В 36-м году, по приказу ЦК партии, во всех начальных школах был введен новый предмет преподавания — «история СССР» (история России). Раньше этот предмет изучался только в средних и высших школах. А теперь историю стали изучать в третьем и четвертом клас­сах начальной школы, ученики с девяти-до одиннадцатилетнего воз­раста...

Был составлен специальный учебник, под редакцией профессора Шестакова, и утвержден Центральным Комитетом партии. Авторы были награждены большими денежными премиями. Ознакомившись {263} с этим учебником, опытные учителя говорили, что он совершенно не приспособлен для начальной школы. Вместо того, чтобы дать детям сборник живых рассказов и очерков об отдельных исторических эпи­зодах и деятелях, детям дали сухой учебник, который недоступен им ни по содержанию, ни по форме. В первом разделе учебника в сжатом виде излагалась книга Энгельса «Происхождение семьи, частной соб­ственности и государства»...

Горько усмехнулся врач. Помолчал. Потом продолжал:

— Прежде все люди рассматривали больницу, как лечебницу. А теперь ее рассматривают по-иному: не как лечебницу, а прежде всего, как медицинский контрольный пункт для отбывающих барщину кол­хозников. Колхозное начальство всегда долбит врачу один наказ:

«Больным колхозникам выдавать врачебную справку об освобождении от работы только в крайнем случае, в виде исключения, когда больной совсем не может двигаться...» Но колхозники заболевают массами. И обращаются они к врачу обычно не за лечением. Они сами хорошо понимают, почему они болеют. Знают и главные «лекарства» от их хронической болезни: пища, дрова, одежда, обувь... Больные по­нимают, что врач не может снабдить их этими «лекарствами». Но кол­хозники знают, что одним «лекарством» врач больным помочь может. И помогает. Это «лекарство»: кратковременное освобождение от рабо­ты, небольшой отдых для изнуренного больного. За этим-то «лекар­ством» и обращаются к сельскому врачу чаще всего. Получив от врача справку о том, что из-за болезни колхозник не может выходить на колхозную работу два-три дня, больной одарит врача таким благодар­ным, прослезившимся взглядом, который надолго запоминается... Справку эту колхозники называют «освобождением»... Дети больных колхозников бережно, как драгоценность, берут ее и относят в кол­хозное правление...

— Выдашь такую бумажку больному колхознику и порадуешься, — продолжал врач: получит он отпуск на несколько дней, полежит, отдохнет — и оживет, как это часто бывало... Но радость в таких случаях бывает непродолжительной и часто заканчивается скандалом. Вызывает какой-либо сельский начальник — сельсоветский, колхозный {257} или партийный, каждый считает себя начальником над беспар­тийным врачом, над беспартийными учителями! — и начинает «от­читывать»: «Вы очень добры, товарищ врач: сегодня мы получили от колхозников три Ваших бумажки с освобождением от колхозных ра­бот по болезни. Если Вы будете так щедро выдавать бумажки, то кто же останется работать в колхозе?! Вы потакаете нерадивым колхоз­никам, лентяям и саботажникам!.. Вы лучше орудуйте всякими там безвредными порошками и подкрашенной водичкой... А бумажек с «освобождением» выдавайте как можно меньше. Потому, что, хотя это «лекарство» для колхозника очень полезное, но для колхоза оно — вредное... А если Вы наших требований исполнять не будете, то при­дется доложить райкому и райздравотделу. Они снимут Вас с ра­боты за вредительство и отдадут под суд. Тогда пеняйте на себя и вспоминайте поговорку о Макаре с телятами, о которой мы с Вами не раз уже беседовали...»

При посещении колхозных деревень резко бросается в глаза огром­ное численное преобладание женщин в колхозе. Среди взрослых кол­хозников женщин в два-три раза больше, чем мужчин.

— Колхоз — это бабье царство, — говорят в деревнях.

Много мужской молодежи находится в армии. На военную службу забирают молодежь с 18 лет. Юноши уходят туда неженатыми. А после военной службы многие не возвращаются в колхоз, а устраиваются в городах и рабочих поселках.

Немало мужчин уходит на заработки в города. Некоторые отрыва­ются от семьи и оседают там.

Изрядное количество мужчин попало в лагери, оставив своих жен и детей надолго, нередко — навсегда.

Из-за этих причин больше половины женщин-колхозниц вынуж­дены жить без мужа.

Как-то в беседе один местный колхозник подсчитал, сколько жите­лей Болотного за 24 года революции, от 1917 до 1941 года, главным образом, за годы колхозной жизни, были отправлены в лагери и тюрьмы. Таких оказалось в селе около 40 человек на 130 дворов, то-есть треть домохозяев села...

А до революции, за полустолетие, которое местные старики пом­нили, только два односельчанина сидели один месяц в тюрьме, за во­ровство: они украли лыки у ночевавшего в селе обоза.

В свете этих данных так убедительно звучит анекдот. В огромной, всеохватывающей советской анкете есть, конечно, вопрос: «Были ли Вы при советской власти в лагере или тюрьме?» Нехватает только дополнения к нему: «А если нет, то почему?»...

