Светочи Земли Русской [131] |
Государственные деятели [40] |
Русское воинство [277] |
Мыслители [100] |
Учёные [84] |
Люди искусства [184] |
Деятели русского движения [72] |
Император Александр Третий
[8]
Мемориальная страница
|
Пётр Аркадьевич Столыпин
[12]
Мемориальная страница
|
Николай Васильевич Гоголь
[75]
Мемориальная страница
|
Фёдор Михайлович Достоевский
[28]
Мемориальная страница
|
Дом Романовых [51] |
Белый Крест
[145]
Лица Белого Движения и эмиграции
|
![]() |
3 апреля 1840 года, 170 лет назад, во время первой Кавказской войны, солдат Архип Осипов, жертвуя собой, взорвал пороховой погреб, уничтожив 3000 неприятелей |
Конец. Это был конец не только белых. Это был конец России. Белые были отбором российской нации и стали жертвой за Россию. Борьба окончилась нашим распятием. «Господи, Господи, за что Ты оставил меня?» — может быть, молилась тогда с нами в смертной тьме вся распятая Россия. Брошенные кони, бредущие табунами; брошенные пушки, перевернутые автомобили, костры; железнодорожное полотно, забитое на десятки верст вереницами вагонов; разбитые интендантские склады, или взрывы бронепоездов, или беглецы, уходящие с нами; измерзшие дети, обезумевшие женщины, пожары мельниц в Севастополе, или офицер, стрелявшийся на нашем транспорте «Херсон»; или наши раненые, волоча куски сползших бинтов, набрякших от крови, ползущие к нам по канатам на транспорт, пробиравшиеся на костылях в толчее подвод; или сотни наших «дроздов», не дождавшись транспорта, повернувшие, срывая погоны, из Севастопольской бухты в горы, — зрелище эвакуации, зрелище конца мира, Страшного Суда. «Господи, Господи, за что Ты оставил меня?» — Россия погрузилась во тьму смерти... |
Если бы священник, когда придёт время проповеди, вышел бы на амвон перед русским верующим народом и, не как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой, произнёс бы эти, всем хорошо знакомые, но и так же всеми крепко забытые слова, полученные Николаем Васильевичем Гоголем от Святаго Духа, то все до единого, сколько бы ни находилось в храме русских сердец, в одно время вместе с Тарасом крикнули бы в клети своего сердца: "Слышу", а слеза, навернувшаяся бы у каждого, подтвердила бы, что: "Добре, сынку, добре!". Потому что слова эти даны были именно для него, для русского сердца, которое, пожалуй, только одно и способно ещё сегодня отозваться на неповторимую по красоте мученическую смерть. Итак, восстановим в своей памяти забытое слово, услышанное ещё на школьной скамье |
|
1 апреля 1918 года большевиками был убит один из выдающихся сынов Дона, просветитель казачества, «казачий Златоуст», ближайший сподвижник атамана Каледина М.П. Богаевский… |
Трое советских агентов были тогда преданы военно-полевому суду, от которого не отвертелся бы, конечно, и Селезнев. Всех троих приговорили к расстрелу. Тот, кого мы прозвали Сыном Головина, не вызвал во мне жалости, хотя и проиграл свою игру со смертью как-то очень уж жалко и ничтожно, зарвавшись на шатком вранье. В том, что он принял на себя чужое имя, уворовал чужую жизнь — мальчишескую белую жизнь, которую он так складно рассказывал, было нечто зловещее, отталкивающее. Все так и оказалось, как рассказывал советский агент: был в Черноморском полку кадетик Головин, воспитанник 2-го Московского корпуса, был Головин оставлен в тифозной горячке, во вшах в нетопленой хате; красные захватили его, и был запытан насмерть Головин, и чекисты вымучили от него все, что им было надо. И вот пришел к нам некто с мертвым лицом без кровинки, с прозрачными пустыми глазами, чекист, принявший на себя судьбу мертвеца, и чекиста расстреляли без пощады. |
