На чёрной от копоти стене явственно различался отпечаток чьей-то ладони. Ладонь какое-то время держалась, а затем поползла, поползла вниз, и след оборвался вместе с чьей-то задохнувшейся в ядовитом дыму жизнью…

Когда осенью на майдане начала «скакать», Роберт не обратил на это ровным счётом никакого внимания. Начинающий юрист, только что закончивший институт, он был занят совсем другими проблемами. Да нешто всякий раз оборачиваться, когда на этом дебильном киевском танцполе очередная дискотека развернётся? Сколько их уже за последние годы было! «Геть» да «геть»! Да не быдло мы, да не козлы. Насчёт быдла и козлов можно, конечно, дебатировать, а, вот, что бездельники стопудовые – факт. Ибо только бездельник может позволить себе роскошь месяцами скакать в центре любимой столицы, питаясь халявными печенюшками. Впрочем, самые большие мастера по части скакания – это именно козлы, так что зря открестились от родства.

В феврале месяце казавшиеся ритуальными «скачки» вдруг обернулись кровью и беспределом. Будучи человеком дотошным и натасканным на поиск фактов, Роберт внимательно разбирал, что же всё-таки происходило в сатанеющей столице. А происходило нечто похабное и жуткое.

«Я говорю о самой власти во всей сокровенности ее убеждений, ее нравственного и религиозного кредо, одним словом – во всей сокровенности ее совести. Отвечает ли власть в России всем этим требованиям? Какую веру она исповедует и какому правилу следует? Только намеренно закрывая глаза на очевидность, можно не замечать того, что власть в России – такая, какую ее образовало ее собственное прошедшее своим полным разрывом со страной и ее историческим прошлым, что эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право – не в обиду будет сказано официальной формуле – исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти, и что это сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности… Одним словом, власть в России на деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существование Живого Непреложного Закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол. В особенности грустно и безнадежно в настоящем положении то, что у нас все привилегированное и официальное общество, благодаря направлению, усвоенному им в течении нескольких поколений, не имеет и не может иметь другого катехизиса, кроме катехизиса самой власти… И тем не менее никто лучше меня не осознает того, что мы пройдем через эту фазу, - мы обязаны через нее пройти, чтобы понести в пути все наказания, столь нами заслуженные» (А.Д.Блудовой 28.09.1857 г.)

Готовясь к службе в новых условиях, я от нечего делать приучал себя к новой седловке и снаряжению. С этой целью на обозных конях мы с Чуки ездили в город Борщов, недалеко от Волковцов. Горское седло напоминает казачье, однако подушки на нём выше и арчак меньше. Благодаря тому, что всадник возвышается над лошадью, сидя на подушке, простёганной в несколько слоёв, он совершенно «не чувствует» под собой коня и отстаёт от него в движениях. Прыгать на таком седле и вообще брать препятствия, конечно, почти невозможно при этих условиях, да горцы этого и не умеют. Благодаря узости арчака седельные луки настолько близко расположены одна от другой, что всадник, в сущности, не сидит, а стоит на стременах, что опять-таки не очень удобно в больших переходах. При галопе и шаге горское седло ещё туда-сюда, но при рыси оно чрезвычайно неудобно. Под такое седло лучше всего, конечно, иметь иноходца, не имеющего совсем рыси.

Расправа над русской поэзией не завершилась 30-ми годами. Казалось бы, с истреблением плеяды крестьянских поэтов советская «литература» была избавлена от слишком русской ноты, вычищена от «шовинистов», окончательно оторвана от корней. Но и в ту пору ещё один, последний голос продолжал петь по-своему, петь о России. И не просто о России, но о русской старине, о великой её истории, о летописной славе.

