...

Церковные деятели из Белого стана сказали народу о революции все самое главное. Поэтому грех лежит на тех, кто их не слушал. Этот грех соучастия в богоборной революции народу пришлось искупать многими страданиями и скорбями. Справедливо выражение, что Белое движение спасло честь России, показав, что не вся Россия и не добровольно попала под власть богоборцев. Аналогично можно сказать, что Белая Церковь (участвовавшая в гражданской войне на стороне белых), спасла честь Русской Церкви; нашлись в ней силы и вожди, способные быть совестью народа, его духовными наставниками. И как верно то, что, не отвергнув и не преодолев коммунистического наследия, нельзя добиться подлинного возрождения России, так верно и то, что, не вернувшись к духовному наследию Белой Церкви, нельзя добиться подлинного церковного возрождения.

...

Устами старого белого генерала, вместе со своими подчинёнными, простыми солдатами и офицерами, переживающего «галлиполийское горнило», И. С. Лукаш говорит буквально то же самое: «Есть у нас своя солдатская религия: Сатана и Бог борются в мире. Сегодня победил Сатана. Но победим мы, потому что Бог с нами. Мы так веруем. И потому мы идём на все испытания и на всё человеческое терпение» [42]. Мысль старого генерала (и/или добровольца Лукаша) основана, как мы видим, на вере. Вере в Бога, в конечную победу Добра над Злом, а, если продолжить этот ряд — в Воскресение мертвых («Ты ли, Русь бессмертная, мертва?» — слова И. Савина) и в жизнь Будущего Века: «Русь здесь, Русь с нами… Здесь не четырёхлетний бунт, а тысячелетняя, вечная Россия… Воины, иноки и страстотерпцы строили вечную Россию. Они её и построят. Русь будет…» [43]. Именно в чаянии воскресения мертвых умирали русские добровольцы, уповая не на земную временную победу, а на то, что их смерть будет не напрасной, но явится искупительной жертвой за Россию, и смертию смерть поправ, вместе с нею (с Нею) они воскреснут в вечную жизнь, так как «всем нам суждено было истинное, на деле следование за воскресшим, через самую смерть. И будем мы… вечно возвращаться в мир, как и Он, на те же страдания и на ту же смерть, покуда весь мир, все люди, не утвердятся в Воскресении, в Пасхе Христовой…» [44].

Ветер странствий перенес неугомонного Голубинцева на земли Парагвая, где он был принят в армию в чине лейтенанта. Он был вторым русским офицером в истории парагвайской армии.

С отрядом драгун Голубинцев участвовал в подавлении военного переворота против правительства, учиненного министром обороны полковником Шерифе. Голубинцев был одним из немногих офицеров, сохранивших присягу на верность правительству. За храбрость и решительность в боях против мятежников он получил известность и прозвище «Сакро Дьябло».

Германскую войну А. И. Камбалин закончил в чине капитана и и в должности командира батальона. После развала фронта и увольнения в отставку он прибыл в г. Барнаул, где тогда жила его семья. В апреле 1918 года вступил в офицерскую организацию по борьбе с большевиками. Во время восстания против красных в Барнауле, после рукопашных уличных боев, капитан Камбалин был окружен и захвачен в плен вместе с частью своих соратников, и посажен в здание Екатерининского дворца, где на следующее утро их ждал расстрел. На рассвете, когда часовой дремал, ему чудом удалось бежать….

После ликвидации коммунистической власти в Сибири капитан Камбалин вступает в формируемую Белую армию, начав службу в качестве начальника гарнизона города Бийска, а затем становится командиром Барнаульского полка, с производством в подполковники, а в 1919 году в полковники. В составе армии генерала Пепеляева его полк принимает самое активное участие в боях с красноармейцами.

18-го сентября атаманами Дона, Кубани, Терека и Астрахани был устроен в честь украинского комитета в помещении морского собрания банкет. Донской атаман от имени казаков приветствовал украинский комитет, являющийся выразителем идеи объединения во имя общей матери России, за которую провозгласил „ура“. Отвечавший ему Маркотун подчеркивал гибельность самостийных течений, питаемых иноземцами, стремящимися к расчленению России. Он отметил достижения южно-русской власти, отказавшейся от непримиримой политики в отношении отдельных народностей, входивших в состав Великой России, и тем достигшей единения русских сил во имя борьбы с общим врагом».

Миллионы обывательской слизи покорно дали себя высечь коммунистическому кнуту: к сомнительной чести их надо добавить, что эта порка без различий пола и возраста принималась даже как нечто должное, ибо в такой среде власть силы понятней, если не приемлемее, власти права. Сотни тысяч российских хамелеонов быстро перекрасились в «защитный цвет» компартии, как красились они в германскую войну в такой же цвет земгусаров, работы на оборону или дезертирства. И только тысячи ушли в холод, в темь, в нищету во имя национальной России.

Заслуга огромной ценности этих тысяч не только в их личной доблести, личной чистоте. Русская история знает множество примеров исключительного напряжения духа, героизма почти сказочного. Но те тысячи давно минувшего были костью от кости, плотью от плоти вместе с ними восставшего народа, шли на смерть в окружении всеобщего воодушевления и энтузиазма. Наши тысячи, наши полураздетые офицеры, наши голодные, бездомные юнкера, студенты, кадеты, гимназисты, наша затравленная молодежь, принесенная в жертву молоху революции, шла на смерть под свист, брань и улюлюканье хамелеонов и покорный скрип обывательских флюгеров.

