Каждый народ и каждая нация имеют свое высшее предназначение в мире и свое место в мировой истории. Но ни один народ в этом падшем земном существовании не исполняет в полной мере возложенный на него Богом долг, потому что духовно больны не только отдельные люди, но и целые нации. Русский народ в силу значительности людских ресурсов и обширности территорий, собственной разбросанности, а также врожденного добродушия страдает чрезмерной пластичностью, аморфностью, размытостью национального самосознания, не ощущая своего величия в силу собственной огромности. Народы, занимающие более скромные пространства, особенно так называемые «буферные зоны», отличаются большей собранностью и цельностью в известном смысле, но имеют свой недуг — ощущение собственной национальной исключительности, тот самый национализм, который, что ни говорите, свидетельствует-таки о некоем тщательно скрываемом от самих себя «комплексе неполноценности». Мнимая ущербность заставляет кричать о своем грандиозном значении и заявлять во всеуслышание о чрезвычайной самобытности народа, его «незалежности», «самостийности» и т.п.

Живя на чужбине, А.И. резко отделялся от волны «невозвращенцев», но походил на представителей белой эмиграции. Таким был и уклад его жизни, его мировоззрение, неистребимая вера в Россию и беззаветное служение ей. Потому символично, что последние пристанище писатель обрёл на Донском кладбище: радом с могилами Шмелёва, Ильина, Каппеля, Деникина… Как и они, он жил верой в Россию, говоря: «Я никогда не сомневался, что правда вернётся к моему народу. Я верю в наше раскаяние, в наше душевное очищение, в национальное возрождение России».

Демократическая публика ждала его возвращения с нескрываемой злобой. Самые либеральные перья и ораторы упражнялись в хамстве, напоминая не то гадаринских жителей, опечаленных судьбой своих свиней, не то бесов, нюхнувших ладана, не то Великого Инквизитора с его вопросом: «Зачем ты пришёл нам мешать?». Газеты вопили и завывали наперебой: «Жить не по Солженицыну!», «Он является в Россию праздничный, как Первомай, и, как он же, безнадёжно устаревший. Протопоп Аввакум для курёхинской Поп-механики. В матрёшечной Москве он будет встречен как полубог, вермонтский Вольтер. А кому он, в сущности, нужен? Да никому. Возвращение живых мощей в мавзолей всея Руси. Чинно, скушно… Нафталину ему, нафталину. И на покой», «Время Солженицына прошло», «Солженицын возвращается в страну, которую не знает и которая его практически забыла», «Солженицын безнадёжно устарел», «От этого имени хочется защищаться, хвататься за револьвер», «Ругать реформаторов, которые его принимают, бестактно», «Солженицын, перестаньте обустраивать Россию!» «регент хора катастрофистов», «красно-коричневый»… «В Россию возвращается русский националист!» - истерически выкрикнула программа «Итоги». «К нему будут ходить, как в Мекку. За его мнения, за его позицию будут бороться различные политические группы – за его снисходительное слово, за его поощрение, за его одобрение… Чем это может кончиться?!» - вторили «Подробности». И вновь «Итоги», Е. Киселёв: «Беспрецедентно: антикоммунист Солженицын получил право беспрепятственного обращения к российскому народу благодаря голосованию фракции коммунистов. Похоже, они действительно хотят поднять его как знамя».
Морщилась и часть патриотической общественности. Ей веско ответили Б. Можаев и В. Распутин. «Писатель не командир бронепоезда, а литература не телега с кобылой, которую можно двинуть на задворки: серьёзный писатель ничего общего с диссидентством не имел во все времена. Литература истинная всегда отражала жизнь реальную, и нет вины писателя в том, что за его полы и штанины цепляются подорожные брехуны из диссидентов», - говорил Борис Андреевич. «Он возвращается ни к правым, ни к левым, а в Россию, - вторил Валентин Григорьевич. – Я думаю, что он употребит свой огромный мировой авторитет на поддержку России национальной и самостоятельной».