Страшён Хам, спущенный с цепи, опьяневший от вседозволенности… Пьяная вакханалия охватывает всё и вся. Гуляй, душа! Всё теперь можно тебе! Всё – твоё! Грабь, насилуй, жги, убивай – всё дозволено, если речь идёт о врагах, а во враги ты сам волен записать всякого, кто окажется недостаточно отзывчив к нуждам революции! Идут хлопцы по домам, стучат в двери: «Скидавайтесь, граждане, на нужды майдана!» А если нет, то всё равно возьмём – а вам пожалеть придётся! Налагают хлопцы налог на припаркованные у домов машины: «Платите, граждане, по тысяче в день на нужды героев майдана!» А не то сожжём ваши машины к известной вам матери – «зажигалок» у нас на всех хватит. Нападают хлопцы на одиноких прохожих, на автолюбителей, на гаишников (этих, как в 17-м городовых, стреляют сразу). Слава Украине!

А ещё же открыты патриотам дворцы бежавших правителей – а там всего есть! И выпить, и пожрать, и своровать, и пострелять. У генпрокурора бывшего постреляли лебедей на пруду, в личном зоопарке Янока – распяли беркутов. От вида этих несчастных птиц затошнило Николая. Вот, она – революция во всей своей мерзости! Вот, он – большевизм настоящий, не в букве (лозунге), а в дьявольском духе своём.

За этих птичек «уели» Юшина друзья. Мол, как это не стыдно вам, Николай, петь с «совкового» голоса? Герои майдана птичек бы никогда не обидели! Не клевещите!

Разговлялись мы утром. Черкесы – магометане – несли боевую службу весь это день. Хозяйки, считая нас уже совсем своими – и Пасха у них, и крест на них, и по комодам не шныряют – заговорщицки улыбались и, мигая на своих мужиков, говорили:

– Вернулся-таки с посева…

Что он сеял – не было известно, и не было важно ни ему, ни ей, ни нам.

Своему мужику мы отдали его винтовку.

– Да, ваше б-родие… – опешил тот, – да тогда выпьемте вместях…

Мы выпили «вместях», а хозяйка вытерла рукавом губы и похристовалась. Была Пасха 1918 года.

Любая идея ограничена, узка. Идеи, вообще, подразделяются на две категории: ложные и ограниченные. Первых несравненно больше. Знаете, у кого более всех идей? Да у бесов же! У них тысячи идей! И они вбрасывают их осколками тролля в людские умы и души, и начинаются войны. За идеи! Люди, никогда не видевшие друг друга, не сделавшие друг другу зла, возможно, и вовсе не сделавшие в жизни никакого особого зла, начинают ненавидеть друг друга только потому, что расходятся в идеях! Может ли быть что-то нелепее? Скажу больше, большинство идей являются следствием преступления. Всякое преступление, даже тяжкое, ещё не так страшно само по себе. Но страшно его оправдание. Оправдание преступления нередко вырастает в целую идеологию, зачастую совершенно извращённую. Идеологию, которую измышляет помрачённый разум падшего человека для оправдания собственного падения. Либо же сначала придумывается идеология, но с целью обосновать готовящееся преступление. Так очень многие идеи явились. Большевизм – яркий тому пример. Есть категория идей иных. Здравых, как ты их называешь. Против них, может, и нечего особенно сказать. Но все они, в сущности, что такое? Части одной Истины. Зачем нужна часть, когда дано целое? Ищите целого, а не частей. В частях никогда не будет гармонии. Гармония – удел целого. А, главное, никогда не порабощайте целого части, не порабощайте Истины идее. Даже самой правильной и прекрасной. Не ставьте земное во главу угла, иначе все построения будут напрасны. Для меня, Стёпа, например, не менее твоего дорог идеал Царя Самодержавного, но! Есть то, что выше Царя. Подходя по примеру разных шатовых к Божиему с жалким земным мерилом, мы сами подменяем Божие человеческим, первородство чечевичной похлёбкой.

Края у этой ямы рваны.
Вглядись в нее, двадцатый век!
Живые язвы русской раны –
В расход двенадцать человек.

