки, ко­торые написаны советскими литературными лакеями, но выдаются за колхозные:

{276}

«Растяну гармошку шире,

Пусть девчата подпоют:

Чтоб узнали во всем мире,

Как колхозники живут...»

 

Родители иронизируют:

—    Пущай узнают: может, и у себя «колхозный рай» заведут...

—    Вот тогда и запляшут... «колхозную плясовую»...  .

Прежде, в дореволюционной деревне, и школьники, и их родители питали полное доверие и благоговейное уважение к печатному слову, книге, учебнику.

Если кто-либо чему не верил, то последним и неопровержимым доказательством были слова:

— Это же в книге пропечатано!... И «Фома Неверующий» сдавался.

А теперь? Хрестоматии советских школ таковы, что уже школь­ники первого класса обязаны читать пропагандную ложь:

— Мы не рабы.

— Рабы не мы.

— Колхозы собрали богатый урожай.

— Колхозники живут зажиточно.

— Мы хорошо пообедали и с песнями отправились на колхозную работу.

— Советские школьники благодарят Сталина, великого друга де­тей, за счастливое детство!...

 

*  *  *

 

Взглянут дети на картинку — потом на свои лохмотья, на свою нищую халупу... Они рассматривают картинки, читают текст хре­стоматии, сравнивают это со своей жизнью, своим опытом, и у них с первых же месяцев ученья зарождается недоверие к учебнику: там — ложь...

Беседы школьников с родителями по поводу написанного в кни­гах это недоверие усиливают.

{277} Встречая в печатных органах так много неправды, жители Совет­ского Союза уже со школьных лет проникаются недоверием и не­уважением к газете, журналу, книге. Это неуважение и недоверие к печатному слову сказывается в том обычном вопросе, с которым они обращаются друг к другу при виде печатного органа:

— Ну, что там они брешут?..

Писатель М. М. Пришвин в очерке рассказал любопытный случай. Он увидел в поле знакомого подростка, колхозного пастуха, подошел к нему, присел, побеседовал. Потом предложил пастуху прочесть свой новый рассказ, только что напечатанный в советском журнале. При­нимая из рук писателя журнал для прочтения, подросток-читатель сказал:

— Посмотрим, что ты тут набрехал...  .

Возможна была бы такая беседа крестьянского парня с писателем и такое отношение вчерашнего школьника к печатному слову в до­революционное время?!.

 
Материально-бытовые нужды сельской интеллигенции

 

Деревенские интеллигенты получают низкую заработную плату:

агроном и врач от 250 до 350 рублей в месяц, а учителя от 150 до 300 рублей (нетто). Председатель сельсовета, партиец с низшим обра­зованием, получает 400 рублей, то есть больше, чем получает директор школы семилетки или врач.

Чтобы учесть реальную ценность заработной платы, нужно со­поставить зарплату с ценами на продукты и товары. Государственная цена в магазинах такова: килограмм ржаного хлеба — 1 рубль, кило­грамм картофеля — 1 рубль, килограмм мяса — 20 рублей, сала или коровьего масла — 30 рублей. Но в большинстве случаев сельская интеллигенция не может купить продукты по государственной цене: колхозное начальство редко снабжает служащих продуктами. Поэтому сельским интеллигентам обыкновенно приходится покупать продукты по базарным или спекулятивным ценам и платить за продукты в не­сколько раз дороже цен государственных. Так, например, государ­ственная отпускная цена пуда колхозной ржи на месте, в колхозе, 20 рублей, а спекулятивная цена в этом районе колебалась за колхозные годы от 50 до 200 рублей, то есть она была в 2,5 или даже в 10 раз {278} выше государственной. При таких обстоятельствах семейные служа­щие могут кормить свою семью скудно.