Мы, белогвардейцы, были последними представителями российской нации, взявшимися за винтовку ради чести и свободы России, молодым русским отбором, вышедшим из войны и революции. Русская романтика и вера, русское вдохновение были в Белой армии. Потому-то так много среди нашей молодежи, вчерашних студентов или армейских поручиков, было сильных, твердых и совершенно бесстрашных людей, удивительных смельчаков. В Белой армии были настоящие люди, настоящие души. Последней опорой России была ее героическая молодежь, с винтовками и в походных шинелях. У красных — Число там серое, валом валящее Всех Давишь, у нас — отдельные люди, отдельные смельчаки. Число никогда не было за нас. За нас всегда было качество, единицы, личности, отдельные герои. В этом была наша сила, но и наша слабость. Большевики как ползли тогда, так ползут и теперь — на черни, на бессмысленной громаде двуногих. А мы, белые, против человеческой икры, против ползучего безличного Числа всегда выставляли живую человеческую грудь, живое вдохновение, отдельные человеческие личности. |
В 1950-е годы в СССР жил человек, который не обманывался бутафорией и изнутри описывал ложь системы. Окружающие звали его дядей Колей, на самом деле это был православный епископ, обитавший не под своим именем в одной из слободок Киева, столицы советской Украины . |
Слово о композиторе Василии Сергеевиче Калинникове (1866-1900) … |
10 марта исполнилось 165 лет со дня рождения царя-миротворца Александра III. В период его царствования Россия стала самой могущественной державой мира. Международные отношения, промышленность, транспорт, финансы народное образование получили значительное развитие. Но, как это часто бывает в России, те, кто в большей степени послужил её могуществу и процветанию, в истории остаются почему-то по преимуществу в негативном свете. Особенно — российские цари. |
Поздним летом и осенью 1920 года Дроздовской дивизии пришлось обеспечивать широкий участок фронта к востоку от Днепра. Я стянул всю дивизию в кулак в громадное село Новогуполовку на железной дороге Александровск — Синельникове. |
Я пристально посмотрел в эти серые русские глаза. Курсанту лет двадцать, смелое, худое лицо. Кто он? Кто был его отец? Как успели так растравить его молодую душу, что Бога, Россию — все заменил для него этот «Интернационал»? Он смотрит на меня. Свой, русский, московская курноса, Ванька или Федька, но какой зияющий провал — крови, интернационала, пролетариата, советской власти — между нами. |
Гейдельберг — вымершая и выжженная солнцем степная колония. Вокруг, в пыльном поле, где шумит и сегодня горячий степной ветер, спят вместе до Страшного Суда белые и красные бойцы. И над всеми ними ходит, качается, блистая на солнце, трава забвения, серый ковыль... |
|
Во всём мире известен музей московского Кремля «Оружейная Палата». Но практически никто не знает, что его облик хранит на себе яркий отпечаток личности первого директора Дмитрия Дмитриевича Иванова. Что это был за человек? О его частной жизни известно мало. Наши знания о нем – из его дел, поступков. Он принадлежал к старинному дворянскому роду и родился в тысяча восемьсот семидесятом году. В девяносто третьем окончил юридический факультет Московского университета с дипломом первой степени. Как и прежде в гимназии, выделялся острым интересом ко всем предметам. Особенно – к истории. |
На его крепкой груди шерсть закручивалась жестким завитком. Он ходил вразвалку на кривых ногах, но он не был кавалеристом. Его выкаченные светло-карие глаза, полные горячего света, были умны и сметливы. Курносый нос, вернее две дырки, сочился от вечного насморка. Между двух нижних клыков трепетал кончик горячего языка. Он всегда сопел, с хропотком. А если мягко похлопать его по заду, то он вертелся на одном месте, пытаясь поймать свой куцый хвост. Это был германский тигровый бульдог, ширококостный, жилистый, более свирепый, чем приветливый, и выносливый до черта. |