Сквозь дым и выстрелы набатом
Гудел ипатьевский подвал…
Летели в шахту брат на брата,
Князь князя кровью заливал…

Первый Кубанский поход – это коллективная Голгофа ХХ века, где распинали не только тела, но и души, где резали, пилили и рубили, взрывали гранатами не только тело человека, а уничтожали и Правду его, и Любовь его, и Родину его, и простое человеческое тепло. Участники этого похода добровольно и по убеждению вступились за добро, и пошли против зла, бросив свою жизнь без раздумий и сожалений на борьбу за освящённую религией и культурой человеческую Истину. Для того, чтобы она не пропала для человека. Это не романтическое восприятие, не плод воображения, созданный волей и сознанием при участии известных чувств, а исповедание большого нравственного подъёма, выше которого невозможно подняться простому смертному на его коротком жизненном пути. Это как бы углубление до отказа организованного индивидуализма, что, в сущности, и составляет основу нашей европейской культуры.

Они бегут от здания посольства России. Кто этот человек, которого положили они растерзать? Они думают, что это – враг. Сотрудник посольства. И, значит, его надо убить. Киев 2014-го, многим ли отличаешься ты от Тегерана 1829-го?.. Разве что посольство отличается. В нём нет Грибоедовых. Грибоедовы теперь России не нужны. Россия предпочитает Зурабовых. Да и этого подлеца, впрочем, здесь нет, давно «побиг» от греха. Остались лишь рядовые сотрудники. Но беснующаяся толпа легко может растерзать их. Она уже перевернула машины и теперь швыряет в здание булыжники и зажигалки. «Москаляку на гиляку!» «Героем слава!» Этот нескончаемый, месяц за месяцем не смолкающий рёв может свести с ума любого.

Такое ощущение, что уже свели… Едва ли не всех. А тех, кого не свели, тех заставили замолчать. Бойся крикнуть тише других «Слава Украине!», бойся прыгнуть не так высоко, как прыгнул стоящий рядом. Или ты не патриот, гражданин? Тогда ласково просимо на гильотину. Гильотины, правда, пока нет, но и без неё справляются.

Колокола литые
Город во тьме не будят.
Голос Святой Софии
Больше не слышат люди.
И у немой святыни,
Попранной и забытой,
Плача об Украине,
Инок творит молитву...

Зима прошла спокойно. Наступила весна 1929 года. Местное начальство больше не беспокоило народ хлебопоставками, никого не арестовывало, молчало про колхозы. По селу ходили слухи, что правительство опасается резкого уменьшения посевных площадей, и поэтому не трогает крестьян. Кооператоры, кроме того, были уверены, что это секретарь Обкома Варейкис сдержал слово, данное Сергею, и намылил головы не в меру ретивым уездным и сельским партработникам. Но житейский опыт предсказывал, что тишина наступила перед бурей. Буря грянула на пасху.

За время пребывания в Галлиполи ушло из жизни много русских воинов, и умершего здесь хоронили в гробу, вокруг него мерцали свечи, хор пел надгробное рыданье. Умерших хоронили на холму, где по преданию были похоронены пленные запорожцы и пленные герои Севастопольской обороны. Следов от их могил не осталось. И поэтому галлиполийцам не хотелось видеть безвестных могил, которые завтра могут сравнять с землей. Штаб корпуса объявил конкурс на лучший проект памятника погибши воинам. Было предоставлено восемнадцать работ, победителя утвердил сам Кутепов. Затем генерал Кутепов обратился к своим войскам: «Русские воины, офицеры и солдаты! Воздвигнем памятник на нашем кладбище… Воскресим обычай седой старины, когда каждый из оставшихся в живых воинов приносил в своем шлеме землю на братскую могилу, где вырастал величественный курган. Пусть каждый из нас внесет посильный труд в это дорогое нам святое дело и принесет к месту постройки хоть один камень. И пусть курган, созданный нами у берегов Дарданелл, на долгие годы сохранит перед лицом всего мира память о русских героях».