А государственные цены на одежду и обувь еще выше, чем на продукты: ситцевая или льняная рубашка от 50 до 100 рублей; ботин­ки — около 100 рублей; костюм от 300 до 600 рублей. Но по этим, го­сударственным, ценам очень редко удается купить одежду или обувь. Чаще приходится доставать их у спекулянтов-перекупщиков или тор­говых работников и платить за это в несколько раз дороже. При этих обстоятельствах интеллигенты-одиночки живут скудно, а семейные — очень бедно.

Прежде, до революции, сельский учитель начальной школы за свою службу получал 30 рублей (в золоте) в месяц. На эту месячную заработную плату он мог купить: 75 пудов ржи, или 100 килограммов сала, или 3 костюма.

А теперь сельский учитель начальной школы за свое среднее ме­сячное жалованье, 200 рублей (нетто), может купить по государствен­ным ценам: только 12,5 пудов (200 килограммов) ржи; сала или мас­ла — только 7 килограммов. А по базарным или спекулятивным ценам он может купить продуктов в несколько раз меньше. За костюм же теперь сельский учитель должен работать два-три месяца.

Можно сравнить также денежную заработную плату учителей до­революционной школы и школы советской. Учитель начальной шко­лы в дореволюционной России получал заработную плату в размере 30 рублей (в золоте) в месяц. А учитель начальной школы в Советском Союзе получал перед войной (1941-45 года) 300 советских рублей (брутто) в месяц по высшей ставке. В те годы стоимость дореволю­ционного золотого рубля официально оценивалась в 150 рублей совет­ских. Следовательно, советский учитель начальной школы получал в те годы 2 золотых рубля, или в 15 раз меньше дореволюционного учи­теля.

Таким образом, уровень реальной заработной платы сельского учи­теля при советской власти понизился в 10-20 раз, по сравнению с до­революционным уровнем. Советский учитель живет в колхозной де­ревне, по крайней мере, в 10 раз хуже, чем его коллега в дореволю­ционной деревне.

Нередко выдача заработной платы учителям задерживается на 2—3 месяца. И тогда создается для них невыносимо-бедственное положение. В это время они голодают, ищут взаймы деньги, вымаливают взаймы {279} продукты. Некоторые вынуждены даже нищенствовать. Про одну учительницу рассказывали, что в такое черное время абсолютного без­денежья, она ходила с сумочкой от одного колхозного двора к другому, выпрашивал у колхозников по несколько картофелин, чтобы не уме­реть от голода. Хлеба она не просила: знала, что его у самих колхозников нет...

 

*  *  *

 

Но даже тогда, когда деньги есть, купить продукты, одежду, обувь для сельской интеллигенции очень трудно: в колхозной деревне мало продуктов и еще меньше товаров.

 

Чтобы купить в колхозе пуд ржи по государственной цене, за 20 рублей, учителям приходится «вымаливать хлеб, как нищим»: много­кратно упрашивать сельских начальников — и «голову» колхоза и председателя сельсовета.

Но начальники редко идут навстречу учителям. Они предпочитают продавать хлеб не по государственной цене, а по тайно-спекулятивной:

не за 20, а за 100 рублей пуд. Разница между этими ценами идет в их «личные фонды»...  А у колхозников хлеба не купишь: они сами сидят без хлеба. И остальные продукты — и картофель, и молоко, и масло — в колхозной деревне приходится разыскивать с трудом. А в город ходить — далеко.

— Продукты достать трудно, а одежду и обувь еще труднее, — говорят учителя. — В сельских магазинах, кроме водки, ничего нет. А в районные магазины товары привозят редко и в малом количестве. Как только привезут — горожане, обыкновенно, сразу же их расхва­тывают.

Об этих бедствиях товарного голода учителя рассказали порази­тельные случаи. Износились у учителя брюки: одни, ведь, бессменные, и для буд­ней, и для праздников. Протерлись, порвались. А зачинить нечем:

тряпки для заплаты нет и купить негде. Глядя на оборванного учи­теля, школьники посмеиваются, подшучивают: «Не только у нас шта­ны худые»

...Весной, в жару, учитель приходит в класс и сидит там в пальто: раздеться невозможно...

