На чёрной от копоти стене явственно различался отпечаток чьей-то ладони. Ладонь какое-то время держалась, а затем поползла, поползла вниз, и след оборвался вместе с чьей-то задохнувшейся в ядовитом дыму жизнью…

Когда осенью на майдане начала «скакать», Роберт не обратил на это ровным счётом никакого внимания. Начинающий юрист, только что закончивший институт, он был занят совсем другими проблемами. Да нешто всякий раз оборачиваться, когда на этом дебильном киевском танцполе очередная дискотека развернётся? Сколько их уже за последние годы было! «Геть» да «геть»! Да не быдло мы, да не козлы. Насчёт быдла и козлов можно, конечно, дебатировать, а, вот, что бездельники стопудовые – факт. Ибо только бездельник может позволить себе роскошь месяцами скакать в центре любимой столицы, питаясь халявными печенюшками. Впрочем, самые большие мастера по части скакания – это именно козлы, так что зря открестились от родства.

В феврале месяце казавшиеся ритуальными «скачки» вдруг обернулись кровью и беспределом. Будучи человеком дотошным и натасканным на поиск фактов, Роберт внимательно разбирал, что же всё-таки происходило в сатанеющей столице. А происходило нечто похабное и жуткое.

«Я говорю о самой власти во всей сокровенности ее убеждений, ее нравственного и религиозного кредо, одним словом – во всей сокровенности ее совести. Отвечает ли власть в России всем этим требованиям? Какую веру она исповедует и какому правилу следует? Только намеренно закрывая глаза на очевидность, можно не замечать того, что власть в России – такая, какую ее образовало ее собственное прошедшее своим полным разрывом со страной и ее историческим прошлым, что эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право – не в обиду будет сказано официальной формуле – исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что это сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности… Одним словом, власть в России на деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существование Живого Непреложного Закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол. В особенности грустно и безнадежно в настоящем положении то, что у нас все привилегированное и официальное общество, благодаря направлению, усвоенному им в течении нескольких поколений, не имеет и не может иметь другого катехизиса, кроме катехизиса самой власти… И тем не менее никто лучше меня не осознает того, что мы пройдем через эту фазу, - мы обязаны через нее пройти, чтобы понести в пути все наказания, столь нами заслуженные» (А.Д.Блудовой 28.09.1857 г.)

С марта началась весна — из Кременчуга на юг прошёл уже первый пароход. Через неделю ждали утиного перелёта и открытия охоты. К сожалению, весна меня обманула. Вместо отправления на фронт, куда мы все стремились, я был переведён приказом по полку в запасной эскадрон для обучения новобранцев, это значило, что вместо войны я должен был надолго засесть в Новогеоргиевске. В первые дни от обиды я не знал, что делать, и не будь военного времени, я, наверное, подал бы в отставку.

«Человеческая природа, - подчеркивал Тютчев незадолго до смерти, - вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход - только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остается лишь одно: удавиться. Вот кризис, чрез который общество должно пройти, прежде чем доберется до кризиса возрождения… Между Христом и бешенством нет середины».
«Какое жалкое нравственное бессилие в правительстве, при всей его благонамеренности, - какое безобразие в этом так называемом общественном мнении, а в молодом поколении что за бессмущающаяся пошлость! …И для этого, по-моему, необходимо, не боясь никаких нареканий, ни заподозреваний, от имени России налечь всею силою вашего праведного омерзения на этих выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала (Аксакову И. С., 23 октября 1861 г. Петербург).