Если бы не было их, этих тысяч, народ проклял бы нас, и мы прокляли б народ за духовную выжженность, за рабье непротивление злу, за самоуничтожение. Если бы не было их, этих жертв вечерних, и современник, и историк имели бы полное право сказать: «Когда банда моральных и умственных психопатов подняла над Россией арапник, весь русский народ покорно склонил голову».

Когда «Последние новости» или «Дни» в километрических фельетонах выливали на Армию и ее вождя ушаты помоев, когда разные милостивые государи, типа Милюкова, Зензинова, Бориса Мирского, играя на полевение, с захлебывающимся торжеством обвиняли генерала Врангеля в присвоении в Катаро серебра ссудной казны, тем самым пороча и наше имя, — это было понятно. Наглой ложью, клеветой, подтасовкой фактов, молниеносными перебежками от побежденных к возможным победителям на политической арене создают эти господа свою карьеру. Огненными буквами незаслуженной обиды, издевательств и травли выжжены их имена в наших сердцах.

Когда «Известия», «Правда» и прочие советские официозы «для отрезвления заблудших врангельских овец» аршинными буквами повествовали о том, как «генерал Врангель при нашумевшей в свое время атаке германской батареи в конном строю не удержался от соблазна пощипать в свою пользу немного чужих лавров, догадался сесть верхом на орудие, сфотографировать себя в таком виде и на основании этого бесспорного документа получить Георгиевский крест» (это взято не из «Известий», а из монархического органа «Вера и Верность», № 6) — мы знали, что бездарная басня г. Нахамкеса не произведет никакого эффекта в Армии, прекрасно осведомленной о всех подробностях этого действительно выдающегося подвига генерала Врангеля, когда даже пленный германский офицер попросил разрешения пожать руку изумившему его герою (или и это, г. Столыпин, подстроено генералом Врангелем?).

Но когда подобные инсинуации выходят из-под пера доныне уважаемого общественного деятеля, ни с Милюковым, ни с Нахамкесом ничего общего как будто не имеющего, когда, после погрома слева, нам, кажется, готовым отдать все на борьбу с коммунистической заразой, неожиданно угрожает погром справа, порочащий честь того имени, от которого якобы делаются эти безответственные выступления, — мы не можем молчать.

Для некоторых людей всякая цель оправдывает средство. В пылу политической борьбы иногда допустимы приемы, от которых брезгливо отворачиваются в более спокойное время. Но никакими принципами, как бы святы они ни были, никаким раздражением, никакой агитационной горячкой не может быть оправдано преднамеренное разрушение единственной в наше подлое время стойкой национальной силы — Русской Армии, как никакими, даже высокими целями нельзя оправдать клеветы на Главнокомандующего, извращения фактов и сознательных передержек, допущенных в Вашей больше чем неосторожной статье, под которой с любовью подписался бы любой «товарищ».

...

Врангеля я раньше не знал; это человек очень колоритный и живая противоположность Деникина. Врангель представляет любопытный тип человека, который делает совершенно новое дело, работает совершенно новыми для себя приемами и еще не успел в этом новом деле ни усомниться, ни разочароваться. Я не буду говорить о нем как о военном, слыхал² от всех, что здесь у него значительные дарования и глазомер, быстрота и натиск, большое воображение со столь же большой осторожностью, смелость и решительность, и легендарная осторожность. Вот те своеобразные качества, которые внушают к нему большое доверие. Он настоящий военный, любит военное дело и, в сущности, конечно, предпочел бы заниматься только им. Судьба заставила его быть политиком, и в этой новой для него роли политического деятеля во время революции он сумел довольно быстро разобраться и найти подходящий курс; он нашел его, вероятно, также отчасти интуитивным путем, отчасти тем применением здравого смысла, в котором Наполеон видел весь смысл военного гения. Он оценил имеющиеся в его распоряжении средства, наличные возможности и, оставляя в стороне всякие симпатии и антипатии, сознательно и без всякого зубовного скрежета, не насилуя себя и не притворяясь, пользуется всеми средствами для достижения поставленной им цели. Как военному приходится пользоваться и солдатами, и шпионами, и народными восстаниями, и ядовитыми газами, всем, всем, что может ему помочь, так и Врангель в своей политической задаче также спокойно пользуется всем тем, что может оказаться полезным для главной цели: избавить Россию от большевизма.

Был первый день Пасхи 1918 года. Люди справляли праздник по домам, улицы были как вымершие. Я вышел к Троицкой церкви полюбоваться раздольем донских степей и посмотреть, нет ли движения восставших с севера. Степи уходили в туманную даль, вокруг царила тишина и казалось, что нет ни войны, ни большевиков, ни всего пережитого кошмара.

И вдруг, когда я перевел взгляд от Персияновки к Хотунку, у меня перехватило дыхание: из степи по направлению к Новочеркасску двигались цепи вооруженных. Из Хотунка им навстречу валили серые толпы. Серых было явно больше, и исход боя трудно было предугадать.

В этот момент в степи неожиданно появился бронированный автомобиль. Иным, как только большевицким, он, казалось, не мог быть. Восставшие начали пятиться. Броневик остановился, команда, видно, ориентировалась в обстановке. Затем он развернулся, дал по  красным несколько длинных пулеметных очередей и врезался в их гущу. Большевики обратились в паническое бегство.