{280} У другого учителя износилась и порвалась рубаха, заменить нечем:

она у него единственная. В магазинах районого и областного городов не мог найти ни мануфактуры, ни готовой рубашки.

— Поверите-ли, — рассказывал учитель, — за самую плохенькую рубашку согласен был бы заплатить 100, 150 рублей, даже все свое месячное жалованье 250 рублей!... Но в магазинах нет, а спекулянты не попадаются.

Тогда учитель придумал какой-то предлог, получил у начальства отпуск на три дня, съездил в Москву и вернулся с пустыми руками. Он потратил уйму денег, промучился два дня в бесконечных очере­дях в магазинах и рыночных ларьках, но не мог достать ни рубашки, ни метра мануфактуры...

А учительница из-за галош мук натерпелась. Протерлись галоши, худые стали, а за ремонт никто не берется: нет резины. Купить галош негде. А в деревне осенью, в дожди нескончаемые и грязь непролаз­ную, без галош обойтись невозможно. В школу приходит и домой воз­вращается с промокшими нотами, облепленными грязью.

Отправилась в областной город. Вернулась без галош, но с синя­ками на лице: в очередях была такая давка, учительница упала, а ошалелая толпа помяла ее, ушибла, чуть совсем не растоптала...

— Слава Богу, что сама жива осталась!...

Дела с покупками немного поправились только тогда, когда в боль­ших городах, наряду с обычными магазинами, в которых почти ни­чего не было, открылись государственные, так называемые, «коммер­ческие магазины»: там продавали товары по очень повышенным це­нам.

— Хоть в коммерческом магазине и дорого, но все же купить мож­но, — радовались учителя. — Без брюк и без рубашки, без блузки и юбки, без ботинок и галош — не обойдешься. А без масла можно по­терпеть. Теперь хоть поголодаешь, но сэкономишь денег и сможешь в коммерческом магазине купить самую необходимую вещь.

После этого учителя, чтобы сэкономить дорожные расходы, со­бирали после получки деньги и отправляли одного коллегу в большой город за покупками. Тот привозил, по заказу, самые необходимые вещи из коммерческих магазинов.

Жизнь сельской интеллигенции протекает в нужде и постоянных

материальных заботах: как прожить, накормить и одеть себя и свою семью?..

{281} Слова Ленина, которые часто приводятся в учительской печати:

«Народный учитель должен быть у нас поставлен на такую высоту, на которой он не стоял, не стоит и не может стоять в буржуазном об­ществе», — звучат, как издевательство...

 

*  *  *

Материальное положение отдельных учителей, конечно, не оди­наково. Оно зависит не только от уровня заработной платы, от числа членов семьи, но и от характера взаимоотношений с местным началь­ством.

При неладных взаимоотношениях учителя могут бедствовать от голода и холода. Если же колхозное начальство будет благосклонно к учителю, то оно легко может обеспечить этому учителю сносное су­ществование: продуктами из колхозного склада по государственным ценам снабдит; подыщет лучшую квартиру; обеспечит дровами; ого­родный участок выделит; в город свезет учителя, когда это нужно.

Колхозные учителя жаловались на свое скудное питание. А две учительницы-комсомолки хвалились:

— А мы как сыр в масле катаемся: пшеничный хлеб, мясо, молоко, яйца, овощи...

Ларчик их благополучия открывался просто: они жили и столова­лись у колхозного кладовщика. Учительницы изрядно платили кла­довщику за квартиру со столом, а тот не жалел для них продуктов с колхозного склада и из колхозных ферм. Учительницы оптом покупа­ли у кладовщика наворованные им колхозные продукты.

Сельские начальники обычно покровительствуют тем учителям, которые «угождают» им чем-либо: взяткой, личными услугами или своей «политической активностью».

