У прокопченного, крашенного казенной охрой вокзального здания, за вылущенным заборчиком - сквозной березовый скверик. В нем прямо на утоптанных дорожках, на корнях, на уцелевшей пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми.
Правда, у каждого в недрах грязного, вшивого тряпья должен храниться - если не утерян - замусоленный документ, удостоверяющий, что предъявитель сего носит такую-то фамилию, имя, отчество, родился там-то, на основании такого-то решения сослан с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. Но уже никого не заботило, что он, имярек, лишенец, адмовысланный, не доехал до места, никого не интересовало, что он, имярек, лишенец, нигде не живет, не работает, ничего не ест. Он выпал из числа людей.
Большей частью это раскулаченные мужики из-под Тулы, Воронежа, Курска, Орла, со всей Украины. Вместе с ними в наши северные места прибыло и южное словечко "куркуль".
Куркули даже внешне не походили на людей. Одни из них - скелеты, обтянутые темной, морщинистой, казалось, шуршащей кожей, скелеты с огромными, кротко горящими глазами.
Другие, наоборот, туго раздуты - вот-вот лопнет посиневшая от натяжения кожа, телеса колышутся, ноги похожи на подушки, пристроченные грязные пальцы прячутся за наплывами белой мякоти.
И вели они себя сейчас тоже не как люди. Кто-то задумчиво грыз кору на березовом стволе и взирал в пространство тлеющими, нечеловечьи широкими глазами.
Кто-то, лежа в пыли, источая от своего полуистлевшего тряпья кислый смрад, брезгливо вытирал пальцы с такой энергией и упрямством, что, казалось, готов был счистить с них и кожу.
Кто-то расплылся на земле студнем, не шевелился, а только клекотал и булькал нутром, словно кипящий титан.
А кто-то уныло запихивал в рот пристанционный мусорок с земли...
Больше всего походили на людей те, кто уже успел помереть. Эти покойно лежали - спали.

«Великая туга была по всей Русской земле». Так, рассказав о разбойном нападении какой-нибудь свирепой дикой орды, заключал бывало повесть свою об ужасах и потоках крови русский лето­писец. И в простых, скупых на краски и подробности словах о великой скорби родной земли чувствовались и бездонное горе сиротства, и отчаянный вопль уводимых в плен полонянок, и жуть немого молчания пустых полей, усеянных костями воинов, погибших в неравном бою за родной угол…

 

 

Нет, как хотите, это не мещанство. Мещанство многого стыдится и не всё заявляет вслух. Здесь же такая прелестная откровенность, что-то юное и даже первобытное. Мещанство знает разные слова, и за ними ежеминутно готово спрятаться, у него есть «человечество», «отечество», и «эвдемонизм», и «гедонизм», и «имманетная философия». Здесь же никаких слов, здесь полнейшая неприкрытость и нагота. Безо всяких фиговых листьев впервые во всеуслышание заявлено: счастье – это серебряный рупь. Тут уже не отечество и не человечество, тут сам Бог заведует серебряными рублями, и если увидит праведника, то сейчас же посылает к нему ангела с кошельком или, по крайней мере, с банковским чеком. Иногда этих ангелов здесь заменяет в кинематографе полиция. Правда, у полицейских нет крыльев, но ведь это не так существенно. Попробуйте найдите в кинематографе хоть три картины подряд, где полисмены, шуцманы, городовые, констебли, сержанты не были бы героями, спасителями, избавителями от мук, устроителями всякого блаженства. Если вы потеряли деньги, с улыбкой приносит их шуцман обратно. Если к вам забрался в квартиру вор – смотрите, шуцман уже мчится по лестнице. Он всемогущ, всеведущ, вездесущ и праведен. Кажется, он мог бы, если б хотел, воскрешать мертвецов и целить слепорожденных, и не делает этого только потому, что считает ниже своего достоинства. Вот религия и мифология кинематографа.

Если б мог, я стихами воспел бы кинематограф, но одно в нём смущает меня: почему такая страшная власть, такое нечеловеческое, божеское могущество идёт и создаёт «Бега тёщ»? К чему же нам всем это чародейство, если «Бега тёщ» - его венец и предел? Дальше оно не идёт и дальше не хочет идти. После «Бегов тёщ» мы увидим «Приключения с цилиндром игрока», мы увидим «Проделки сумасшедших», «Любовь в булочной», «Видения водолаза», но идеал всего этого – «Бега тёщ». Выше этой высоты не восходит вдохновение кинематографа: бегут, толкаются старые женщины, их кусают собаки, их колотит городовой, - и больше ничего не хочет рассказать нам кинематограф: здесь вся его мудрость, здесь рубеж его эстетики и морали. И это так странно! Он, чудо из чудес, последнее, непревзойдённое, непревосходимое создание гениального человеческого ума, - почему же, чуть он заговорил, получилось нечто до того наивное и беспомощное, что папуасы и ашатии могли бы ему позавидовать? Смотришь на экран и изумляешься: почему не татуированы эти люди, сидящие рядом с тобой? Почему за поясами у них нет скальпов и в носы не продето колец? Сидят чинно, как обычные люди, и в волосах ни одного разноцветного пера! Откуда вдруг взялось столько пещерных людей на углу Коломенской и Разъезжей?