Из современного «искусства» начисто ушло понятие совести и греха, угасло божественное начало. И с ним не стало и нравственных авторитетов, голоса которых звучали бы, как в былые времена голоса Лихачёва, Солженицына и др., ибо в эпоху торжествующего маммонизма и духовной расслабленности ничья честность и твёрдость в своих принципах уже не вызывает безоговорочного доверия. «Есть свобода со Христом и есть свобода с дьяволом, - пишет Игорь Золотусский. - В первом случае мы говорим нашему произволу «нет», во втором – «да». Я думаю, мы сказали своему произволу «да» и бросили свой народ. «Мы» - это, естественно, не вся интеллигенция, а «верхний» её слой, так называемая «элита», которая пришла с Горбачёвым, кантовалась при Ельцине и теперь прилепилась к Путину. Её дистанцирование от народа очевидно. Даже в советское время так не было. Сегодня элита жёстко сосредоточилась на собственных нуждах, далёких от нужд большинства. Мы сделались свидетелями свирепого эгоизма «избранных»». Россия и мир избрали сегодня свободу без Христа. Анти-свободу - рабство дьяволу. «Без Христа» - вот, главный тренд современного анти-искусства, его главная проповедь и лозунг, который внедряется в наши души. И не дай Бог нам принять его!

Многие ли в миру, да и в монастырях молятся так, как Тютчев! Ведь это не красивые слова одни, а молитвенное обращение к Богу. Поэт просит пострадать ради Бога и любви к ближнему, в том числе и для того, чтобы не писать впустую ради земной славы и отличий, но чтобы торжествовала Правда Божия. Грех обладает свойством камнем ложится на чувства человека, затемнять в нем образ Божие, чтобы человек уподобился не Богу, Создателю своему, но обезьяне или зверю. Бог – Любовь не подает страдания и скорби. Крест наших личных страданий вырастает из нашего же сердца, а не из сердца другого человека. Бога же мы умоляем простить нам и помиловать, чтобы нам сподобиться Его узреть.

Сегодня на вратах искусства установлен специальный фильтр, отсеивающий всё «неформатное» - то бишь живое и настоящее, талантливое, всё, что способно напомнить человеку о том, что есть подлинное искусство, и что есть он сам. Человек, как известно, есть образ Божий. И ничему так не препятствуют привратники, как воскрешению этого образа в людях, старательно заключаемых, как в железные маски, в личины звериные.

Чёрные лапы вековых деревьев пересекали небесную гладь, ещё недавно лазурную, а теперь заклубившуюся, затускневшую в ожидании стремительно приближающегося закатного часа, и красный шар ледяного солнца гас, укрываясь за стеной тайги. Белое безмолвие этого края было нарушено скрипом саней, конским ржанием, криками людей. Всё это сливалось в единый шум в угасающем вместе с днём сознании. Время от времени сани подбрасывало на ухабах, и это причиняло невыносимую боль, от которой свет мерк в глазах. Владимир Оскарович закрывал их, внутренне готовый к тому, что открыть больше не приведётся. Но нет, ещё терпела костлявая… И, вновь открыв воспалённые глаза, он видел над собой всё то же тускнеющее с каждой минутой небо, пресечённое чёрными ветвями.
Всё же конец близился. Так же стремительно, как ночь. Надо же было попасться так! Но, знать, Божия воля… Владимир Оскарович не боялся смерти. Но одна мысль точила его, не давая покоя даже в последние часы: что будет с армией? Кто выведет армию? Армию, верящую в него до идолопоклонства? Армию, вверенную ему адмиралом? Он должен был вывести её, должен был до конца разделить её путь, и, вот, не выходит…
- Владимир Оскарович, на вас последняя надежда! – звучал в голове взволнованный голос Александра Васильевича. Это не пустые были слова. Эта надежда сквозила в голосе его, во взгляде больных, ввалившихся глаз, в том, как поспешно и крепко сжал он обеими руками ладонь Каппеля. Подвести этого человека Владимир Оскарович не мог.

Слезы людские, о, слезы людские,
Льетесь вы ранние и поздней порой…
Льетесь безвестные, льетесь незримые,
Неистощимые, неисчислимые, -
Льетесь, как льются струи дождевые
В  осень глухую, порою ночной
Если бы все слезы мира – материнские, детские, в особенности, соединить вместе, то, наверняка бы образовался целый океан людских слез… И, скажите, разве имеет «право» существовать вечно мир, основанный на таких вот слезах, не говоря уже о реках пролитой крови на земле?..

