Ночь была морозной и ясной, луна равнодушно смотрела с высокого неба, серебря ледяным мерцанием голубоватый снег. Полурота красноармейцев, выстроенная во дворе, окружила осуждённых, двинулись сквозь ночь по берегу реки Ушаковки. По небу мелькал луч прожектора, а из предместий явственно доносились звуки выстрелов. Каппелевцы вели бои у самого города…

Наконец, дошли до места впадения Ушаковки в Ангару. Совсем рядом сияли купола и кресты Знаменского женского монастыря. Красноармейцы споро вырубили во льду прорубь, чёрная вода которой отразила безучастный лик луны. Остановились у самой кромки. Ни креста, ни могилы, а концы в воду? Ирония судьбы… Вода не поглотила шлюпку в Ледовитом океане, вода не потопила кораблей на Балтике и Чёрном море, а теперь вода этой проруби должна была сомкнуться над его головой. Ангара! Эту реку Александр Васильевич знал лучше других. Несёт она свои мощные волны к Ледовитому океану, туда, куда так рвался всю жизнь, откуда всё началось. И чем завершалось…

Сегодня на вратах искусства установлен специальный фильтр, отсеивающий всё «неформатное» - то бишь живое и настоящее, талантливое, всё, что способно напомнить человеку о том, что есть подлинное искусство, и что есть он сам. Человек, как известно, есть образ Божий. И ничему так не препятствуют привратники, как воскрешению этого образа в людях, старательно заключаемых, как в железные маски, в личины звериные.

Чёрные лапы вековых деревьев пересекали небесную гладь, ещё недавно лазурную, а теперь заклубившуюся, затускневшую в ожидании стремительно приближающегося закатного часа, и красный шар ледяного солнца гас, укрываясь за стеной тайги. Белое безмолвие этого края было нарушено скрипом саней, конским ржанием, криками людей. Всё это сливалось в единый шум в угасающем вместе с днём сознании. Время от времени сани подбрасывало на ухабах, и это причиняло невыносимую боль, от которой свет мерк в глазах. Владимир Оскарович закрывал их, внутренне готовый к тому, что открыть больше не приведётся. Но нет, ещё терпела костлявая… И, вновь открыв воспалённые глаза, он видел над собой всё то же тускнеющее с каждой минутой небо, пресечённое чёрными ветвями.
Всё же конец близился. Так же стремительно, как ночь. Надо же было попасться так! Но, знать, Божия воля… Владимир Оскарович не боялся смерти. Но одна мысль точила его, не давая покоя даже в последние часы: что будет с армией? Кто выведет армию? Армию, верящую в него до идолопоклонства? Армию, вверенную ему адмиралом? Он должен был вывести её, должен был до конца разделить её путь, и, вот, не выходит…
- Владимир Оскарович, на вас последняя надежда! – звучал в голове взволнованный голос Александра Васильевича. Это не пустые были слова. Эта надежда сквозила в голосе его, во взгляде больных, ввалившихся глаз, в том, как поспешно и крепко сжал он обеими руками ладонь Каппеля. Подвести этого человека Владимир Оскарович не мог.

Слезы людские, о, слезы людские,
Льетесь вы ранние и поздней порой…
Льетесь безвестные, льетесь незримые,
Неистощимые, неисчислимые, -
Льетесь, как льются струи дождевые
В  осень глухую, порою ночной
Если бы все слезы мира – материнские, детские, в особенности, соединить вместе, то, наверняка бы образовался целый океан людских слез… И, скажите, разве имеет «право» существовать вечно мир, основанный на таких вот слезах, не говоря уже о реках пролитой крови на земле?..

Очень распространенный между детьми и не менее гордости и скупости опасный порок — это зависть, или недоброжелательство к ближним. Завистливый человек, возлюбленные слушатели, досадует и терзается, когда ближнему его улыбается счастье, и радуется, когда этот терпит неудачи и несчастия. Омерзительно и возмутительно такое настроение вообще у людей, но в особенности у детей. Посмотрим же, каким образом родители должны подавлять в сердцах детей своих зависть и недоброжелательство.