В двадцатом веке, уже в советские достаточно поздние времена, внук Александры Осиповны собрал часть оставшихся от неё раритетных вещей и перевёз их к себе на квартиру в Тбилиси. Он добился на этой основе открытия литературного мемориала Смирновых, где работало затем общество русско-грузинских литературных связей. Среди обстановки там находились два живописных больших портрета Смирновой-Россет, её чудесный мраморный бюст, исполненный в античной эллинской традиции скульптором Вичманом, и бюро, за которым работал Гоголь. Как рассказали автору этого очерка, во время переворота, устроенного в девяностых годах Шеварднадзе при помощи российских танков, в центре Тбилиси, в том самом квартале проходили бои, обстрелы. Здание пострадало. Мемориал был или уничтожен, или разворован. |
|
|
«Золотой век» нашей литературы, культуры изучен, казалось бы, вдоль и поперёк. Невозможно сосчитать, сколько работ создано о нём; и что можно сказать ещё? (автор исключает бульварную и паранаучную беллетристику с её «сенсациями»). Но отчего-то вновь и вновь тянешься к тому времени. И странно: отдаляясь, оно делается сердцу дороже, ближе. |
Кто в Белой армии не знал нашего Деда, седого как лунь, с его башлыком, тростью и жестянкой с табаком-мухобоем? Он был суровый, усатый, жесткобровый, но под обликом старого солдата хранилось у него доброе веселье. Как часто под нахмуренными бровями блестели от безмолвного смеха зеленоватые, прозрачные его глаза. Веселье Деда было армейское, стародавнее, хлебосольное, простодушное. Дед умел отыскать шутку в самое трудное мгновение, прорваться бранью в минуту отчаяния и тут же повернуть на бодрый смех.
В нем была необыкновенно бодрая сила жизни. Все проросло и сплелось в нем дремуче и крепко, как корни старого дуба: крутые лопатки, плечи, жесткие, как сивое железо, брови, жилистые старые руки с узловатыми, помороженными еще на Балканах пальцами. И все было в нем свежо, как листва старого дуба.
На Дон Дед привел едва ли не всю семью Манштейнов, до внуков, до легоньких, остриженных кадет с детскими еще глазами и нежными впадинами на затылках. Дед пришел в Белую армию добровольцем, сам — шестой. |
Пётр Петрович Семёнов-Тян-Шанский был не просто гениально одарён в науке. Он не просто прожил долгую, в целых восемьдесят семь лет, и полную прекрасными событиями жизнь. Он оказался одним из тех немногих счастливцев, кто еще при жизни узнал заслуженную славу и, главное, с честью выдержал это испытание. А такое случается крайне редко! Но как давались ему эти видимые успехи, какою ценой в личной жизни? – об этом сегодня мало кому известно. |
Большевики, уходя из Аскании-Нова, умышленно или по случайности отперли звериные загородки, и зверей, обезумевших от страха и пушечной стрельбы, шарахнуло по пахоте прямо на нас. Мы заметили жирафов, огонь не был открыт, и жильцы замечательного зоологического сада уцелели. Стрелки стали ловить и загонять дрожащих, тонконогих антилоп, испуганно поводивших нежными глазами. Их кормили с рук сахаром и хлебом. Нам пришлось стреножить не одну крепкозадую зебру, отбрыкивавшуюся ногами, а жирафы скоро подружились с нами и без церемонии, с высоты своего величия, расставив передние ноги, стали щипать нас за волосы и снимать с нас мягкими губами фуражки. Не знаю, удалось ли бы нам так же подружиться со львами или тиграми, если бы они тоже были среди пленников и пленниц. |
Светлый день, море блещет; нас громят пушечным и пулеметным огнем, как учебную мишень. Пехота, стиснутая на кораблях, поневоле бездействующая, чувствует себя под обстрелом до крайности кисло. Мы поболтались у берега, повернули налево кругом и постыдно дали ход в открытое море. Что же дальше? Не в Севастополь же возвращаться с позором. |