В первобытные времена человек был далёк от искусства, его искусство было примитивным. Образцы первобытной «наскальной» живописи мы можем встретить на стенах некоторых древних памятников. Послушав песни ещё уцелевших неокультуренных африканских племён, мы можем составить впечатление, что первобытная «музыка» - в сущности, набор громких звуков, чуждых гармонии. За многие века человечество в своём развитии достигло такой высоты, что дало миру Рафаэля и Да Винчи, Рембранта и Репина… Ещё в 19-м веке люди восхищались музыкой Верди и Вагнера, Пуччини и Чайковского… Простые люди на улицах итальянских городов пели арии из опер Верди. Чуть больше века минуло с той поры. И что же видим мы? Чёрные квадраты, примитивные рисунки, уступающие, пожалуй, «наскальной» живописи. Что слышим мы? Страшный набор безобразных звуков, по сравнению с которыми «мелодия» африканского тамтама кажется прекрасной музыкой. Итак, налицо духовное одичание человечества, его стремительное схождение к первобытному уровню культуры.

Глупость – распаханное и удобренное поле для семян лжи… Поле это беспредельно, и всходы его потрясают воображение, потрясают бедный разум, не умеющий примириться с таким положением.
Не стоит, конечно, осуждать за глупость простой люд, ибо он в массе своей тёмен, и не по своей вине не способен разобраться в хитросплетениях, сотканных отцом лжи. Но как быть с теми, кто по разуму своему, по талантам и просвещённости поставлен ступенью выше простого люда, поставлен в учителя его? Их не упрекнёшь в незнании, в малограмотности. Наоборот, то сплошь умы книжные, широкие. Так как же выходит, что именно они-то и соблазняются первыми и тянут за собой других?
То, что можно простить безграмотной бабе, не имеет оправдания для академика. Кому много дано, с того много и спросится.
Впрочем, не с того ли началась история христианства? Мудрейшие предали Сына Божия позорной смерти и увлекли за собою в погибель тёмный народ, подговорив его кричать «Распни!». Народ был повинен всех меньше, ибо был тёмен и слушал своих учителей. И даже язычник Пилат был не так виновен, как эти учителя, ибо они знали пророчества…
Великая мистерия почти двухтысячелетней давности, она повторяется из века в век. Новые пилаты и стражники, глумящиеся над Праведником, тёмный, замороченный народ и мудрейшие, поставившие мёртвую букву выше Живого Духа, блюдущие форму и начисто переставшие понимать содержание, крашеные гробы, полные нечистот…

Поэт Тютчев пишет А.Ф.Аксаковой: «Чувствуешь, что основа всего здания колеблется. Клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно антидинастическую. Если она продержится, то приведет господствующую власть не только к тому, что она станет непопулярной, но и антинациональной». Дальнейшие события в мире и, особенно в России, показали всю правоту такой оценки, так как власть в стране постепенно отходила к антиправославным и антирусским силам. Царская Семья Романовых вместе с преданными слугами (народом!) была уничтожена.

 «Когда читаешь писания Вольтера, когда узнаешь, каким успехом они пользовались, легко может показаться, что вера слабеет во Франции при Людовике XV, при Людовике XVI, - писал французский историк Альфонс Олар. - Все образованное общество, или почти все общество, двор, город, как тогда говорили, вся эта просвещенная и блестящая публика, которая олицетворяет Францию в глазах иностранца, - аплодирует нечестивым выходкам автора «Девственницы», его оскорбительным и издевательским выпадам против христианства, против его догм, церемоний и служителей. Неверие выставляется напоказ в тех кругах, которые читают. Молодые дворяне, вроде неудачливого кавалера де-ля-Барра, забавляются святотатственными выходками еще в середине века. Проповедники на кафедрах, епископы в пастырских посланиях, - только и жалуются на рост нечестия. Неверие стало прямо модой, модой, которой следует знать, особенно двор: благочестивый аристократ, даже благочестивый Бурбон, каким был Людовик XVI, кажется явлением странным, благочестие это поражает…»
Мудрейший святитель Феофан Вышенский писал о причинах французской революции следующее: «Как шла французская революция? Сначала распространились материалистические воззрения. Они пошатнули и христианские и общерелигиозные убеждения. Пошло повальное неверие: Бога нет; человек – ком грязи; за гробом нечего ждать. Несмотря, однако, на то, что ком грязи можно бы всем топтать, у них выходило: не замай! Не тронь! Дай свободу! И дали! Начались требования – инде разумные, далее полуумные, там безумные. И пошло всё вверх дном».