В первобытные времена человек был далёк от искусства, его искусство было примитивным. Образцы первобытной «наскальной» живописи мы можем встретить на стенах некоторых древних памятников. Послушав песни ещё уцелевших неокультуренных африканских племён, мы можем составить впечатление, что первобытная «музыка» - в сущности, набор громких звуков, чуждых гармонии. За многие века человечество в своём развитии достигло такой высоты, что дало миру Рафаэля и Да Винчи, Рембранта и Репина… Ещё в 19-м веке люди восхищались музыкой Верди и Вагнера, Пуччини и Чайковского… Простые люди на улицах итальянских городов пели арии из опер Верди. Чуть больше века минуло с той поры. И что же видим мы? Чёрные квадраты, примитивные рисунки, уступающие, пожалуй, «наскальной» живописи. Что слышим мы? Страшный набор безобразных звуков, по сравнению с которыми «мелодия» африканского тамтама кажется прекрасной музыкой. Итак, налицо духовное одичание человечества, его стремительное схождение к первобытному уровню культуры.

Глупость – распаханное и удобренное поле для семян лжи… Поле это беспредельно, и всходы его потрясают воображение, потрясают бедный разум, не умеющий примириться с таким положением.
Не стоит, конечно, осуждать за глупость простой люд, ибо он в массе своей тёмен, и не по своей вине не способен разобраться в хитросплетениях, сотканных отцом лжи. Но как быть с теми, кто по разуму своему, по талантам и просвещённости поставлен ступенью выше простого люда, поставлен в учителя его? Их не упрекнёшь в незнании, в малограмотности. Наоборот, то сплошь умы книжные, широкие. Так как же выходит, что именно они-то и соблазняются первыми и тянут за собой других?
То, что можно простить безграмотной бабе, не имеет оправдания для академика. Кому много дано, с того много и спросится.
Впрочем, не с того ли началась история христианства? Мудрейшие предали Сына Божия позорной смерти и увлекли за собою в погибель тёмный народ, подговорив его кричать «Распни!». Народ был повинен всех меньше, ибо был тёмен и слушал своих учителей. И даже язычник Пилат был не так виновен, как эти учителя, ибо они знали пророчества…
Великая мистерия почти двухтысячелетней давности, она повторяется из века в век. Новые пилаты и стражники, глумящиеся над Праведником, тёмный, замороченный народ и мудрейшие, поставившие мёртвую букву выше Живого Духа, блюдущие форму и начисто переставшие понимать содержание, крашеные гробы, полные нечистот…

Поэт Тютчев пишет А.Ф.Аксаковой: «Чувствуешь, что основа всего здания колеблется. Клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно антидинастическую. Если она продержится, то приведет господствующую власть не только к тому, что она станет непопулярной, но и антинациональной». Дальнейшие события в мире и, особенно в России, показали всю правоту такой оценки, так как власть в стране постепенно отходила к антиправославным и антирусским силам. Царская Семья Романовых вместе с преданными слугами (народом!) была уничтожена.

Прапорщик Куропаткин тоже был петербуржцем и жил на Песках . Гуревича  не окончил и пошёл в ветеринарный институт.
–  Я ходил к Гуревичу, – говорил он, – чтобы собирать там двойки… Даже не всегда знал, в каком я классе: "а" или "б", пятом или шестом…
Мы вспоминали улицы, лавки и скверы, где мы ходили и жили. Греческую церковь, где говели и христосовались с греческими и прочими красавицами, то есть связывали прошлое с настоящим, воскрешая прожитую жизнь.
Это нас сближало не только годами, настроением, тревогами и душевным состоянием, но и как бы общим домом.
– Без рук, без ног, слепой, глухой и немой согласен стать, но хочу остаться живым, чтобы сознавать, что ещё живёшь и понять, что для меня взойдёт мирное солнце после войны, – говорил прапорщик Куропаткин. Он так много давал судьбе и так мало от неё просил.
– Нет, Иван Иванович, сознавать и не мочь, не видеть, и не слышать, и даже не уметь сказать – это слишком! – возражал я и потом, настраиваясь на куропаткинский лад, мечтательно соглашался:
– Ну, там – одну руку… но только левую – куда ни шло, а больше ни-ни… А то и не перекреститься по-христиански… А как же ты будешь любимую обнимать, как узнаешь, какого цвета у неё глаза, какие косы, какой румянец, что она тебе говорит, как она на тебя смотрит?.. Да и как ты найдёшь любимую? Тогда уж лучше ничего и никогда!..