Люди машут руками своим героям, развиваются флаги Республики и России. Родители дают маленькие флажки детям, и те весело машут ими и радостно цепляют на одежду георгиевские ленточки – самый желанный «сувенир» в эти дни. Большей части этих детей теперь в Городе нет. Многих будут вывозить из него уже под огнём, с риском для жизни. Некоторые останутся в нём навсегда, как та девочка с пышным бантом, цепляющаяся за руку матери – она погибнет в собственном дворе под очередным обстрелом, а мать, бежавшая к ней и застигнутая взрывом в дверях подъезда, останется калекой…

Но на этой записи никто ещё не знает, что будет именно так, никто не верит в возможность подобного. И, кажется, даже собаки, которых граждане, конечно, взяли с собой, разделяют их радость, не зная, что скоро станут искать пропитание за пределами Города, сбившись в стаи, потому что хозяева не смогут взять их с собой, убегая в неизвестность…

Город будет жить надеждой ещё долго. Ведь все слышали Крымскую Речь! Россия не допустит!.. Если Россия увидит!.. Россия оставляет за собой право!.. Россия защитит!.. Боже, для чего были все эти обеты, если не собирались защищать?.. Конечно, всё всегда знающие «мудрецы» найдут обоснование. Хитрый план, например… На худой конец, разведут руками и скажут, что весной наш лидер был одним человеком, а спустя несколько месяцев стал другим. Много мелкой лжи будет сказано в обоснование первой Большой Лжи, а знающие Правду за редким исключением предпочтут оставить это знание при себе. Ибо правда всегда куда менее затейлива, чем ложь, но куда более неприглядна и опасна для говорящих её.

Лечит ли время: чистое поле – кустами,

Камень заветный мхом, да травой непролазной.

Лечит ли время народ колдовскими словами,

Ложью чужой, оказавшейся слишком заразной?

Русь излечили от русских, добили, дожали.

Сколько столетий терзали и взяли незримо.

Скольких привили к столпам фарисейской морали,

Сколько пророков ушло незамеченных мимо. 

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки – предмет кадетских мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы и ход в него был из помещения второй роты. Здесь в длинных деревянных стойках рядами стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми к ним штыками, на которых висели жёлтые подсумки для патронов. Под каждой винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

Жарко. Не просто жарко – артиллерийская бронеплощадка №1 бронепоезда «Витязь» раскалена августовским солнцем Малороссии так, что невозможно прикоснуться незащищенной рукой к любому металлу. А кроме металла на ней почти ничего и нет – морская 75-миллиметровая пушка, стеллажи со снарядами, стальные, усиленные с внутренней стороны двухтавровыми балками стенки бронеплощадки, да казенники торчащих наружу пулеметов… Хорошо хоть, площадка открыта сверху и ее борта спереди (там, где во вращающейся броневой полубашне установлено само орудие) опущены до уровня человеческого пояса: степной ветер, хоть и горячий, при движении задувает снаружи, все же хоть немного освежает… А вот что творится сейчас в пулеметном броневагоне, глухо заблиндированном со всех сторон, лучше даже не представлять - и здесь-то орудийные номера и обслуга пулеметов обливаются потом, а там небось самая натуральная «парилка»…

- Государь убит! Государь убит! – эти крики, как гром, разорвали тишину Зимнего дворца в роковой день 1 марта 1881 года… Окровавленный Император лежал на диване без сознания. Вбежавшая княгиня Юрьевкая упала навзничь на его тело, с рыданиями покрывая поцелуями израненные руки своего мужа. Вокруг толпились потрясённые члены императорской семьи, большинству из которых суждено было погибнуть от рук большевиков 37 лет спустя. - Государь Император скончался! – объявил доктор. Присутствующие опустились на колени. Через много лет Великий Князь Александр Михайлович, племянник убитого Государя, вспоминал: «Слева от меня стоял новый император. Странная перемена произошла в нём в этот миг. Это не был тот самый цесаревич Александр Александрович, который любил забавлять маленьких друзей своего сына Ники тем, что разрывал руками колоду карт или же завязывал узлом железный прут. В пять минут он совершенно преобразился. Что-то несоизмеримо большее, чем простое сознание своих обязанностей монарха, осветило его тяжёлую фигуру. Какой-то огонь святого мужества загорелся в его спокойных глазах…»