Вскоре в деревню приехала комиссия для проведения коллективизации: несколько дюжих рабочих из тех двадцати пяти тысяч, которых на пленуме решили послать для усиления колхозов, и наркомземовский уполномоченный Фрумкин. На очередном собрании, на котором предписано было быть всем, последний снова призвал мужиков вступать в колхоз, суля молочные реки с кисельными берегами. Едва закончил он свой визгливый монолог, как поднялся, чуть покачиваясь взад-вперёд, Андриан:

- Просим покорно простить темноту нашу. Вот вы, товарищ уполномоченный, призвали нас обобществить всё наше имущество. Я человек не жадный и свою корову зараз подарю хоть вот этому молодцу, - кивнул он на одного из рабочих. – Да ведь он не знает, с какого боку у ней вымя. Кончится тем, что или он мою кормилицу до падучей доведёт или уж она на рога его подымет! И в том, и в другом случае – убыток, не знаю, правда, в каком больший.

Чего бы не касается Тютчев, будь то вопросы добра и зла, веры и неверия, света и тьмы, жизни и смерти, даже Запада и Востока, все у него выходит запоминающее цельно, убедительно, мощно, и, с другой стороны, необычайно проникновенно, единосущно, лирично, умилительно. Такой сплав всеобъемлющего и самого малого, макромира с микромиром, их разнообразное сочетание и соединение просто потрясает. Это не какой-нибудь доморощенный псевдомистицизм и так сегодня распространенные человеческие фантазии, больше напоминающие магию и оккультизм, а самые настоящие духовные прозрения, направленные на немедленную помощь человеку. Стоит только взять томик поэта Тютчева, и займутся внутри и вовне таинственные видения, «и древностью повеет вдруг из дола!», оживет Серьезная, Молящаяся Матерь-Русь, и непрошенные слезы хлынут из глаз… «По всемогущему призыву/Свет отделяется от тьмы, /И мы не звуки - душу живу,/В них вашу душу слышим мы» (Тютчев «Ю. Ф. Абазе»). Вот главное в поэте – в душе своей сначала отделив свет от тьмы, явить свет людям! И, как сказано, – слышать души! Сегодня более слышат звон монет, чем трепет души и звоны колоколов. Кому звон злата дороже России, тот не может быть русским человеком, хоть бы и в графе национальность у него была соответствующая запись. Так что, приступаешь читать Тютчева не без некого страха – в его стихах действующий словом Бог.

Обычно люди, привыкшие вращаться во всем земном, ожидают от наступления новых времен прекраснодушенствования, ворох «счастья» и прочего, что услаждает слух, зрение и особенно плоть. Принято среди них желать друг другу «будущего», причем непременно «светлого», но проходит год и становится ясно, что это еще один год бездушного и жестокого века. Был и не стало. Об этом без обиняков Тютчев написал так

                                             Еще нам далеко до цели,

                                             Гроза ревет, гроза растет, -

                                                           И вот – в железной колыбели,

                                                           В громах родился Новый год…

Вечно жить в телесной и духовной немощи нельзя, зависеть от ежеминутного ожидания «убьёт – не убьёт» тоже нельзя: не по-солдатски. Вот и требуется два лица: для «здесь» и для «там». То есть меситься со страхом по грязи и крови, хорониться в окопе от тяжёлых снарядов, зная, что они, эти окопы, строены только для защиты от лёгких осколков, и остаться достойным того восхищения и тех молитв, с которыми живёт страна: мужественными защитниками родины, без страха и упрёка. Это трудно и требует очищения и самоустановки. И тогда в очередной огонь мы идём безбоязненно или отражаем его со всей силой и уменьем. Здесь и «ура» не истошное, а радостное, здесь и молодой, жертвенный героизм. После такой очистительной бани, почти что вырванной у противника победы, в порядке опять и наш долг, и мы сами.