 «Когда читаешь писания Вольтера, когда узнаешь, каким успехом они пользовались, легко может показаться, что вера слабеет во Франции при Людовике XV, при Людовике XVI, - писал французский историк Альфонс Олар. - Все образованное общество, или почти все общество, двор, город, как тогда говорили, вся эта просвещенная и блестящая публика, которая олицетворяет Францию в глазах иностранца, - аплодирует нечестивым выходкам автора «Девственницы», его оскорбительным и издевательским выпадам против христианства, против его догм, церемоний и служителей. Неверие выставляется напоказ в тех кругах, которые читают. Молодые дворяне, вроде неудачливого кавалера де-ля-Барра, забавляются святотатственными выходками еще в середине века. Проповедники на кафедрах, епископы в пастырских посланиях, - только и жалуются на рост нечестия. Неверие стало прямо модой, модой, которой следует знать, особенно двор: благочестивый аристократ, даже благочестивый Бурбон, каким был Людовик XVI, кажется явлением странным, благочестие это поражает…»
Мудрейший святитель Феофан Вышенский писал о причинах французской революции следующее: «Как шла французская революция? Сначала распространились материалистические воззрения. Они пошатнули и христианские и общерелигиозные убеждения. Пошло повальное неверие: Бога нет; человек – ком грязи; за гробом нечего ждать. Несмотря, однако, на то, что ком грязи можно бы всем топтать, у них выходило: не замай! Не тронь! Дай свободу! И дали! Начались требования – инде разумные, далее полуумные, там безумные. И пошло всё вверх дном».

Вскоре в деревню приехала комиссия для проведения коллективизации: несколько дюжих рабочих из тех двадцати пяти тысяч, которых на пленуме решили послать для усиления колхозов, и наркомземовский уполномоченный Фрумкин. На очередном собрании, на котором предписано было быть всем, последний снова призвал мужиков вступать в колхоз, суля молочные реки с кисельными берегами. Едва закончил он свой визгливый монолог, как поднялся, чуть покачиваясь взад-вперёд, Андриан:

- Просим покорно простить темноту нашу. Вот вы, товарищ уполномоченный, призвали нас обобществить всё наше имущество. Я человек не жадный и свою корову зараз подарю хоть вот этому молодцу, - кивнул он на одного из рабочих. – Да ведь он не знает, с какого боку у ней вымя. Кончится тем, что или он мою кормилицу до падучей доведёт или уж она на рога его подымет! И в том, и в другом случае – убыток, не знаю, правда, в каком больший.

Чего бы не касается Тютчев, будь то вопросы добра и зла, веры и неверия, света и тьмы, жизни и смерти, даже Запада и Востока, все у него выходит запоминающее цельно, убедительно, мощно, и, с другой стороны, необычайно проникновенно, единосущно, лирично, умилительно. Такой сплав всеобъемлющего и самого малого, макромира с микромиром, их разнообразное сочетание и соединение просто потрясает. Это не какой-нибудь доморощенный псевдомистицизм и так сегодня распространенные человеческие фантазии, больше напоминающие магию и оккультизм, а самые настоящие духовные прозрения, направленные на немедленную помощь человеку. Стоит только взять томик поэта Тютчева, и займутся внутри и вовне таинственные видения, «и древностью повеет вдруг из дола!», оживет Серьезная, Молящаяся Матерь-Русь, и непрошенные слезы хлынут из глаз… «По всемогущему призыву/Свет отделяется от тьмы, /И мы не звуки - душу живу,/В них вашу душу слышим мы» (Тютчев «Ю. Ф. Абазе»). Вот главное в поэте – в душе своей сначала отделив свет от тьмы, явить свет людям! И, как сказано, – слышать души! Сегодня более слышат звон монет, чем трепет души и звоны колоколов. Кому звон злата дороже России, тот не может быть русским человеком, хоть бы и в графе национальность у него была соответствующая запись. Так что, приступаешь читать Тютчева не без некого страха – в его стихах действующий словом Бог.