В тюрьмах и лагерях жизнь еще более тяжелая, чем в колхозах. Там подготовляется смерть ускоренная. Многие колхозники из лагерей не вернулись. Другие вернулись, но после лагеря прожили недолго.

Оля. Я только теперь ясно представляю, что натворил. Там я был совершенно, особенно порой невменяем. На меня особенно действовали расстрелы осужденных во дворе, а их было много. 16-го мая, вечером я был вызван к Чумаченко, и он мне показал бумаги из нашего института о моих долгах и об индюшках. Это так меня огорошило, что я всю ночь не заснул, а утром должен был написать ему объяснение. Объяснение писал, как в тумане. Мне все мерещилось постановление от 7-го августа. Оно меня совершенно парализовало. Я был совершенно невменяем. И нервы доводили меня до исступления. Написав объяснение, я также написал заявление Годику, что мне необходимо с ним видеться и получить ответы на мои вопросы. Чумаченко с заявлением вернулся, сказав, что Годика еще нет, — он не пришел, — но что он его передаст, а меня отвели в камеру. Пройдя в камеру, я в вахтерке у врача взял валерианки и хлебнул ее почти полфлакона. От нервоза я совершенно ничего не соображал. В это время меня вызвали наверх. Это было 17 мая в 10 ч<асов> утра. Я спросил Годика о мелочных вопросах. Он мне начал говорить, что меня отправят в Москву, и что мне придется там все равно признаться, так как показаний на меня много; что, конечно, Сизов не врет и что Дзеранов уже сознался, и что они отпускают его за это, до решения дела, на поруки; что сознавшегося Бяхера отпустили и что сейчас же отпустят меня, если я пойду ему навстречу. Он поклялся жизнью своей дочери, что все это выполнит и что даст мне бумажку получить жалованье, и им можно будет покрыть долги института. В противном случае я, говорит, «столько напишу об Вас, что все равно Вы будете виноваты. Ведь на чашку весов обвинения против Вас все прибавляется, и что все равно Вам шлепки не миновать. Нам нужно признание, чтобы мы знали и могли направить заблудившихся-признавшихся, мы исправляем признавшихся, и они могут искупить свою вину дальнейшей работой».

— Колоски!... Боже мой!... — воскликнул сосед умирающей ста­рухи. — Прежде, бывало, ребятишки любили полакомиться поджарен­ными колосками ржи. Нарвут пучки колосков, поджарят их на огоньке и с удовольствием жуют поджаренные зерна: вкусно!.. Рвали везде, на любых полосках, как грибы в лесу. Прохожие тоже, бывало, рвали колоски и дорогою жевали их. Рвали их и сами мужики и бабы. Все рвали в полях колоски, когда захочется и где вздумается. И в святом Евангелии рассказано, что сам Христос и святые апостолы, проходя {221} по полям, тоже колоски рвали и кушали их. И никто не ругался за это, не осуждал людей за колоски. Ни в Палестине, ни в России. Ни в старину, ни в наше время, перед колхозом. А теперь?! За колоски — в Сибирь!... За колоски — в лагерь!.. За колоски — на каторгу, на десять лет!.. И кого же? Хлебороба, кто хлеб выращивает!.. Голод­ного труженика, кто работает, а хлеба не имеет!.. Земледельца, кому ржаное поле испокон веков принадлежало... Если бы рассказать это нашим родителям, то они бы не могли поверить этому. Нет, таких по­рядков не могли выдумать люди. Это сделали нелюди... Драконы сделали, о каких нам сказки старые люди рассказывали. По наущению самого сатаны!...

Прежде крайнюю степень неблагополучия в одежде определяли так: «Одет, как нищий». Теперь в Советском Союзе говорят в таких случаях по-другому: «Одет, как колхозник»... Прежде крестьяне но­сили одежду грубую и небогатую. Но эта одежда была крепкая, теп­лая и хорошо соответствовала своему практическому назначению: она хорошо защищала людей, все время работающих под открытым небом, от холода и непогоды.

А теперь колхозники ходят «голы и босы, разуты и раздеты. Колхозные деревни — это некрасовские нищие деревни: Дырявино, Заплатово, Разутово...

Колхозная одежда не предохраняет даже от стыда... Штаны у мужичков нередко бывают в таком печальном состоянии, что, по их выражению, «весь срам виден: и спереди и сзади»... Бабы при встре­че не могут удержаться от невольного смеха. А мужикам — стыд­но... И выхода из этого трагикомического положения нет: починить штаны нечем, тряпки для заплаты нет. Двойной стыд испытывают {214} колхозники от своей одежды. Стыдно им носить такое убогое, ни­щенское одеяние. А еще стыднее — оттого, что оно даже «срамные места» прикрыть не может...

Но советская печать упрекает разутых и раздетых колхозников в том, что они будто бы сами в этой беде виноваты. Писатель Алексей Толстой на страницах советских газет писал:

— Обуви недостаточно потому, что каждый мужик, который прежде ходил в лаптях, теперь желает приобрести ботинки и галоши... Читая такие упреки, колхозники говорили с глубокой обидой:

— Мы рады были бы сплести себе лапти или веревочные чуни. Да ведь нет у нас теперь ни лык, ни пеньки... Неужели этого не по­нимает писатель?!