С надрезанным сердцем покидали мы зимой родные места. С горьким отчаянием видели мы, как дешево достается врагу его торжество, как широко раскрыта ему дорога помутневшими головами малодушных людей.
Мы знали, что горьким горем, слезами горючими, жестоким запустением заплатит за это родной край. Мы знали это, говорили об этом, просили и молили образумиться...
Но что-то непостижимое было в этой стадной слепоте изнуренных усталостью, стужей и голодом людей, поверивших сатанинским лживым посулам красных негодяев, преклонивших ухо к подлым речам наемной мрази, для которой честь – пустое слово, которая на слепоте и невежестве народа устроила свое распутное благополучие.

Опять и опять, со странной непоследовательностью, в неурочный час и без всякой связи с обстановкой (за окном скука, в комнате полутемно, в руках прочитанная газета) - встает предо мной высочайшая отвесная скала над спокойным озером.
Закрываю глаза - и слышу четкий, но очень далекий звон колокола. Он доносится сверху, оттуда, где у самого края тонкой палочкой белеет колокольня игрушечной церковки. Сам же я на другом берегу, отлогом, у воды, которая едва плещется.
Видеть все это мысленно с такой ясностью, когда прошло уже почти двадцать лет, как не бывал я на озере Гарда, красивейшем из итальянских озер! Срок немалый, профессор, как вы думаете? Годом больше, годом меньше - не в том дело; все равно - какой цифрой изобразишь вечность?

Самые подлинные паразиты – мошенники мысли и родинопродавцы – прикинулись друзьями трудового народа и, купленные немецкими деньгами, во время борьбы за отечество бросили в его темную усталую душу дьявольски-искушающую мысль, что борьба за родину есть выдумка владык, что германский народ не хочет войны, что оружие надо бросить, – и сам собой придет мир, благоденствие, обилие хлеба и всяких жизненных припасов. Усталая душа серых бойцов поверила и, отравленные лестью продажных иуд, они бросили защищать отечество, оставили на произвол судьбы Россию, огромные, созданные народным трудом средства. Заглушая стыд бессмысленным пустословием, разошлись серые шинели по домам, но вместо мира, спокойной работы и хлеба, получили новую войну – гражданскую, по бессмысленности, опустошительности и жестокости превосходящую всё доселе виденное. С первого же дня переворота крайние социалистические листки вопияли о необходимости этой войны во имя нового общественного порядка, дающего людям якобы свободу, равенство, братство, земной рай… И вот мы теперь – живые свидетели этого мира, братства, равенства, всеобщего благоденствия и земного рая.

 

 

Когда мы от Сенной добирались к Тамани пешком, я вспомнил эту строчку из летописи. Мгновенно налетает желание обнаружить возле дороги безымянную могилу, застыть у нее и стихнуть, склонив голову. Чем древнее она, тем покорнее опустишься в мечте на дно времени, укоришь себя мимолетно, что часто ходишь мимо спящих бездумно. А где же она, эта могила веков? И что ж только поле, только Тмутараканская дорога и провода на столбах, что ж незаметны следы прежнего кочевания и стоянок, пусто, кругом земля и нет даже камня, на котором отдыхал бедный изгнанник-князь, инок, либо премудрый Никон? Что ж так обидело нас время? И ты, поздний путник, сентиментальный мечтатель, зачем ты надеешься? Зачем бредишь, волнуешься, рад бы просить ветер о помощи и подслушивать шепот травы? Очнись, ни одна вековая птица уже не пролетит над тобой, ни о чем не споют тебе ветры и дальний голос из-под земли не дойдет! Опомнись! Что тебе она, эта сумеречная быль? Что тебе Мстислав, Ратибор, Ростислав и Глеб? Что они тебе че-рез ты-ся-чу лет? Мало разве своих дней?
Но сердце благороднее головы. Оно не понимает – "можно", "нельзя", "глупо", "невыгодно". Оно чувствует и находит вдалеке родные тени.