Оказавшись на Западе, Солженицын стал первым врагом «Третий эмиграции» и её идейных побратимов. Начало противоборства было положено ещё в России, оно наметилось в споре с А.Д. Сахаровым. Ещё в 69-м году в статье «На возврате дыхания и сознания» Солженицын отмечал ряд ошибок во взглядах Андрея Дмитриевича. Сахаров во всех бедах обвинял «сталинизм» (что, по замечанию А.И., после 56-го не требовало особой смелости), Солженицын доказывал, что Сталин был верным последователем Ленина. Спорили о национализме, который Сахаров считал помехой, мешающей светлому движению человечества. Дискуссия была продолжена по высылке А.И. Его «Письмо вождям Советского Союза» встретило резкую оценку Андрея Дмитриевича. Академик упрекал своего оппонента в «великорусском национализме», относил слово «патриотизм» к «арсеналу официозной пропаганды», признавал, что православие «настораживает его». «Дождалась Россия своего чуда – Сахарова, и этому чуду ничто так не претило, как пробуждение русского самосознания!» - восклицал Солженицын. В статье «Сахаров и критика «Письма вождям» он ответил и Андрею Дмитриевичу и его единомышленникам: «Особенно задело Сахарова и оскорбило единомыслящих с ним читателей моё выражение в «Письме»: «несравненные страдания, перенесённые русским и украинским народами». Я рад был бы, чтобы это выражение не имело оснований. Однако я хочу напомнить А.Д., что «ужасы Гражданской войны» далеко не «в равной степени» ударили по всем нациям, а именно по русской и украинской главным образом, это в их теле бушевали революция и сознательно-направленный большевицкий террор (…). Под видом уничтожения дворянства, духовенства и купечества уничтожались более всего русские и украинцы. Это их деревни более всего испытали разорение и террор от продотрядов (большей частью инородных по составу). Это на их территории было подавлено более 100 крупных крестьянских восстаний (…). Это они умирали в великие искусственные большевистские голоды 1921 на Волге и 1931-1932 на Украине. Это в основном их загнали толпою в 10-15 миллионов умирать в тайгу под видом «раскулачивания» (Как и сейчас нет деревни беднее русской.) А уж русская культура была подавлена прежде и вернее всех: вся старая интеллигенция перестала существовать, эпидемия переименований катилась при оккупации, в печати позволено было глумиться и над русским фольклором, и над искусством Палеха, и от ленинской «шовинистической великорусской швали» родилась дальше волна беспрепятственных издевательств: «русопятство» считалось литературно-изящным термином, Россия печатно объявлялась призраком, трупом, и ликовали поэты:
Мы расстреляли толстозадую бабу Россию,
Чтоб по телу её прошёл Коммунизм-мессия».

«Михалков, явно зная уже об этом письме лидера, поспешил оказаться среди первых подписавшихся под приговором Солженицыну», - вспоминал Твардовский. Александр Трифонович указал и главную причину неистовства литературных бонз (кроме официальной санкции): «По Солженицыну можно мерить людей. Он – мера. Я знаю писателей, которые отмечают его заслуги, достоинства, но признать его не могут, боятся. В свете Солженицына они принимают свои истинные масштабы, а они могут и испугать».

Солженицына всегда крайне волновали проблемы российского образования. Выступая на съезде учителей в 1995-м году, он говорил: «Сегодня в программе нашего съезда стоит вопрос о школе русской национальной. Во всех бывших республиках СССР и во всех автономиях превосходно и давно существуют школы национальные. Создают национальные школы эстонцы, чуваши, татары, узбеки, казахи, ни перед кем не оправдываясь, - и справедливо, и они правы, и очень хорошо. Но если только русский скажет «русская национальная школа» - поднимается страшный шум, опасность чуть ли не фашизма. Почему, почему русский народ, единственный из народов СССР, лишён права и на самоопределение, и на воссоединение, почему? Если всем можно, почему нам нельзя? Это просто глупо и смешно, стыдиться здесь нечего. Надо различать слова «российский» и «русский» и никогда не путать. Российское у нас – государство, многонациональное и многоверное. Российские у нас все органы правительственные, государственные, - это всё российское. Но культура, простите, у нас русская, и никак культуру российской сделать нельзя, это бессмыслица. И не может быть вообще интернациональной культуры, ибо каждый народ растёт во всечеловечество, словами Достоевского, только из своей культуры. Интернациональная – это бессмыслица, потому что «интер» - это «между», между нациями, никакой нации, вообще никакой. И нас забили этим интернационализмом, нам дышать не дают, не дай Бог сказать «русское национальное». Да, должна школа расти из русской культуры, из русской традиции, из русской истории, из родного языка, из краеведения, которое у нас затоптано с ненавистью, - из этого всего может вырасти только русская национальная школа».