 

*  *  *

 

Часто в деревнях эта житейски-бытовая коллизия — нужда учи­тельниц и их материальная зависимость от начальников — приводит к такому результату: молоденькие учительницы выходят замуж за ме­стных начальников. А начальники, разводясь со своими женами-колхозницами, {282} оставляют у них на шее кучу ребятишек, безо всякой помощи.

Если же учительницы не хотят «идти навстречу» начальникам, то пьяные и всевластные «колхозные царьки» и всевозможные район­ные уполномоченные, словно назойливые мухи, будут постоянно до­нимать одиноких молодых учительниц своими любовными домога­тельствами, допекать их нуждой и придирками и всеми способами «портить жизнь», пока не «доконают»...

Из сельских интеллигентов сносно обеспечены только те, кому ме­стное начальство покровительствует, или те, которые имеют выгод­ную должность и покладистую совесть, — и поэтому могут брать взят­ки даже с нищих колхозников.

Рассказывали об одном враче из деревенской больницы. Эта женщина-врач и ее мамаша умело «организовали» свое продоволь­ственное снабжение. Колхозниц, которые приходили в больницу, мамаша приглашала по одиночке «заглянуть» на кухню. Там она вы­клянчивала у пациенток для врача-дочери продукты: яички, творог, овощи и т. п. Пациенток же, которые ничего не оставили на кухне, обычно постигала у врача полная неудача: лекарства «не было», дать освобождение от работы было «невозможно», характер заболевания оказывался «неясным», нужно было повторно приходить в больницу, ибо «надо...  ж... дать»...

Об участковом ветеринаре говорили, что без взятки он не выполнял никакого дела.

 

Одна учительница рассказала о своем посещении этого ветеринара. Его «помощник» встречает каждого посетителя наедине и выспраши­вает о деле. А потом говорит: «Вы должны знать, что ветеринар хо­чет жить. А сухая ложка рот дерет. За такую-то сумму все пойдет как по маслу и надлежащую бумажку Вы получите»... Сумма взятки точно была установлена чиновником-взяточником в зависимости от характера случая.

Этой учительнице нужно было взять у ветеринара разрешение на убой своей коровы. Из-за недостатка сена семья учительницы вынуж­дена была сменить корову на козу. Но продать корову было очень трудно и поэтому необходимо было резать корову, чтобы продать мя­со и потом купить козу. На убой же скота требовалось обязательное разрешение районных органов власти, официальная бумага участко­вого ветеринара. За убой своего скота без такого разрешения хозяин {283} подвергался огромному штрафу и тюремному заключению. За круп­ную взятку ветеринар выдал учительнице справку о том, что корова упала в яму, сломала ногу, и поэтому хозяйке дано разрешение на не­медленный убой скотины.

Получив изрядную взятку, денежную или натуральную, ветеринар давал частным владельцам и председателям колхозов справки о падеже скота от несчастных случаев или от «заразных заболева­ний», подписывал акты об уменьшенном количестве нарождающегося молодняка и тому подобные «филькины грамоты».

Путем таких хитроумных «комбинаций» некоторые взяточники умудряются «организовать» свое высокое материальное благополучие даже в нищей колхозной деревне.

 
Неоплаченный отпуск учителей

 

Местные учителя на Орловщине рассказали о том, что их обижают не только местные органы власти, но и правительство. Они точно узнали, что правительство предоставляет им летом отпуск неоплачен­ный, или, точнее, оплаченный за их собственный счет.

Когда учителя ежемесячно получали свою зарплату и расписыва­лись в получении брутто-зарплаты, расписывались за 300 рублей, а получали на руки только 240 рублей, то все учителя видели в ведо­мости и поэтому знали, что 20% их месячной брутто-зарплаты отчис­ляется на налог, жилищно-культурный сбор и заем.