Так начиналось постижение земного ада. Когда-то, в гуще боёв, а затем в жутком плену Сибирского Ледяного похода Родиону не раз думалось: вот, это и есть ад! Но нет. Оказалось, что ад – это нечто иное.
Ад – это целое «государство», сведённое в пространство нескольких островов, с чёткой системой жизнедеятельности, со своей иерархией. В аду есть старшие демоны. Формально Ногтёв лишь второй из них, а выше – Глеб Бокий, но последний редко появлялся на острове, живя в столице. Следом за Ногтёвым в соловецкой иерархии шли эстонец Эйхманс, помешанный на парадах, в которых измученные зэки должны были маршировать перед ним, отдавая честь, покровитель уголовников Гладков, садист Михельсон, бороватая горилла Васьков, сумасшедший польский русофоб Смоленский…
Этот Смоленский так неистово ненавидел русских, что начинал трястись при одном слове – «Россия». Его излюбленным развлечением было избиение людей гнутыми толстыми дубинами, получившими название «смоленские палки»…
В безумной, свирепой жестокости его мог превзойти лишь Михельсон. Кровавый шлейф тянулся за этим уродливым существом из самого Крыма, где в двадцатом году он был правой рукой Бела Куна… Это они вместе с Розалией Землячкой прославились казнями десятков тысяч офицеров, солдат и мирного населения, а также чудовищными пытками. Крымскую резню, в конце концов, остановил Дзержинский: Куна объявили психически больным, а его подельника отправили продолжать почин на Соловки…
Сам Ногтёв прежде был помощником не менее оголтелого изувера – харьковского палача Саенко, лично пытавшего арестантов самими изощрёнными способами. «Подвиги» тех лет не отпускали его доныне. Ночами ему снились кошмары, и в пьяном бреду он кричал: «Давай сюда девять гвоздей! Под ногти, под ногти гони!»

С марта началась весна — из Кременчуга на юг прошёл уже первый пароход. Через неделю ждали утиного перелёта и открытия охоты. К сожалению, весна меня обманула. Вместо отправления на фронт, куда мы все стремились, я был переведён приказом по полку в запасной эскадрон для обучения новобранцев, это значило, что вместо войны я должен был надолго засесть в Новогеоргиевске. В первые дни от обиды я не знал, что делать, и не будь военного времени, я, наверное, подал бы в отставку.

«Человеческая природа, - подчеркивал Тютчев незадолго до смерти, - вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход - только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остается лишь одно: удавиться. Вот кризис, чрез который общество должно пройти, прежде чем доберется до кризиса возрождения… Между Христом и бешенством нет середины».
«Какое жалкое нравственное бессилие в правительстве, при всей его благонамеренности, - какое безобразие в этом так называемом общественном мнении, а в молодом поколении что за бессмущающаяся пошлость! …И для этого, по-моему, необходимо, не боясь никаких нареканий, ни заподозреваний, от имени России налечь всею силою вашего праведного омерзения на этих выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала (Аксакову И. С., 23 октября 1861 г. Петербург).

Новость о гибели Верховного громом грянула не только для Кромина, но и для всей армии. На совещании, срочно созванном Войцеховским, собрались все старшие начальники. Спорили яростно о том, что делать дальше. Больше всех горячился генерал Сахаров:

- Господа, я уверен, что Иркутск надо брать! Да, главная цель нашего быстрого движения к городу не удалась – Александр Васильевич погиб. Но тем не менее нужно взять Иркутск хотя бы для того, чтобы покарать убийц и искупить жертву великого человека!