Неприятие «Архипелага» имеет ещё одну причину. Она заключена в самой теме. К сожалению, так уж вышло, что слова «репрессии», «ГУЛАГ», «лагеря» ассоциируются у подавляющей массы населения с 37-м и 38-м годами и лишь с одной, меньшей частью жертв. Как произошло это? Роковая подмена началась ещё при разоблачении культа личности. Тогда, в первую очередь, бросились реабилитировать старых партийцев, «невинно пострадавших» старых большевиков, среди которых было немалое число тех, кто приложил руку к расправам с безвинными людьми ещё при Ленине. Оправдывали одних палачей, пострадавших от рук других палачей. Верные партийцы, не загибавшиеся на общих, пользовавшиеся сочувствием лагерного начальства, устраивавшего их на тёплые места, а потому в отличие от бесчисленного множества крестьян, священников и других зэков благополучно уцелевшие, бросились писать мемуары, насквозь пронизанные ложью. Сталин стал единственным козлом отпущения, тогда как Ленин, его приспешники, партия, даже сотрудники НКВД и лагерные начальники оказывались вне критики, оставаясь «умом, честью и совестью». В конце 80-х история повторилась. Реабилитировать ринулись опять же палачей: Зиновьева, Каменева, Бухарина и т.п. Так выработался стереотип, будто бы в 30-х уничтожали (и поделом - за все художества) только их, а все прочие жертвы оказались благополучно забыты, словно их и не было. Процесс же их реабилитации прочно увязался с именами людей, разрушавших государство, людей, ненавидящих не столько советскую власть, но саму Россию, не советское, а русское, не партию, но сам русский народ.

Четырехмесячное пребывание на Лубянке многое открыло Солженицыну. Перед его взором проходили люди, вычеркнутые из жизни, люди, в чьих судьбах отразилась история последних страшных десятилетий России: здесь были бывшие революционеры, помнившие ещё тюрьмы и ссылки царские и имеющие возможность сравнить их с теперешними, были белоэмигранты, белые офицеры, уже старики, выловленные в восточной Европе по освобождению её от немцев и теперь осуждённые окончить свой век в советских лагерях и застенках. Здесь впервые услышал А.И. утверждения, что Ленин ничем не лучше Сталина, что любимый им Горький – дутая и ничтожная личность. Идейный марксист в Солженицыне не принимал этого, но всё же какие-то зёрна западали в душу, чтобы прорасти позже. Уже на Лубянке наметился в нём тот переворот, который, в итоге, вернул его на оставленную некогда стезю, укрепив на ней на всю жизнь: «Это ничего, что я в тюрьме. Меня, видимо, не расстреляют. Зато я стану тут умней. Я многое пойму здесь, Небо! Я ещё исправлю свои ошибки – не перед ними – перед тобою, Небо! Я здесь их понял – и я исправлю!»

Из «котла», в котором оставался огневой дивизион комбрига Травкина с двенадцатью тяжёлыми орудиями, А.И. сумел почти без потерь вывести свою батарею и ещё раз возвращался туда за покорёженным «газиком». Сержант Соломин вспоминал: «Солженицын связывался со штабом, просил разрешения отступить. Ответили: стоять насмерть. Тогда он принял решение: пока есть возможность – вывести батарейную аппаратуру (это он поучил мне), а самому оставаться с людьми. (…) Мы расстались, когда они занимали круговую оборону. Но потом пришёл приказ из штаба – выходить из окружения. Солженицын ни одного человека не потерял, всех вывел. Так что, чего там про него писали, - глупости. Батарею Солженицын не бросал, в тяжёлой обстановке действовал абсолютно правильно, спас и технику, и людей».