Но учителя, которые знали свою преподавательскую нагрузку в учебных часах и размер почасовой оплаты, — с карандашиком в ру­ках вычисляли свою годичную и ежемесячную брутто-зарплату и устанавливали, что и брутто-зарплата их тоже уменьшена приблизи­тельно на пятую часть.

Когда многие учителя пытались этот вопрос об уменьшении их брутто-зарплаты выяснить у своих директоров или бухгалтеров, то в ответ слышали окрики, даже с политическими угрозами.

— Все правильно, точно по инструкции Наркампроса.

— Неужели вы думаете, что советская власть вас обсчитывает?! .

— Нам некогда с каждым учителем пересчитывать его зарпла­ту. Если находите неправильным расчет, то жалуйтесь в вышестоя­щие инстанции... Там дадут «соответствующий ответ» на такую жа­лобу...

{284} И учителя умолкали.

Но вот некоторым учителям удалось получить от бухгалтеров разъ­яснение по этому вопросу и даже посмотреть секретную инструкцию Наркомпроса. И тогда учителя поняли механику их ограбления.

По Кодексу Законов о Труде все рабочие и служащие в СССР должны получать отпуск с выплатой за него зарплаты за счет госу­дарства-работодателя.

Следовательно, брутто-зарплата учителей при почасовой оплате должна вычисляться так: зарплата за проработанные за год рабочие часы должна делиться на число рабочих месяцев в году (у учителей 10 рабочих месяцев и 2 месяца отпуска). Например, учитель А. имеет 1500 годичных часов, с оплатой 3 рубля в час. Итого брутто-зарплата 4.500 рублей в год. Эта годичная брутто-зарплата, разделенная на 10 рабочих месяцев, составит среднюю ежемесячную брутто-зарплату учителя А. — 450 рублей.

А за два отпускных месяца государство-работодатель должно до­бавить 900 рублей и выплатить их учителю в отпускные месяцы.

Но в действительности вычисление зарплаты преподавателям в советских школах производилось по секретной инструкции Наркомпроса совсем не так. Государство-работодатель из своих средств ничего не выплачивало учителям за время отпуска. Органы народного обра­зования вычисляли брутто-зарплату учителям так. Часовую плату умножали на число учебных часов учителя в году (в указанном случае 3 рубля х 1500 = 4500 р.). К этой сумме зарплаты не добавляли на оплату отпуска, ни одного рубля. Эту сумму делили не на 10 рабочих месяцев, а на все 12 месяцев, включая и два отпускных месяца. В дан­ном примере средняя ежемесячная брутто-зарплата учителя была уже не 450 рублей, а только 375 рублей, то есть на 17% меньше.

При таком расчете ясно, что работодатель не оплачивает учителям отпуска из своих фондов. Правительство недоплачивает учителям ежемесячно 17% их зарплаты и за счет этих отчислений, за счет средств самих учителей, — выплачивает им ту плату, которую само оно заранее вычло из зарплаты учителей в течение года. Учителя не имели оплаченного отпуска. Отчисления от их зарплаты были очень высокие — 1/3 часть всей зарплаты: 17% тайно, по секретной инструк­ции Наркомпроса, и 20% из оставшейся суммы явно — по ведомости.

В цифрах эти отчисления в приведенном примере будут выглядеть так. Не выплачивая учителю отпускных и вычитая эти отпускные {285} из зарплаты самого учителя, государство снижает зарплату учителя с 450 до 375 рублей в месяц. А потом, при выдаче учителю этой умень­шенной брутто-зарплаты, советское государство ежемесячно вычитает из заплаты учителя в свою пользу (на налог, на заем и на жилищно-культурный сбор) еще раз 20% от 375, то есть 75 рублей ежемесячно.

В итоге таких отчислений зарплата учителя — 450 рублей — рас­пределяется так: учитель получает на руки в этом случае только 300 рублей из 450, т. е. две трети зарплаты; а одну треть зарплаты у учи­теля отбирает работодатель — советское правительство. Отбирает, вопреки даже собственным законам — Кодексу Законов о Труде.