Спал я крепко, но не долго. Не было и середины ночи, как объявили тревогу, и мы, сопровождаемые проводниками, пошли сменять какой-то полк, кажется, Таганрогский, дивизии нашего же корпуса.

Первое время шли, как сонные, но под звякивание винтовок и под нежно-теноровый звук котелков мы разогнали сон и прониклись реальностью, освоив темноту, хотя и не было луны и мало-мальски видимого пути. Шли по тропинкам, без тропинок, по траве, через кусты, лезли в гору и проходили через лес – прямо удивительно, какие опытные проводники нас вели.

Рождественский пост остался позади, когда отец Вениамин, наконец, добрался до Гатчины, куда собирался ещё по осени, да в наступившей круговерти так и не сподобил Господь побывать. После петроградских каменных лабиринтов здесь, в пригороде, дышалось легче. Правда, по сугробам здешним ковылять колченогому не без труда пришлось – взопрел изрядно. А от весёлого их сияния совсем некстати всколыхнулось в душе быльём поросшее, но так и не отболевшее – как с женой Алей, бывало, выезжали зимой в Павловск… Ни годы, ни отречение от суеты бренного мира, ни новое имя – ничто не способно излечить души от тяжёлой раны, доколе жива память, доколе сама душа не умерла. И пусть нет больше на свете Ростислава Арсентьева, а память его, а кровоточащее сердце его продолжает биться под грубой рясой смиренного иеромонаха Вениамина. И ни посты, ни молитвы не в силах помочь…

Артист с удивлением посмотрел на странную женщину и полюбопытствовал:
- И что же такое есть счастье?
- Счастье? Счастье – это засыпать вечером, неважно где, но с сознанием, что за прошедший день никому ты не сделал зла, ни обманул никого, не предал… Просыпаться утром, видеть свет белый, красоту его, и знать, зачем ты на этом свете, знать, что кто-то, пусть изредка, но поминает тебя добрым словом, а, если с тобой случиться беда, так, пожалуй, и приютит тебя, не даст пропасть. Разве не счастье?      
- И зачем же вы – на этом свете?
- Чтобы делать людей хоть чуточку счастливее.

Обычно люди, привыкшие вращаться во всем земном, ожидают от наступления новых времен прекраснодушенствования, ворох «счастья» и прочего, что услаждает слух, зрение и особенно плоть. Принято среди них желать друг другу «будущего», причем непременно «светлого», но проходит год и становится ясно, что это еще один год бездушного и жестокого века. Был и не стало. Об этом без обиняков Тютчев написал так

                                             Еще нам далеко до цели,

                                             Гроза ревет, гроза растет, -

                                                           И вот – в железной колыбели,

                                                           В громах родился Новый год…

Мы выехали из Омска в феврале 1915 года. В эшелоне – четыре роты по 250 штыков в каждой, все вооружённые и с шестинедельным обучением. Все из Тобольской губернии; девяносто процентов – неграмотные; свою волость большинство увидели впервые, отправляясь через неё на войну.

В волости получили они и фамилии[1], но так как волостные мужи познаниями Грота или Даля[2] не обладали, а знакомые слова скоро истощились, они стали фамилевать будущих защитников  Отечества по деревням и выселкам, в результате чего в моей роте насчиталось десятка два Гореловых и столько же Низовых. Те же волостные мужи объяснили моим солдатикам, что они – русские и обязаны воевать за свою Родину – Россию.

Солдаты получат новые имена.
Свечи за них пылают в руках сестер.
Земля держит весной во рту семена
И смотрит внимательно в небо глазами озер.
Яблоки глаз, и те у солдат в пыли.
Гильзами кормит битва своих птенцов.
Павшие воины - вот семена Земли,
Они становятся хлебом, в конце концов.
Снежному ворону - грех над землей кружить.
Выковал ветер солнце из ковыля.
Если зерно умрет - будет вечно жить.
Это - главное, что умеет земля.