Он прозвенел неожиданно, смело, чарующе и поманил — туда, в даль, в иные края... Пусть люди не верят, он звенит. Он будит тоску по иной жизни, он зовет... И если когда-нибудь люди совсем перестанут верить в него, и он не поднимется больше к небу в пасхальную ночь, это будет означать, что земля уже обледенела и бессмысленно носится в пространстве...
Пусть звонят! Пусть шумят! Это — протест человечества против своего одиночества, смерти, бессмысленности... Это вера, милая, детская, трогательная вера в свою весну, в свои солнце, цветы, ласки, когда человечество узнает все, найдет счастье и отдохнет...
И, остановившись, доктор громко крикнул в сторону — могильным бугоркам, перелескам, оврагам, гумнам:
— А... у... Хри...стос... вос...кре...с!!!

Господь бичом изгонял скаредных ростовщиков из храма, нынче же они первые у алтаря со свечкою, с потупленным взором, и сквозь сморщенную кожу на гуменце, едва припорошенном курчавым волосьем, проткнулись молочные рожки, уже никого не смущающие. А сзади приторкнулся охранник с бычьей потылицей и студеным скучающим взором, своей необъятной спиной прикрывающий менялу от юрода во славу Божию, которому вдруг да и откроются какие-то смущающие небесные зовы. А у паперти поджидают милицейские мигалки и многослойные системы защиты, которые не проймет ни одна стенобитная машина, столь ухищрены они, подозрительны и опасливы, поджидая во всякую минуту каверзы и подвоха от завистливых и вовсе несчастных, кому обрыдла затхлая жизнь, кои ищут повода и места, чтобы истратить ее с последним предсмертным восторгом. Да кругом наушники и доносчики, за каждым приставлено невидимое око, и тайный соглядатай, не ведая сна, дышит за плечом каждого любомудра, который знает лекарство от хвори, именуемое совестью, и не только чует издалека, но и носит в себе как вековечный неистребимый горб.

...Клялся Ангел сильный, у которого лицо, как солнце, и ноги, как столпы огненные, клялся Живущим во веки, что времени уже не будет [1]. И сбылось по тому слову. Пришел конец времени и пространству. Все смешалось в состояние, для которого нет слов на языке человеческом.
Развертывается неисчислимое множество событий, но они следуют не одно за другим, а совершаются совместно, захватывают место каждое для себя, но не исключают других событий на этом самом месте, и в то же самое время. Изменяется характер, вид и формы временного бытия. Грохочет звук, неотличимый от цвета. Черный свет переливается со светящейся тьмой в пространстве без ширины, длины и высоты. Тысячи неведомых окрасок сменяют то, что мы называем цветом. Всюду реют предметы и существа без вида, отличимые отчетливее, чем нынешние определенные формы. Непредставимое и невыразимое является на место того, что можно теперь выразить и представить.
И это не хаос: это бытие вечное, не изменяемое ни временем, ни пространством, захватывает то, что было некогда выведено из него во время и пространство. Бледным ужасом охватывает это превращение тех, в ком нет причастия жизни вечной. Светлая блаженная радость наполняет сердце того, кто чуял в себе жизнь вечную, жаждал и искал ее, чья душа томилась на этом свете, полна чудным желанием другого, и не могла заменить звуков небес скучными песнями земли [2].
"Ей, гряди, Господи Иисусе", - непрерывно повторяла такая душа, и радостно отзывалось в ней обещание: "Ей гряду скоро". Но у Господа тысяча лет - как один день...

С каждым днем труднее и безотраднее становилась жизнь христиан по всем странам и была бы совершенно невыносима, если бы не освещалась надеждой на близкий конец. Гонимые, из глубины своих тюрем, из тиши тайников, из разодранных шатров пустыни - чуть не прислушивались, не гремит ли, наконец, труба Архангела, не предвещает ли конца их мучениям и гибели мучителя при светлом явлении Спасителя? Но не зазвучала еще труба, и мучитель, хотя уже сочтены были его дни на небесах, на земле становился все более яростен и неумолим.

С момента издания этих декретов жизнь христианина становилась, так сказать, случайным недосмотром властей. Христианство и раньше было объявлено государственным преступлением, но могло оставаться незаметным. Теперь неясное, двусмысленное положение делалось невозможным. Перед каждым ставилась дилемма: подчинение или смерть. И, конечно, к подножию престола Антихриста повалили новые толпы ренегатов. Однако же сдавались далеко не все. В сущности, люди слабые духом отпали от христианства уже раньше. Остальные только сильнее сплачивались между собою, и каждый в отдельности более настойчиво искал в душе силу сопротивления. Первые истребительные удары пали на христиан, содержавшихся в тюрьмах. Их немедленно погнали на поклонение статуе, и множество из них тут же приняли мученическую смерть. Но если потоки крови наводили на одних ужас, то в других пробуждали мужественное одушевление, Не о сдаче думали они, а о том, как сопротивляться в новых условиях борьбы?