Учителя, узнавши эту механику их ограбления, рассказали об этом коллегам. В центр — в адрес «Учительской газеты», Наркомпроса, в ЦК профсоюза работников просвещения — полетели многочисленные жалобы и запросы. Но ответа на свои запросы учителя не получили.

Тогда они явились в эти учреждения во время сбора в столице на летних курсах Заочного Института. Началось хождение по мытар­ствам «от Понтия к Пилату»: из «Учительской газеты» в ЦК проф­союза; из ЦК профсоюза в Наркомпрос; из Наркомпроса — в ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов). Там произошел интересный разговор с профсоюзными вождями.

Профсоюзные «вожди» прежде всего постарались «утешить» учи- телей тем соображением, что не оплачивает отпуск не только Нарком­прос, но и другие Наркоматы. Неоплаченный отпуск имеют не только учителя, но и все те рабочие, которые получают не помесячную, но почасовую или сдельную зарплату, то есть две трети всех рабочих и служащих.

— Но ведь это же противоречит Кодексу Законов о Труде? — спро­сили учителя.

— Несомненно, — подтвердили профсоюзные сановники.

— Ну, и как же вы, наши профсоюзные руководители и защитни­ки, смотрите на то, что у нас, вопреки советскому закону, отбирают оплату нашего отпуска?

— А мы смотрим на это вот так, — цинично засмеялся один из вождей и поднял перед глазами руку с расставленными пальцами: «сквозь пальцы»...  .

А другой добавил:

— Чудаки вы, право, провинциалы!...  Как же мы можем смотреть {286} на это дело иначе, ежели эта инструкция об отчислении из зар­платы утверждена ЦК партии и советским правительством?!.

 

«Чудакам» пришлось на этом закончить свою беседу с высокими вождями профсоюзного движения и в смущении удалиться...

После этого рассказа учителей, я сам попросил у знакомого бух­галтера секретную инструкцию Наркомпроса, прочел ее и убедился, что все, рассказанное этими «учителями-чудаками», не было выдумкой.

Преподаватели в школах СССР, в социалистическом «государстве трудящихся», действительно не имеют оплаченного отпуска, вопреки советскому Кодексу Законов о Труде.

Учителя в Советском Союзе живут в бедности и нужде, а комму­нистическое правительство-дракон отбирает треть их зарплаты, ограб-ляет их средства, даже отпускные...

 

«Общественная работа»

 

Кроме своей служебной школьной работы, учителя должны при­нимать участие во внешкольной работе среди населения. Работа эта бесплатная, называется «общественной работой» и выполняется по по­ручению и под руководством местных партийно-советских организа­ций.

«Общественная работа» бывает самого различного характера. Например, культурная внешкольная работа среди населения: спек­такли, вечера, читки, доклады, кружки и т. п. В этой работе, близкой учителям по своему характеру, учителя охотно бы участвовали, если бы она не была так политизирована. Но она главным образом постав­лена на службу пропагандным целям коммунизма, а потому потеряла для них всю свою привлекательность.

Учителей часто привлекают для хозяйственной работы в колхозе. Как только где-либо в колхозе обнаруживается «прорыв» — отстает прополка или уборка конопли, картофеля, овощей, зерновых, молоть­ба, дороги испорчены и т. п., — сельсовет, не задумываясь, отдает рас­поряжение директору школы: «После уроков прислать в распоряже­ние председателя колхоза столько-то учеников и столько-то учите­лей». Директива выполняется. Но едва ли можно ожидать от учите­лей хорошего выполнения таких поручений, в особенности, в колхозах, где начальство совсем не заботится ни об учителях, ни о школьниках.