Гудела нынче Сухаревка. Ни дать, ни взять базарный день! Вот, только торговцы и торговки каковы! О, такой почтенной публики вы разом не увидите теперь нигде в Москве! Дворянское собрание – не иначе! Вон тот благообразный старец с пышными бакенбардами – не он ли в том самом собрании ещё недавно командовал кадрилями да вальсами? А эта печальная тень в дырявом пиджаке со связкой книг? Бедный-бедный профессор – кому теперь нужны книги? И до какого бедствия нужно было дойти, чтобы самое святое для себя на торжище вынести? А вон дама с остатками прежней дородности. У неё было чудное имение в Минской губернии. И не менее чудный дом в Москве. История её семьи уходит в глубину веков, и славная эта история, да будет вам известно! Но, вот, и её загнала нужда на Сухаревку. Чтобы продать, а, вернее, обменять фрак мужа… И что-то из семейных реликвий… Семейные реликвии! Сколько их здесь! Портреты, посуда, мебель… И всё это улетает – вдармы! За мешок картошки, за несравненное право не подохнуть голодной смертью хотя бы ещё несколько дней или недель. Иные поникли, прячут глаза в землю, стыдясь своего положения. Другие уже преодолели стыд – голод и нужда удивительно быстро справляются с этим «пережитком буржуазного строя» - бойчат, норовя всучить свой товар покупателям.

Как можно несколькими словами обрисовать творчество Тютчева? Стихи такого поэта – это сокровенное богословие и творение ранее неизвестного человечеству горнего в земном. Вот когда запускают в космос корабли, то мечтают там создать нечто уникальное и неземное, а у поэта не так: он в земном, вернее посреди мира, творит очень небесное и таинственное и все для того, чтобы мы обратились к Богу. После Тютчева путем растворенного богословия шли все дальнейшие поэты. Все они сумели истинное богословие перевести в бессмертные строки. И что предивно – все это без злоупотребления богословскими терминами и определениями. Весь стих церковен, исполнен живой храмовости, соткан из тысяч светоносных нитей святых переживаний и настроений! Стихи плывут как белые облака в голубой синеве или как летит стая белых лебедей и садится на чистейшие воды души, или на той же воде, как по стеклу, движутся великолепной красоты чудные корабли, один краше другого… И это касается ведь не только стихов, но и всего прочего, что сделано во славу Божию.

Великий русский поэт за всю историю существования России в веках Николай Михайлович Рубцов не написал пространного стихотворения о Лермонтове, а сотворил всего семнадцать строк о дуэли Баранта с Лермонтовым. Стихотворение так и называется «Дуэль». На самом деле Рубцов намеревался показать, какую на самом деле Лермонтов вел дуэль с силами злобы духов поднебесных, и эта его отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть осталась, увы, во многом неинтересна для его современников, даже в церковных кругах не нашла должного понимания. Почему? Да потому, что Россию полных ходом подготовляли и вели к революции, к большой крови ни в нем неповинных и не замешанных в зле православных христиан. Да и сам Лермонтов никому не собирался открыто проповедовать то, на что были призваны священство (духовная власть) и правительство (светская власть). Он был поэт, прежде всего, и пророк. Услышат, слава Богу, не захотят слушать, себе же хуже. Он-то исполнил должное, не более. «Напрасно дуло пистолета враждебно целилось в него», уже сделавшего в воздух свой выстрел. Напрасно некоторые французы так враждебно относились к славе России и к ее национальному достоянию – русским поэтам Пушкину и Лермонтову. Великие поэты, по слову Николая Рубцова, смерть воспринимают, как «Божию милость». Их ничем нельзя было смутить, заставить сойти с их дороги, подкупить тем более. Оставалось только убить.