Между тем время праздника в честь Человекобога приближалось, и именитые гости каждый день прибывали в Иерусалим. С правителями союзных держав приезжали и их придворные и министры. Их размещали в разных казенных зданиях и частных домах, для этого снятых, так как в обширном дворце Антиоха не было достаточно помещений для такого количества гостей. Но они ежедневно собирались у него то на обеды, завтраки и ужины, то на деловые совещания. Высшее общество столицы также толпилось в парадных залах Председателя Союза то на пиршествах, то на раутах и на двух балах, данных во дворце. Все здесь сверкало великолепием беспримерной роскоши, потоки света то нежили глаз матовыми тонами, то бриллиантовыми искрами горели в хрусталях, благовоние курений наполняло воздух, столы ломились под тяжестью утонченных яств и громадных батарей изысканных вин; сотни дам в шелках и драгоценных камнях кружились в вихре танцев с разряженными кавалерами под гром оркестров музыки. Все сияло оживленным весельем. Во дни этих балов на всех площадях и перекрестках центральной части города устраивались уличные танцевальные вечера для массы народа с обильным угощением и особенно возлиянием вин.

Вечный Рим подходил к концу времен, продолжая сохранять характер столицы мира, по крайней мере одной из столиц. Иерусалим сделался политической столицей, но был слишком связан с личностью и властью Антиоха. Сам по себе, в лице своего населения, ставшего чрезвычайно сборным, так сказать, международным, он не дышал никакими глубокими традициями. В нем чувствовалось, что он не принимал глубокого участия ни в какой великой эволюции человечества. Он был колыбелью юдаизма и христианства, но развитие того и другого шло вне стен его, далеко за пределами его территории. Он являлся священным знаменем для многого, но не был действующей силой чего-нибудь. Наоборот, Рим постоянно оставался действующей силой мирового развития, и это сказывалось глубокими чертами в самом населении его, массы которого были носителями различных направлений человеческой эволюции. Много сот лет он был не только столицей Римского католицизма, но и движущей силой его до такой степени, что долгое время все папы, по происхождению, принадлежали к римским патрицианским родам. Он сделался потом столицей франкмасонства, разлагавшего христианство. Он сделался столицей павшей церкви, "Вавилонской блудницы".

 

Нужно сказать, что со времени воспрещения христианства все его публичные доказательства преследовались и без того с самой дикой энергией. Все храмы были конфискованы и обращены в театры, музеи, цирки, отданы под клубы и т.п. Иконы и все принадлежности богослужения сжигались целыми кострами, священные сосуды и драгоценные ризы отдавались на Монетный двор. Какое бы то ни было научение христианству жестоко каралось, и даже келейная молитва объявлена преступлением. Вся эта истребительная политика обрушивалась только на христиан. Индуизм, буддо-ламайство и иудейство сохранили полную свободу. Магометанам было приказано только очистить свое вероучение от всяких следов почитания Иисуса и его Матери как святой, и вообще от какой бы то ни было солидарности с христианством. Над этим работала комиссия ученых мулл при Шейх-уле-Исламе, очень, впрочем, не торопясь.

 

 

...Этот древний почитаемый храм был при Антиохе почти отнят у христиан. Его заперли, и церковные службы в нем допускались чрезвычайно редко. Теперь на нем исчезли все символы христианства. Кресты были сняты и заменены ярко блестевшими пентаклями [1]. Все образы и стенная живопись снаружи и внутри сняты и соскоблены. От кровли до земли стены были теперь покрыты причудливыми узорами из каббалистических фигур и знаков. Над дверями и окнами красовалось особое символическое изображение, в котором, как толковала толпа, нужно искать монограмму Великого Устроителя. "Это его печать, - объясняли более осведомленные, - она уже изготовлена для официальных бумаг". Двери собора были настежь открыты и полиция позволяла народу проходить внутрь, выпуская его через противоположные двери. Проходящие с любопытством замечали, что алтарь был очищен от всех христианских символов, а престол превращен в раззолоченный трон, над которым виднелась та же загадочная "печать". "Что же тут будет происходить", - спрашивали все друг друга? Но никто не мог объяснить...