Транспорт забит до отказа. Все равно; надо же погрузить запасный батальон. Я приказал грузить наших солдат на корабль лебедкой. Подъемный кран гроздьями поднимал людей на воздух и опускал в темноту, куда попало, на головы и плечи тех, кто уже тесно стоял на палубе. Так я грузил запасный батальон: лебедка стучит, земляки ухают сверху. Электрическая станция в городе работает, и как-то особенно светлы далекие огни фонарей. Изредка слышна стрельба: перекатится, смолкнет. Я все жду, когда же начнут стрелять как следует. В темноте подходит еще часть. У меня сжалось сердце: куда грузить, места нет. Это офицерская рота 2-го полка, бывшая в арьергарде, и одиночные люди 3-го полка. Третьего полка не ждали, за него были спокойны: для его погрузки был отдан транспорт «Святой Николай». Но команда «Николая», не окончив погрузки, обрубила канаты, и транспорт ушел. Подходят новые группы. Тогда я прыгнул в шлюпку и, можно сказать, молнией помчался к миноносцу «Пылкий», куда был погружен штаб Добровольческого корпуса генерала Кутепова. |
Курск, Севск, Дмитриев, Льгов — оставлено все. Взрываем за собой мосты, водокачки, бронепоезда. За нами гул взрывов. Связь со штабом дивизии прервана. На железнодорожных путях часто встречаются вереницы теплушек. Их заносит снегом. Дроздовец Рышков рассказывает в дневнике о таком замерзшем эшелоне на станции Псел: «Жарко, когда раскалена докрасна железная печка; холодно, едва она погасла. Голый по пояс офицер свесился с нар. — Стреляйте в меня! — кричит он. — Стреляйте мне в голову! Поручик или пьян, или сошел с ума. — Не хочу жить. Стреляйте! Они всех моих перебили, отца... Всю жизнь опустошили... Стреляйте! Поручика успокаивают, да и сам он очнулся, просит извинения: — Нервы износились. До крайности. Воет пурга. Теплушку трясет. Часовые ныряют в снегу; заносит и часовых и эшелон». Так в дневнике Рышкова — это отчаяние. Отход — это отчаяние. |
...Я с силой взял его за руки. Мы говорили шепотом, чтобы не потревожить сна усталых людей вокруг нас. Я повел его в мой угол, изо всей силы сжимал ему руки: не смеешь стреляться, такая смерть — слабость; и просил его жить. И этот коренастый, сильный человек, в шрамах, несколько раз тяжело раненный, фанатик белого дела и Дроздовского полка, внезапно припал к моему плечу, как тот мальчик у руки Рипке, и глухо зарыдал, сам зажимая себе рот руками, чтобы никого не разбудить. Тогда ночью, когда мы с ним шептались, Ковалевский согласился жить. Адриан Семенович застрелился уже после всего, в 1926 году, в Америке; там он очень хорошо, в довольстве жил у своей сестры. Такая смерть, видно, была ему написана на роду. В его последней записке было всего пять слов: «Без России жить не могу». Ему было не более тридцати лет. |
Среди знаменитых русских мореплавателей гидрограф и полярный исследователь Георгий Яковлевич Седов (1877—1914) как-то менее заметен, что ли. Что тому виной, отчего по-разному складывается посмертная слава героев-первопроходцев — Бог весть. Может, потому, что ушел из жизни он весьма молодым человеком, на рубеже тридцати семи лет. |
Наши люди были дурно одеты, терпели от ранних холодов. Уже ходили метели с мокрым снегом. Был самый конец октября 1919 года. В оцепении прошло три дня. Мы точно ждали чего-то в Комаричах. Как будто мы ждали, куда шатнет темную Россию с ее ветрами и гулкими вьюгами. Движение исторического маятника, если так можно сказать, в те дни еще колебалось. Маятник колебался, туда и сюда, то к нам, то к ним. В конце октября 1919 года он ушел от нас, качнулся против. В холодный тихий день — бывают такие первые дни русской зимы, когда серый туман стоит и не тронется и серое небо и серая земля кажутся опустошенными, замершими навсегда, — мы узнали, что Севск снова отбит красными, что они сильно наступают на Дмитриев. |