Почва для русской революции была подготовлена самым тщательным образом. ««Святая Русь» умирала изнутри, идея христианства в массах терпела страшное крушение», - вспоминал С.И. Фудель. Разрушено было сознание религиозное, помрачён лишённый подлинного просвещения, разум, подорвано национальное самосознание. «Кто не знал ещё недавно, что Российское государство есть государство Русское – не польское, не финское, не татарское, тем паче не еврейское, а именно Русское, созданное Русским народом, поддерживаемое Русским народом и не способное прожить полустолетия, если в нём окажется подорвана гегемония Русского народа? Теперь эту азбучную истину забыли чуть не все», - сокрушался Л.А. Тихомиров в начале ХХ века.

...за что именно так любят поэта Тютчева в России и в мире? Почему стихи Тютчева производят необыкновенное духовное воздействие на нашу душу, так что их невозможно забыть? Ответ очевиден: за великое, любящее сердце поэта, из которого излились самые искренние и задушевные чувства. Но и этого мало! Тютчеву удалось объединить в одном себе и чудесно выразить в самом высоком христианском смысле православные миры и планеты. Тютчевский подход ко всему происходящему установлен свыше, он над миром суеты и житейской гордости. Речь идет о таинственном православном космогонизме, всеобъединительном и нераздельном, способным сочетать мирское с Божественным так, что все страдает, поет и живет во славу Божию. Этот очень редкий дар Тютчев развил так, как никто до него и никто после него. Одновременно ясные, легкие и в то же время глубокомысленные стихи Федора Тютчева производят самое настоящее откровение и открытие. Ими восхищаются и христиане, и нехристи, друзья и враги, любящие Россию Святого Духа и ненавидящие Святую Русь. И все это оттого через Тютчева, через его невиданную душевную и сердечную работу, несомненно, действовал Промысел Божий о мире и о человеке.

Своей эпичностью, образностью и драматизмом книга Елены Семеновой «Честь-никому!» без преувеличения может быть поставлена в один ряд с другим знаковым произведением российской литературы - романом Ирины Головкиной (Римской-Корсаковой) «Побежденные».

Обе эти книги словно взаимно дополняют одна другую. Трехтомник Елены Семеновой рассказывает о борьбе Белой армии, начиная от зарождения и заканчивая ее Исходом из Крыма; роман Ирины Головкиной описывает события, произошедшие после, и повествует о судьбах оставшихся под большевицкой пятой представителей русской интеллигенции, и тяжких испытаниях, выпавших на ее долю в 1920-1930-е гг.

Однако произведение Елены Семеновой при этом имеет существенное отличие. Описываемый в романе период Гражданской войны еще не являет собой окончательное торжество разрушителей. Есть в этот момент сила, способная противостоять им не только духовно. Раздираемое противоречиями, относительно малочисленное и интеллигентское в своей массе, Белое движение на протяжении нескольких лет вело неравную борьбу за освобождение страны от красного ига. И все это время не умирала надежда, что победа будет одержана, и Россия выкарабкается из бездны.

Надёжин тяжело пошёл рядом с лошадью, проваливаясь по колено в снег. Внезапно он заметил впереди странное движение: навстречу, прямо вдоль железнодорожного полотна, шли друг за другом измученные, оборванные люди. Мужчины и женщины, старики и дети, они едва переставляли ноги. Кто-то падал на землю, полз, поднимался и шёл опять, вновь падал. Слышался надсадный кашель, женский похожий на протяжный вой плач, детские всхлипы…

Какой-то старик в обмотках на обмороженных ногах хрипло закашлялся, упал, харкая кровью, в снег. Подошедший конвойный со злобой пнул его в костлявую спину:

- А, ну, шагай, кулацкое отродье!

Старик заплакал, заслоняясь от ударов:

- Какой я тебе кулак? Я булки всю жизнь пёк, людей кормил… За что?!...

Этим пронзительным «за что» словно пронизана была вся атмосфера вокруг. Казалось, вся земля должна не выдержать и взорваться от него, скрыв в провале и палачей и жертв. Но нет, также бел и безмятежен был снег, также равнодушно небо.