По лицу генерала Молчанова пробежало неопределённое выражение. Викторину Михайловичу вспомнилось, как ещё в сентябре, при наступлении к Тоболу, адмирал, предвидя возможные осложнения в тылу, намеревался послать в Иркутск надёжную часть для охраны порядка в этом важном пункте. Выбор Верховного пал на Ижевскую дивизию, и тогда же к Молчанову прибыл для предварительной подготовки посланный Колчаком штаб-офицер, привезший Викторину Михайловичу подарок адмирала – погоны защитного цвета. Сговорились обо всём быстро. Молчанов целиком разделял опасения Александра Васильевича и готов был немедленно взяться за исполнение поставленной задачи. Но тут вмешался генерал Сахаров, в составе армии которого находилась дивизия, заявивший, что отправка Ижевцев ослабит фронт. И снялся вопрос с повестки дня… А когда бы не воспрепятствовал Константин Вячеславович, да твёрже оказался бы адмирал, то никогда бы не оказался Иркутск в руках большевиков! Не допустил бы этого Молчанов со своими молодцами. Был бы надёжный форпост для отходящей армии. А теперь, вот, вдохновенно убеждал Сахаров со своим обычным оптимизмом остальных начальников, что Иркутск необходимо брать. И выходило это, по его словам, как пара пустяков. Как Омск отстоять…

Из современного «искусства» начисто ушло понятие совести и греха, угасло божественное начало. И с ним не стало и нравственных авторитетов, голоса которых звучали бы, как в былые времена голоса Лихачёва, Солженицына и др., ибо в эпоху торжествующего маммонизма и духовной расслабленности ничья честность и твёрдость в своих принципах уже не вызывает безоговорочного доверия. «Есть свобода со Христом и есть свобода с дьяволом, - пишет Игорь Золотусский. - В первом случае мы говорим нашему произволу «нет», во втором – «да». Я думаю, мы сказали своему произволу «да» и бросили свой народ. «Мы» - это, естественно, не вся интеллигенция, а «верхний» её слой, так называемая «элита», которая пришла с Горбачёвым, кантовалась при Ельцине и теперь прилепилась к Путину. Её дистанцирование от народа очевидно. Даже в советское время так не было. Сегодня элита жёстко сосредоточилась на собственных нуждах, далёких от нужд большинства. Мы сделались свидетелями свирепого эгоизма «избранных»». Россия и мир избрали сегодня свободу без Христа. Анти-свободу - рабство дьяволу. «Без Христа» - вот, главный тренд современного анти-искусства, его главная проповедь и лозунг, который внедряется в наши души. И не дай Бог нам принять его!

Многие ли в миру, да и в монастырях молятся так, как Тютчев! Ведь это не красивые слова одни, а молитвенное обращение к Богу. Поэт просит пострадать ради Бога и любви к ближнему, в том числе и для того, чтобы не писать впустую ради земной славы и отличий, но чтобы торжествовала Правда Божия. Грех обладает свойством камнем ложится на чувства человека, затемнять в нем образ Божие, чтобы человек уподобился не Богу, Создателю своему, но обезьяне или зверю. Бог – Любовь не подает страдания и скорби. Крест наших личных страданий вырастает из нашего же сердца, а не из сердца другого человека. Бога же мы умоляем простить нам и помиловать, чтобы нам сподобиться Его узреть.

Под Рождество 1914 года, после недолгой побывки в Покровском, я подъезжал к унылому и глухому полустанку Павлыш Южных железных дорог, стоявшему одиноко в голой степи. На последнем перегоне со мной произошёл очень глупый инцидент по молодости лет и из-за служебной неопытности. Поезд подходил к железнодорожному мосту через Днепр, имевшему во время войны большое стратегическое значение, почему мост усиленно охранялся. В вагоны каждый раз, когда поезда подходили к предмостной станции, ставились вооружённые солдаты, а все двери и окна закрывались.