{287} Ко самым неприятным видом «общественной работы» для сельских учителей является проведение таких хозяйственно-политических кам­паний, которые ненавистны для колхозного населения: подписка и сбор «добровольно-принудительного» займа, агитация за выполнение яйцепоставок, мясопоставок и т. п..

Проводя такие кампании, учителя должны выслушивать от кол­хозников, родителей учащихся, горькие упреки или даже грубую ру­гань.

— У меня больной ребенок и три голодных курицы, — заявляет мать-вдова. — Яичек не хватает своему больному малышу. А вы при­шли отнимать у больного ребенка последнее яичко!.. Что же он дол­жен есть?!  И не стыдно вам, товарищи-обиралы?!.

— Вот ходите вы по хатам и тявкаете, как дворняжки, уговари­ваете нас на заем подписаться, — обращаются озлобленные колхоз­ники в других дворах к агитаторам: местному комсомольцу и учитель­нице. — С нас вы последнюю шкуру сдирать помогаете. Государство наше владеет всеми неисчислимыми богатствами нашей страны. А мы, колхозники, нищие, у нас ничего нет, нам ничего не оставлено. Кто же кому должен взаймы давать?!.

Замечая, что учительница смущается, колхозник обращается к ней:

— Неужели вам, учителям, за это советская власть наши народные денежки выплачивает?!. Сидели бы вы дома да занимались бы лучше своими делами: детишек хорошо грамоте да уму-разуму учили. И для вас было бы лучше, и для детишек, и для нас, родителей...

Часто упреки и такую ругань учителя вынуждены были выслу­шивать в присутствии своих учеников...

— Для комсомольцев и партийцев, с которыми мы по дворам хо­дили, колхозников «агитировали», такие «беседы» ничего не значат, — говорят учителя. — Как с гуся вода. Кожа у них бегемотова, совестью они не обременены. Им — все «Божья роса». А мы после такой кам­пании возвращаемся домой побитые и разбитые. И на другой день, в школе, ученикам в глаза посмотреть стыдно...

Учителя участвуют в такой «общественной работе» вопреки своему желанию. Но отказаться от «общественной работы» они не могут:

власть принуждает. А перед диктаторской властью они бессильны, бесправны и беззащитны...

{288}
Власть, крестьянство и интеллигенция

 

Таковы трудные условия работы сельской интеллигенции и ее не­приглядная жизнь в колхозе. В этих условиях работать хорошо и успешно интеллигенция не может. Не может она также чувствовать ни довольства жизнью, ни морального удовлетворения от своей работы.

Жизнь сельской интеллигенции и населения, которое она обслу­живает, такова, что интеллигенция не может стать «опорой совет­ской власти» в деревне. Она не может испытывать уважения к по­рядкам социалистической деревни, не может внутренне принять ком­мунистическую идеологию, не может почувствовать симпатии к той власти, которая установила «второе крепостное право» и сделала жизнь в колхозной деревне такой тяжелой и мучительной.

 

Положение сельской интеллигенции во взаимоотношениях кол­хозного крестьянства с антинародной коммунистической властью очень сложно и для интеллигенции мучительно.

В огромном большинстве беспартийная интеллигенция стоит на стороне народа против власти, хотя интеллигенты и являются по должности государственными чиновниками. Но выявить это отноше­ние открыто в советском диктаторском государстве интеллигенция не может: за это государственных чиновников там ожидает немедленное увольнение с работы и лагерь...  .

Поэтому каждый интеллигент вынужден решать эту важнейшую проблему в индивидуальном порядке: «про себя» и «для себя».

 

В большинстве случаев беспартийные интеллигенты вынуждены как-то в самых разнообразных формах «лавировать» между государст­венными крепостными и «колхозными царьками», между народом, ко­торому они сочувствуют, и властью, которой они вынуждены служить и от какой зависит их жизнь и смерть...

Категория: Террор против крестьян, Голод | Добавил: rys-arhipelag (23.11.2013)
Просмотров: 881 | Рейтинг: 0.0/0