Вечно жить в телесной и духовной немощи нельзя, зависеть от ежеминутного ожидания «убьёт – не убьёт» тоже нельзя: не по-солдатски. Вот и требуется два лица: для «здесь» и для «там». То есть меситься со страхом по грязи и крови, хорониться в окопе от тяжёлых снарядов, зная, что они, эти окопы, строены только для защиты от лёгких осколков, и остаться достойным того восхищения и тех молитв, с которыми живёт страна: мужественными защитниками родины, без страха и упрёка. Это трудно и требует очищения и самоустановки. И тогда в очередной огонь мы идём безбоязненно или отражаем его со всей силой и уменьем. Здесь и «ура» не истошное, а радостное, здесь и молодой, жертвенный героизм. После такой очистительной бани, почти что вырванной у противника победы, в порядке опять и наш долг, и мы сами.

Гудела нынче Сухаревка. Ни дать, ни взять базарный день! Вот, только торговцы и торговки каковы! О, такой почтенной публики вы разом не увидите теперь нигде в Москве! Дворянское собрание – не иначе! Вон тот благообразный старец с пышными бакенбардами – не он ли в том самом собрании ещё недавно командовал кадрилями да вальсами? А эта печальная тень в дырявом пиджаке со связкой книг? Бедный-бедный профессор – кому теперь нужны книги? И до какого бедствия нужно было дойти, чтобы самое святое для себя на торжище вынести? А вон дама с остатками прежней дородности. У неё было чудное имение в Минской губернии. И не менее чудный дом в Москве. История её семьи уходит в глубину веков, и славная эта история, да будет вам известно! Но, вот, и её загнала нужда на Сухаревку. Чтобы продать, а, вернее, обменять фрак мужа… И что-то из семейных реликвий… Семейные реликвии! Сколько их здесь! Портреты, посуда, мебель… И всё это улетает – вдармы! За мешок картошки, за несравненное право не подохнуть голодной смертью хотя бы ещё несколько дней или недель. Иные поникли, прячут глаза в землю, стыдясь своего положения. Другие уже преодолели стыд – голод и нужда удивительно быстро справляются с этим «пережитком буржуазного строя» - бойчат, норовя всучить свой товар покупателям.

Как можно несколькими словами обрисовать творчество Тютчева? Стихи такого поэта – это сокровенное богословие и творение ранее неизвестного человечеству горнего в земном. Вот когда запускают в космос корабли, то мечтают там создать нечто уникальное и неземное, а у поэта не так: он в земном, вернее посреди мира, творит очень небесное и таинственное и все для того, чтобы мы обратились к Богу. После Тютчева путем растворенного богословия шли все дальнейшие поэты. Все они сумели истинное богословие перевести в бессмертные строки. И что предивно – все это без злоупотребления богословскими терминами и определениями. Весь стих церковен, исполнен живой храмовости, соткан из тысяч светоносных нитей святых переживаний и настроений! Стихи плывут как белые облака в голубой синеве или как летит стая белых лебедей и садится на чистейшие воды души, или на той же воде, как по стеклу, движутся великолепной красоты чудные корабли, один краше другого… И это касается ведь не только стихов, но и всего прочего, что сделано во славу Божию.

Нас трое малолетних. Мама умерла в 1920 году. Отец, — потрясенный смертью мамы, — пошел в Священники, и вот он — единственный наш кормилец в ночь на 25-е декабря 1926 года был арестован и по сие время находится в камерах заключения Томского Окр<ужного> ГПУ. Мы остались одни и без средств к жизни, а всем нам нужно в школе учиться.