Великий Устроитель возлагал большие надежды на приближавшийся день Национального праздника. Panem et circeneses [1] - это вечный крик толпы, и за неимением хлеба он рассчитывал великолепными развлечениями умягчить сердца, раздраженные голодом и лишениями. Но его беспокоила мысль о бродячих пророках: что если они явятся на праздник и испортят его какими-нибудь скандалами? Уже более трех лет они волновали все страны своими обличениями и чародейством, измучивши все правительства Союза. Попытки арестовать их, одинаково ревностные со стороны Антиоха и правителей союзных держав, постоянно оказывались безуспешными и нередко роковыми для исполнителей распоряжений власти.

Новая церковь, принявшая титул Универсальной (перевод слова "католическая"), начала религиозное объединение с воскресения гностических учений, с примесью каббалы и т.д., и без стеснений быстро заменяла культ Христа культом Люцифера, сохраняя лишь некоторое подобие христианских облачений. Епископы всех исповеданий, не подчинившиеся Универсальной церкви, были объявлены низложенными.
Эта церковь, названная у филадельфийцев "Вавилонской блудницей", получила огромные материальные средства, отнятые у православных и римо-католиков так же, как их храмы. Ее столицей остался древний Рим. Здесь в Ватикане жил псевдо-папа, помещалась Коллегия Кардиналов, которой была отдана вся действительная власть. Сам Аполлоний, по окончании преобразований, отказался от папского престола и получил должность Великого Мага при Председателе Союза Народов. В его ведение поступили все оккультные учреждения Иерусалима.

Великий человек сидел неподвижно, погруженный в глубокую задумчивость, которую можно было бы принять за сон, если бы на лице его не запечатлевалось выражение такой напряженной энергии. Все было тихо в этот полуночный час. Роскошный кабинет утопал в полумраке желтоватого света электрических звездочек, обрисовывающих на высоком потолке таинственные очертания небывалых созвездий. Тишину нарушало лишь мерное цоканье часов с огромным фосфорически светящимся циферблатом да тихо звенящая однообразная мелодия, льющаяся звуковыми волнами с созвездий потолка. Это была "музыка сфер", недавно налаженная Великим магом, под усыпляющие звуки которой Великий человек любил погружаться в ночное размышление или полудремоту. Настоящего сна он совсем не знал, и размышление сливалось у него с мистической дремотой в одно состояние своеобразного покоя.

В церкви, на средине, пели величание, а в алтаре было сумеречно, маленькие цветные лампадки клали фантастические тоны на иконы, стены, людей. Было тихо, и изредка, в промежутках между пением, слышалось, как на средине церкви звенит в руках ректора маленькое золотое кадило. В раскрытую форточку доносились с улицы шум экипажей, крики, и было видно, как посинел там воздух и сверкали крупные весенние звезды... И почему-то казалось, что в алтаре пахнет распустившимися тополями...

Убийства... грабежи... расстрелы... Господи, Господи, — что же это такое?
И мой хозяин, у которого я остановился на ночь — проездом, старый седой священник, с кротким наивным лицом, — опустил свою газету и задумался...
Мы сидели на крылечке его небольшого домика, в глухом селе, затерявшемся среди степей. Прямо перед нами шелестел вишневый садик, посеребренный луной, за ним поднималась низенькая церковь и где-то вдалеке блестело озерцо... А еще дальше, за озерцом, все время, пока мы сидели, терялась песня — неясная, перевитая сумерками и тишиной... Кто-то пел там — за степями, и песня неслась сквозь длинный ряд полей, по узкой замолкшей дороге, над голубыми васильками и серебряными ромашками, — и звучала около, далекая, родная, как синие туманные степи...

Из далеких Приамурских краев идут они: дед Софрон, бабка Василиса, тетка Глафира, внучонок Микитка... Всех четыре человека. Сбоку дороги пробираются один за одним — в мягких берестовых лапотках, постукивая дубовыми посошками, выломанными в Приамурье, на поселенских местах, у глубокой хмурой реки... Впереди — дед Софрон, старый, корявый, как лесной вяз, с длинными седыми волосами, вылезшими из-под шапки. За ним — бабка Василиса, древняя старуха, низенькая, сморщившаяся, словно в жизни кто-то мял ее — долго и усердно. Она — тоже с посошком, идет — кроткая, молитвенная, на тех, которые сзади, оглядывается: не отстали бы!.. Сзади еле успевают за стариками больная тетка Глафира и малый парнишка Микитка... Парнишка страсть как замучился: ноги в крови, колени ломят, а он все бежит и, как старичок, на дубовый посошок опирается...
— Сколь долог путь, родимые?
— На родину, на родину идем мы, милые!..