«Свой своего не познаше», - так можно охарактеризовать отношение части русских патриотов к А.И. Нагромождение наветов сделало своё чёрное дело. «На меня лгут, как на мёртвого», - говорил писатель. Работая над своим очерком, я была вынуждена останавливаться не только и не столько на том, на чём мне хотелось бы говорить, но на повторяемых из года в год клеветах, требующих развеяния. Отрицательное отношение, чаще всего, является следствием недостаточного знания творчества и взглядов самого Солженицына и глубоким предубеждением, порождённым огромным количеством клеветы, преследующей писателя всю жизнь и до сих пор. С укоренившимся предубеждением бороться трудно. Даже лишённое оснований, оно въедается слишком крепко. Предубеждённые люди зачастую судят, не вникнув, с плеча, не имея желания разобраться. Говоря так, я не имею намерения задеть кого-то, поскольку недалеко то время, когда и сама я была из предубеждённых, и сама я «не читала, но осуждала», наслушавшись всевозможной лжи и поддавшись ей. А ведь ещё Гоголь предупреждал: «Слухам не верьте никаким!» Во всё вникайте сами…

...порывшись накануне моего отъезда из Оптиной в сборнике писем и заметок преемника о. Макария оптинского старца о. Амвросия, я натолкнулся на очень любопытный рассказ старца, записанный им со слов о. Порфирия Григорова о посещении Гоголем в одно из его странствий по Средиземному морю города Тримифунта, что на острове Кипре, где хранятся, как известно, "целокупные" мощи св. Спиридона, епископа Тримифунтского, многопрославленные мощи, сохранившие в продолжение пятнадцати веков нетленность и даже мягкость. Гоголь не только самолично видел эти мощи, но вдобавок оказался случайным свидетелем необыкновенного от них чуда. При нем мощи обносились около города, как это ежегодно совершается 12 декабря с большим торжеством, все бывшие тут прикладывались к мощам, а один английский путешественник не хотел оказать им должного почтения, говоря, что спина угодника будто бы была прорезана и тело набальзамировано: потом, однако, решился подойти - и мощи сами обратились к нему спиной. Англичанин в ужасе пал на землю пред святыней. Гоголь, бывший в толпе зрителей, по словам о. Порфирия, был сильно потрясен этим случаем.

Гоголь-писатель обострённо ощущал священную сущность искусства слова: «чувствовал чутьём всей души моей, что оно должно быть свято <...> словесное поприще есть тоже служба» (7, 322). Юный Гоголь в рассказе Лескова также отдаёт себе отчёт в том, что слово имеет разитель­ную силу, обладает действенной духовной энергетикой. Оно способно изменить устрем­ления души и саму судьбу человека - как в истории с Путимцем, которая произвела на будущего писателя «сильное впечатление. Во-первых, его ужаснуло - как точно и как скоро исполнился в шутку им затеянный план, чтобы жадного вымогателя проучила чья-нибудь чужая суровая рука; а во-вторых - Гоголь во всём этом видел происшествие не случайное, а роковое откровение, и притом откровение, имеющее таинственную цель просветить его именно ум» (XI, 67 - 68).

Духовная сторона жизни и творчества Гоголя полнее предстаёт при изучении его идейно-эстетической системы во взаимодействии с художественными мирами продолжателей гоголевских традиций.

"Гора заслуживает удивления, но только песчинка от этой горы - изучения. В бесконечности прячется космос-это просто и понятно. Но космос в ничтожном явлении (хотя бы в Октябре) это чудо. И, изучив до конца один октябрь, мы изучим всю историю человечества, прошлую и будущую. Вот в чём дело ("Будущий Октябрь". Ноябрь 1920 г.)"

 

До 1849 года я с Гоголем встречался редко, хотя давно познакомился с ним. Мы оба не жили в Петербурге и, только съезжаясь на короткое время с разных сторон, виделись иногда у П. А. Плетнева. Но в означенном году, летом, я был в Москве, и тут мы посещали друг друга. Гоголь жил тогда у гр. Толстого в д. Талызина на Никитском бульваре, поблизости Арбатских ворот. Из его разговоров мне особенно памятно следующее. Он жаловался, что слишком мало знает Россию; говорил, что сам сознает недостаток, которым от этого страдают его сочинения. "Я нахожусь в затруднительном положении, - рассуждал он, - чтобы лучше узнать Россию и русский народ, мне необходимо было бы путешествовать, а между тем уж некогда: мне около сорока лет, а время нужно, чтобы писать". Отказываясь поэтому от мысли о путешествиях по России, Гоголь придумал другое средство пополнить свои сведения об отечестве.