Великий русский поэт за всю историю существования России в веках Николай Михайлович Рубцов не написал пространного стихотворения о Лермонтове, а сотворил всего семнадцать строк о дуэли Баранта с Лермонтовым. Стихотворение так и называется «Дуэль». На самом деле Рубцов намеревался показать, какую на самом деле Лермонтов вел дуэль с силами злобы духов поднебесных, и эта его отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть осталась, увы, во многом неинтересна для его современников, даже в церковных кругах не нашла должного понимания. Почему? Да потому, что Россию полных ходом подготовляли и вели к революции, к большой крови ни в нем неповинных и не замешанных в зле православных христиан. Да и сам Лермонтов никому не собирался открыто проповедовать то, на что были призваны священство (духовная власть) и правительство (светская власть). Он был поэт, прежде всего, и пророк. Услышат, слава Богу, не захотят слушать, себе же хуже. Он-то исполнил должное, не более. «Напрасно дуло пистолета враждебно целилось в него», уже сделавшего в воздух свой выстрел. Напрасно некоторые французы так враждебно относились к славе России и к ее национальному достоянию – русским поэтам Пушкину и Лермонтову. Великие поэты, по слову Николая Рубцова, смерть воспринимают, как «Божию милость». Их ничем нельзя было смутить, заставить сойти с их дороги, подкупить тем более. Оставалось только убить.

«На фоне бесконечной болтовни, затрепанности, пошлости современного телевидения программы Правдюка выделяются четкостью, бескомпромиссностью и главное являют собой истинно русский взгляд на историю нашей страны. Классичен и глубок его цикл о русских чудотворных иконах, где я открыл для себя немало неизвестных и важных деталей. Историчен и строго документален, пронизан болью за миллионные кровавые жертвы сериал о «красном терроре»«, - так писал Савва Ямщиков в книге «Созидающие», представляя читателям очередного героя своего замечательного цикла, режиссёра-кинодокументалиста В.С. Правдюка.

Попросим Святую Троицу,
Как малые просят дети,
Помочь нам сосредоточиться,
Вступившим в тысячелетье.

России сыны и дочери!
Под вещим славянским солнцем
Нам важно сосредоточиться.
Мы - русские! Мы прорвемся.

Это даже не ложь. Хуже ядерной пыли
Нагнетание прав, истерия свобод.
Бесхребётность войны, где незримо убили
Невписавшихся в рынок в безжалостный год.

Это даже не сон – выполнение плана
По зачистке страны, по созданью рабов.
Легче вырваться к солнцу со дна океана,
Чем на Родине встретить поддержку и кров.

«Учредиловцы»! Эсеры! Это его, полковника Тягаева, монархиста, кроют такими словами тыловые шкурники! Призвал Каппель казанское офицерство вступать в Народную армию. Одиночки откликнулись. Некоторые по неприязни к Комучу поспешили в Омск. Полковник Нечаев самовольно вывел из Казани и направил к Омску большую кавалерийскую часть (когда кавалерии так не хватало!). Владимир Оскарович послал ему телеграмму с приказанием вернуться. Нечаев вернулся, но часть свою отправил в Омск, заявив, что его люди не доверяют Самаре… А Народная армия – таяла… Большевики осаждали Симбирск. Метался Капель со своим летучим отрядом по Волге между Симбирском и Казанью, не успевая окончить одной операции, мчался спасать положение другого фронта, разрывался, затыкал собой все бреши разъятого Волжского фронта – но не могло ведь так продолжаться вечно! Нужна была подпитка, свежие силы. А Казань – гуляла! Шкурники губили дело.
И вот в Омске – то же. Валила разгульная толпа, растекаясь по увеселительным заведениям, невзначай толкала тяжело бредущего полковника, чужого на этом гибельном празднике. Пётр Сергеевич остановился. Мёл редкий снег, снежинки каплями стекали по худому лицу, туманили стёкла очков, почти лишая зрения. Полковник глубоко вздохнул, продолжил путь, уже не глядя по сторонам, а только – под ноги, не желая ничего и никого видеть.
Тыл! Что за несчастье вечное? Тыл должен быть опорой армии, её подпиткой. У нас тыл – источник всех бед, второй фронт, не менее опасный, чем большевики. Лучшие силы истреблялись на фронте, а шкурники вели лёгкую и весёлую жизнь за их спинами. Доколе же?!